Поленька

– Ит ты, беда! Ну раз Вам податься некуда, заходьте.

Только это сваты через порог – на белом новом платке старик подаёт паляницу Владимиру Арсеньевичу.

– Примите хлеб-соль и нас за гостей.

Владимир Арсеньевич кладёт хлеб на стол.

– Милости прошу, сидайте! Будьте гостями… Далече путь-то держите?

– А мы, каемся как на духу, гонимся за лисицей. – Олена улыбнулась Володьше и остановила на нём выразительный взгляд: ну что, видал, как живёхонько нагнала я к тебе купцов на товар твой? Вишь, кланяются тебе в самые ножки. – Так вот, наскокли мы на след. А след и стрельни к Вам. Во-ота где наша лисица, красна девица. Раскипелись у нас глазоньки подловить её.

– Бэ-бэ-бэ-э! – весело откликается Владимир Арсеньевич. – Да вы двором промахнулись. Нетушки Вашей лисички тут.

– Ой ле! Справлялись у хуторских, так все показали – просквозила наша красунья именно вот сюда.

Торг этот, в котором все роли до последнего слова ловко разложены самим народом ещё в староветхие лета, не лишенный потешности и вместе с тем первобытной, нетронутой чистоты и прелести, длится допоздняка. Пустосваты (в первый засыл на проведку они, по обычаю, должны уйти ни с чем) просят отдать Пелагию за Никиту. Хозяева вперехват находят всякие увёртки. На их слова, невеста ещё молода, как о Спасе ягня, в тело ещё не вошла, не знает даже, как держать и веник…

При этом хлеб возвращается пустосватам. Упрямые пустосваты отдают его снова хозяевам. Так тянется Бог весть сколько, покуда наконец хлеб не вручается гостям со словами:

– Будем мы Ваши – сыщете нас. А выйдет случай – найдёте получше нас.

Чинно, обстоятельно проводил Владимир Арсеньевич гостей. Позвал в боковушку и Сашоню, и Полю.

– Ну шо, бабочки, доколе в кулак сморкатысь? Самое времечко приспело об деле напрямки решать. Шо со сватами? Сёни мы выдержали свою марку, свой форс – поклон с хохлом и спровадили с Богом. Но завтра их знову жди. С пуста отправлять и завтра или как? Шугни с пуста – треть-яка засыла не выглядай, раззнайся с женихом. Так як?

Мать и дочка молчали.

В нетерпении спросил отец:

– Полька! Ты-то чего молчаком уставилась в пол, як коза в афишку? Слова из тебе кусачками тянуть?

– Смотрить сами, тато. Воля Ваша…

Отцу не понравилось безразличие дочери, какая-то её неопределённость, скорее похожая на слабое, размытое возражение, но – возражение, отчего отец и накинь в голос власти:

– Ит ты! Воля-то моя, да жить-то тебе, головонька! Иль мне не кортит положить в счётец твое желание? Иль своей я дочке супостат?

– Про то и я думаю, тато…

– Бач, она думае! Про шо ж ты думаешь? Про то, шо я супостатий?

– Я так не думаю… Тато, – Поля сбавила тон до шёпота, – а шо бы нам не подождать?..

– Ко-го-о? Анститутца? Голопузого прынца горбылёвского? Ну, Полька, у тебя в голове десятой клёпки недостачушка! – гневно, матёро пустил батька. – Вот уж наказал Бог дитятком. Иль ты слепа? Иль ты… Да не с нашего он огорода овощ! Прождешь… Проплывуть счастливые года, як вода… А посля анститута побегить с тобой под венец – мелком по текучей воде писано! Про той анститут этой лоботрух[23 - Лоботрух – лоботряс.] тольке торохтотит кажной сороке. А вступе он туда, не вступе – кто зна? Да и потома!.. Какой в бисах анститут? Этому жердяю уже настукало девятнадцать годов! А у него лише три классы нашей хуторянской школухи! Когда остальные классы думае добирати? Об каком анституте этой горькой пастушара ляпае?.. Анадысь череду не пошёл стерегти. Ну, это в уме человек? Чего такому подносить жизню на блюдке? Он кошку голодом уморит! Ну, об какой жане ему чиликати?

Отец дёрнулся, отвернулся от дочки.

«По мне, жди, жди вчерашней зорьки! – злобно подумал. – А ну и дождешься, с чем он к тебе уявится? В гнилой хатёхе у тех Горбылей всего и капиталищу, шо три консомольских билета. Консомолу по-олный табун… Чёрт на печку не вскинет. А рубахи путящой одной на всех нету. Дело?.. Нам Никишок впору, самый раз… Там домяка! Как церква! Там царь-сад!.. Своя мельница. Своя бричка. Свои кони. Разодеты – князья!..»

