Говорила мама…

– С-солнце! – распрямившись, варяжно рявкнул Григорий в оружейных хлопках плаща.

Великанистый, могучий, в размётанной по груди былинной бороде, он и впрямь походил на богатыря.

– Страшно! Вся Гусёвка чёрная, – показал он на низ неба. – Все пакости от госпожи Гусёвки! Иди, пока ещё ходится. Я не понимаю, зачем ты прибежал!

Я тоже не понимал. Был ветер. Заходил дождь. Все основания для домашней отсидки.

Но я приплёлся.

Наработал!

Весь мокрый. Потряхивает озноб.

Гриша наступил ногой на куст, к которому я потянулся обирать.

– Командировка выписана. До-мой!

Я не стал противиться. Выписана так выписана.

– Извини, – бормотнул я повинно и побрёл к дороге.

Я шёл с бугра боком, боясь загреметь на осклизлой мокреди.

Глубокие калоши нацепляли пуды грязи, выворачивались, всё норовили сорваться с ног. И срывались.

Тогда я тыкался бумажным носком в сырь.

У большака две милые юницы в лёгких платьицах, мокрые, как вода, сушили на ветру газовые косынки, поднявши их над головами, и беззлобно препирались. Уходить или не уходить?

– Скажите, – обратились они ко мне. – Рассудите нас. Дождь будет?

– Нет! – вызывающе крикнул я.

– Тогда чего ж капитулировали со своего картофельного рубежа?

– Родина приказала!

– А-а, – уважительно покивала головой одна янгица. – А в том приказе не было наших фамилий?

Я сделал вид, что не слышал, и пошёл себе.

– Да айдаюшки и мы! Бу-удет дождь. Ещё какой! Чего?! Картошка не наша…

Я не вытерпел и съехидничал:

– Обязательно будет! Ну раз картошка-то не ваша!

И радостные девичьи ноги в шалости благодарно зашлёпали по грязи у меня за спиной.

Асфальт дороги залила жижа пальца на полтора, и всякая пробегающая машина норовила оплевать тебя с корени до вышки.

Дорога немного разогрела меня. Расхотелось одному плестись, я срезал шаг. Авось нагонят милые улыбашки.

Только я так подумал, как пеструшек окликнул старчик со встречной телеги. В кузовке он стоял на коленях с вожжами в руках. Ноги в кирзовых сапогах держали попиком жёлтое пластмассовое корыто. Казалось, ехал дед в жёлтой нише.

– Дедунюшка! – крикнула одна из девушек, грациозно всплывая на телегу. – Да что ж вы едете, как в стоячем гробу?!

– Ну, – равнодушно махнул рукой старик, – не до разбору. Стоячий там, лежачий… А сыпани дождина, я загодя уже в укрытии. Дождь ноне обещает сухую осень и хороший урожай на будущий год. Добрый ноне дождь… Айдаеньки, королевишны, заберём, что вы там укопали.

И увёз моих хорошек.

6 сентября 1991

Розовая улыбка Ларисы

Дома я напился настоянного на смородиновом листу горячего чаю с малиновым вареньем, попарил ноги и шнырь под одеяло. Имею полное законное право! Как тяжёлый пострадалец на славном трудовом фронте.

За окном озверело буянил ливень. И до того разошёлся, что его тонкий пристанывающий рык стоит и в нашей курюшке: нитяные белые струи, не прерываясь, монотонно льются в ведро посреди комнаты.

Два тазика по углам.

Второе ведро торчит в сенях.

И эти четыре водолпада с тоскливой ненавистью бандитничают в нашем бурдее,[65 - Бурдей – цыганский шалаш.] наглюще поют, когда хотят. Хоть день на дворе, хоть ночь. Они – хозяева!

Боже! Боже!

В какой дырявой пещере мы кукуем?

Эта маслозаводская сарайная засыпушка была рассчитана на тридцать лет. Срок ей давно вышел. А она стоит.

Обмазка на внешней стороне стен отстала. Сильно постучи ночью вернувшийся со смены Гриша, чтоб разбудить мать, – завалит наш «государев дом», дающий течь при первых дождевых каплях.

«Государев дом»…

Приделанные Гришей сенцы, кухонька и одна жилая комнатка. Двенадцать метров. На двоих.

Двое на двенадцати квадратах четвёртый десяток лет!

Мать и сын – в одной комнате.

В какой Африке так живут?

Законом нельзя взрослым разных полов жить в одной комнате. Законом нельзя. А – живут!

Мамина койка на кухне почти вприжим к плите.

Гришина койка в комнате.