Говорила мама…

– Ты, вихревей, слишком грубо мне льстишь! – хохотнул я. – Ты всерьёз считаешь, что у меня есть что разбрызгивать?

– Без митинга надевай малахай! И будешь, как господин 420.

– А без малахая нельзя пробиться в господа?

– Без малахая можно прибиться к штрафному стольнику. Зачем нам такие барыши?

В Разброде мы раскланиваемся с Алёшей и по полю ещё долго бредём к своей делянке.

Люди уже давно выбирают.

Стыдно глядеть в глаза. Во сони ползут!

Ну ёханый бабай! Удружили нашим огородец аж за четыре километрища. Хорошо, что у наших за сараем жирует клочок земли. А не будь его, как у жильцов новых домов? За моркошкой, за луковым пером к обеду слетай за восемь кэмэ?

В поле жуткий ветер.

Я не знаю, как и быть. На мне фуфайка, трико под брюками, глубокие калоши, мои бумажные и мамины пуховые носки.

Как-то неохота, чтоб просквозило.

Парит.

Гриша подкапывает.

Я выбираю.

Я весь мокрый. Хотел подраздеться.

А Гриша:

– Не смей расчехляться! У меня спина всё время мокрая. Прохладно.

Гриша следит, чтоб я выбирал чисто.

По временам он перекапывает за мной. Нашёл раз картошину, в укоризне шатает головой, цокая языком:

– Это ж на целый суп!

– Лучше б посматривал, как тут сам вчера рвал фасольку. Сколько побросал!

За весь день мы присели лишь минут на десять. На мешках. Когда обедали.

Руки у него, копача, чистые. А у меня, как у чушки.

Перед едой он советует:

– Ты экономно помой два пальца. А на остальные воду не переводи.

У нас воды-то одна бутылка с наклейкой «Мартуни». Бутылка из-под азербайджанского вина.

За компанию вместе с двумя пальцами как-то нечаянно вымыл я ещё три. И вовсе не потому, что вода мешала, а потому, что и остальные пожелали за обедом быть чистёхами.

С непривычки я устал как бобик.

И больше всего я боялся сесть.

Иначе потом каким домкратом меня подымешь?

После обеда над нами без конца кружил, покачивая крыльями, кукурузник.

Пролетит чуть ли не на бреющем с финтифлюшками и скроется за бугор. Через полчаса опять несётся дебил. Лыбится во всю картинку. Совсем унаглел! Или он из шизиловки сбежал и ему не хрена делать? Так хоть керосин не порть!

И когда он в очередной раз с фигурами дребезжал над нами, я в распале погрозил ему кулаком с выставленной чёрной дулей.

И больше жужжало не проявлялось.

В полпятого пришла машина.

Грише это не понравилось:

– Васёк! Чего так рано прискакал? Мы ж договаривались на полшестого!

– Ну Ядрёна Родионовна – Пушкина мать! Я ж, Гришок, плохо переношу конкуренцию. Боюсь, а ну кто другой перехватя, я и останься, как дурёка, тверёзый? Хочу, чтоб во мне постоянно кипела непримиримая гражданская война белых с красными…[60 - О винах.] Жизнь-то тут как?

– Да бьёт по голове и всё буром.

С шофёром увязался ещё один момырь, любитель чужих стаканчиков. Витёк. Слесарь с маслозавода.

И Васёка, и Витёка как-то остервенело хватали огромные чувалы и, раскачав, картинно вбрасывали в кузов. Будто они были с пухом.

– Вишь, – шепчет мне Гриша, – как огнище заставляет вчерняк арабить? Что значит оплата натурой. Водяра правит деревенским миром!

Скоро все одиннадцать мешков покоились на машине.

Закрыли борта.

– Ты, – плутовато подмигнул мне приятка шофёра, – мешочка три прихватизируй в панскую Москву. Как гостинчик.

– Да где он будет её хранить? – возразил Гриша.

– А зачем хранить? Продаст! У нас, в Нижнедевицке, три рубляша за килограммидзе! Жи-ву-ха! Как у тебя жизнёнка? Красивая? Как в «Правде»? Ты сейчас где рисуешь? Не в этой ли «Правдуне»?

– Никогда я там и строчки не опубликовал! И не собираюсь!

– Так-то оно лучше. Как её Боря-бульдозер уделал? Не опомнилась – уже без девиза. Как без пролетарских трусиков. Голенькая кларка целкин. Не зовёт пролетарии в один шалаш. И Ильича посеяла с груди. Обновилась. Тазиком накрылась.

Я еле дополз до нашего чума, до койки. И рухнул.