– Голубонька! – отходчиво шатнулся отец к дочке. – Ты шо же, пойдешь к этим Киселям, – кивнул в сторону горбылёвской хаты, – квасолю одну пустую йисты? Пустющие люди! Живут ни вон ни в избу. Одни песенки на уме. Живут припеваючи, хоть – он ядовито хохотнул, – хоть бы раз поплясать зазвали!.. За хозяйство совсемко не берутся. Лодыряки! Того и бедность. А детья полна гнила коробочка. Восемь душ! Во-о-осемь! Один одного короче. Мать без одной руки, батька доменялся – где-сь на стороне и примёр в голод с тифу. Что ж в той весёлой семейке горьку нуждоньку качати? Милая доча… Тебе Бог Никишу дал и в окно подал, а ты носяру воротишь. Как жа. Прочь, грязь, навоз иде! Эх, дитя, дитя, не ждать от тебя путя… Дофукаешься… Отдаю пока по чести, шла бы с Богом. А не то через год за кол в плетне отдам. В лишних девках ты у меня не разоспишься! Никитий… Вот тебе наши золотые горы!

Поля с плачем выбежала из комнатки.

А назавтра те же гости на тот же порожек. Извиняются за наскучливость, вчерашний хлеб на стол и за своё.

– Ваш товар нам люб, люб ли Вам наш? – пытает сват батьку Поли.

Выжидательно молчит родителец невесты.

Гости в напор. Допытываются, к какому бережку прибились.

– Да всё встаре, – отвечает Владимир Арсеньевич.

– Что так? – наступает Олена. – Отказывать как? Вы почти уже родня. И у невесты фамильность Долгова… И жених Долгов…Как нарошно… На Ваш хуторок выселялись и из нашей Новой Криуши… Набежали на однофамилика… На двох одна фамильность есть уже. А дело где?.. Невжель дочка нам отказ спекла? Спрашивали её?

– А! К ней на семи конях не подъедешь. А разберёшься, кого там спрашувать? Зэлэна, шо она смыслит! Глина щэ в голове, глядит из чужих рук. Да и шо вопросы наводить? Може, Ваш спроть. А разве одна ласточка весну поёт? А разве одна ласточка вьёт гнездо?

Старик сановито уходит за Никитой. Побаивается старик, как бы малый не плеснул аллилуйи с маслом, подучает по пути сына, как половчей, покруглей, без оплошки отвечать.

Белее белого пристыл Никита на пороге. В поклоне поздоровался.

Владимир Арсеньевич бросил на парня хваткие глаза.

– Они, – взгляд на сватов, – не дают мне, Никита Борисович, и дохнуть. А не зря? Можь, моя неумёха тебе и на дух не надобна?

– Тогда б чего я стоял перед Вами?

Одобрительно крякнул Владимир Арсеньевич. Подобрался, выпрямился за столом Борис Андреевич. Сынов ответ накинул ему смелости. Предложил он послушать теперь Полю.

Не подымая головы, за своим отцом вошла Поля.

– Дочушка, Пелагия Владимировна, согласна ль ты уйти за Никиту Борисовича? – спросил Владимир Арсеньевич.

– Я из батьковой, из материной воли не выхожу…

Невеста Борису Андреевичу понравилась. Ему захотелось, чтоб именно она была у него в невестках. Переведя с Поли взгляд на своего сына, старик подумал: «Временем и смерд барыню берёт», а вслух сказал:

– Чего, сваток, ватлать языками? Давай свадебку ладить. Владимир Арсеньевич встрепенулся, привскочил.

– Безо время за дело браться? Вы батька-матирь поспрошали? Я всё ума никак не дам… Вот как Лександра Павловна скажет, так то и свяжется.

Как-то со страхом, виновато-сосредоточенно выглядывала Сашоня из-за острого мужнина плеча, будто это её сватали, и потому, когда её назвали, она, окаменелая горушка, вдруг вся вздрогнула птицей, разом уже одутловатое лицо прошиб крутой румянец.

– Да я уроде того и не противница совсем окончательная и невозможная. А как оно раскинешь головою… Ну як ото отдавать на сторону? Дуже далэко у гости пишки ходить.

Никитин отец качнулся вальяжно, что тебе боярская душа:

– А зачем, Лександра Павловна, пеше? У нас кони есть! Коней будем Вам подавать… выезд… Тройку с бубенцами!