Жена напрокат

Это предложение выпить за счёт приглашаемого.

Мне рассказывали на вечере воспоминаний зудяковских странностей, разумеется, не для печати:

– Сидишь с ним по ту сторону столичной и грустишь. Щекотливый переплётишко. Идёшь с ним и дрожишь. Вот такой концертарий! Сам не пьёшь, а отказаться – Боже храни! Ну, если не собираешься больше работать, дело хозяйское… А если не планируешь устраивать проводы с музыкальным миром, то…

Как Дудяков ни отбояривался, но Зудяков своей властью навёл-таки его в понедельник, тринадцатого января, на грусть.

Хорошенько погрустили в ресторанчике.

Вышли на воздух.

– Сочини ораторию! – размажисто распорядился Зудяков.

В подстрочном переводе с музыкального это означает: купи бутылку.

Подчиненный был без финансов.

Зудяков сочинил сам и, болезненно соблюдая служебную дистанцию, сунул ораторию в дудяковский карман.

Кажется, пошли.

Тут весь горизонт заполнила собой жена Дудякова с ребёнком и распорядилась следовать мужу за нею в магазин.

Дудякову стало весело и он бездумно переметнулся в новый лагерь. При этом торжественно вручил Зудякову его ораторию с развёрнутым комментарием:

– Не хочу! Я как могу борюсь с этими проклятыми ораториями, а вы, извините, уводите меня от борьбы… Вы ещё за это, извините, ответите! – непослушным пальцем погрозил Дудяков и трудно откланялся.

Зудяков окаменел.

Это не школа, а какой-то непроходимый клуб трезвенников! Никто не принимает! Был Дудяков и тот рвёт со старым! Оставить меня в одиночестве? И в открытую!? При переполненном зале! Как простить такое рубато?[39 - Рубато – ритмически свободное исполнение в целях выразительности.]

Отойдя шагов пять, Дудяков остановился, подумал и решительно вернулся к Зудякову.

Собрался с последним духом, твёрдо проговорил:

– Не желаю жить грустно. Хочу жить весело! И вашего сомбрирования[40 - Сомбрирование звука – термин, употребляемый в вокальной педагогике для обозначения «затемнения», «округления» певческих гласных.] не боюсь! Греби ушами в камыши![41 - Греби ушами в камыши! – уйди!] – И выразительно сделал ручкой.

Зудяков захлопал белёсыми ресницами.

Такой дерзости он не ожидал. Он был оскорблён во всех святых чувствах. И как следствие всего этого, в тот самый момент, когда Дудяков, приподняв шапку и коротко поклонившись, повернулся уйти, Зудяков единым взмахом руки оставил вязкий алый автограф на лице подчиненного в области выше бровей.

– Ну! Доволен, свинорыл, светомузыкой? – крикнул вслед Зудяков. – Не горюй, получишь добавки… Наставлю я тебе ещё фиников! Будешь знать, как не слушать начальство! Это ж ты, сундучок с блошками, навязываешь мне строй капиталистический![42 - Строй капиталистический (муз., ирон.) – о нарушении строя – системы звучания оркестра, инструмента.] Ты чего убегаешь? Или ты на струе сидишь?[43 - Сидеть на струе – о поносе.]

События затянулись в тугой драматический узелок.

Как станет распутывать его Дудяков? Посредством ответного удара?

К счастью, ответа не последовало.

Специалисты усматривают причину в том, что музыка всё-таки благотворно влияет на Дудякова. Она не позволила опуститься ему до кулачного разрешения проблемы. К тому же бить начальство просто и непедагогично, и неэтично, и неэкономично, и как хотите низзя!

По другой версии, также заслуживающей внимания, Дудякова удержало новое пальто, которое так не хотелось пачкать.

Оставшись в тяжком одиночестве, Зудяков сделал непоправимое: разбросал по улице рыбу, расколотил об угол дома № 33 свою ораторию и с тоскливым наслаждением послушал, как содержимое со вздохом выпил снег.

В полночь он нанёс визит Дудяковым.

Дудяков уже спал.

– Встать, человек пять! – велел Зудяков охрипло и устало. – Разве ты не видишь, кто пришёл!? Дудяков! Вот тебе ручка! Вот тебе бумага! Вот тебе моё выссссокое благословение!.. Пиши по собственному. Заранее! Я ж тебя всё равно подловлю. Свалю. Для начала впаяю строгачевского за ослушание… Я тебе сделаю козью мордулечку! Ты ещё запоёшь, до-ре-ми-фасоля! Ну пиши!

– А я неграмотный! – выкрикнул Дудяков и с головой укрылся одеялом.

Прошло с год.

Зудяков до смерточки ждал увидеть Дудякова хваченым.

А Дудяков принципиально не оправдывал его горячих надежд. Крепился. Не сдавался. Даже боролся. С искушением. И постоянно был преступно трезв, как стеклышко.

Но однажды это стеклышко как-то нечаянно кокнулось.

Не выдержало нагрузки. Дало трещину.

Если честь по чести, милиции надо б благодарность. В тридцатиградусный мороз подобрала Дудякова и на хмелеуборочной – в вытрезвитель. Наверняка б сыграл в ящик. Спасла музыкальную единицу!

От радости Зудяков чуть не помер.

Вывесил в школе заранее им сочинённую молнию.

Строго-настрого наказал не срывать.

А вдруг…

И для надёжности он, ликующий, весь день простоял в холодном коридоре у молнии. Как в почётном карауле.

К вечеру Зудяков и посинел, и почернел.

У Дудякова нерабочий день, и Дудяков ничего не знает!

Под покровом глухой ночи директор сорвал свою молнию и – к Дудяковым.

В квартиру полуночного гостя не пустили.

Там помнили его прошлый визит.

Зудяков тоскливо поинтересовался с лестничной площадки. Через замочную скважину:

– Дудяков! Ну, ты проснулся? Ты где вчера ночевал? В образцовом вытрезвителе? Ну субчик! Ну бульончик! Ну отощалый блинчик! Я захожу с севера…[44 - Заходить с севера – допрашивать с пристрастием.] Ну какую же ты пустил фиксу![45 - Пустить фиксу (муз.) – сыграть фальшиво.]