Поленька

– Без жены, – уже уступчиво рассуждал он вслух, – и при родителях сын на возрасте пускай и не лишний в семье, как перезрелка дочка, а круглый всё ж сирота и сверху, и снизу, и с боков. А вдвоем всё веселей. Семейная кашка всё погуще кипит. И потом, не пускай мимо счёта нас, стариков. Мы с бабкой уже под досадливыми годами. Пособницу в дом край ой надо. Покуда ходим, покуда дышим, надобно тебя в закон произвесть.

7

За нежный поцелуй, за встречу,
За блеск приветливых очей,
За жар любви, за звук речей
Я б голову понес на сечу.

В сваты Никиша кинулся присоглашать обоих Борохванов. Но дед – сидел у окна за шитьём черевичек бабке – очень сконфузился, когда узнал, чего это Никита припостучал к ним.

– Ну ты, парнюха, учудил, – с ласковой укоризной говорил дед, не пуская из рук дела. – Ну какая из меня ловчивая кошка? Ну какой, едри-копалка, из меня ловильщик лисиц? А? Я ж твою-то лисицу в разнепременности напугать напугаю, а догнать не догоню. Что за резон тебе от такого ловильщика?.. А меж нами, я сам был пойман, как мышонок, во-он той лисой, – старик ткнул шилом в Олену, такую же коротенькую, сухонькую, как и он сам.

Старуха сидела на скрыне с клубком, нитка с которого стекала к лежавшему на полу веретену, и дремала. Она стремительно роняла голову и тут же, через самые малые секунды, ещё стремительней подымала её, не открывая глаз, и снова роняла.

– Никиш, – дед посмеивался одними глазами, толкнул парня локтем в бок, – да ты только полюбуйся, как потешно моя дама-дамесса ловя окунёв. – И так же тихо бросил бабке: – Лови, лови. Вечером наварим ухи.

Бабка не проснулась.

Старик высмелел, заговорил в полный голос.

– Вишь, Никит, какая непотреба. Сповадилась моя королевишна за делом спать. Ночь спать… Ладно. Но в день тоже спать… На меня часом гарчит пояростней цепной волчицы. Но нейдёт всё то ей в пользу, скажу я тебе. Как была с головы костлява, а с заду препакостна, да так на том и засохла.

Однако старуха, оказывается, вовсе и не спала. Заслышала про себя такое, побелела белей молока, затряслась вся.

– А! Вот ты, старый репей, как поёшь, родимец тебя уходи! Красавчик! Арбузом голова, клином нос! Прибью, чтоб свет не поганил ты, анчутка беспятый!..

И вслед поношениям полетело в старика всё, что могло летать и было подле: клубок, веретено, веник, скамеечка из-под ног.

Лёгкий на ход старик предусмотрительно снялся с места, как воробушек с гнезда, метнулся к порожкам, бормоча: «Ну разошлась, как молонья! Ой… Один с огнём, другой с полымем… А Господи… Одно горе не горе, как бы с два не было…»

И уже снаружи, из сеней, просунул свою маленькую головку с кулачок в прираскрытую дверь, буркнул оторопелому Никише:

– Со мнойкой ты проловишься!.. Во кто у нас страшной охотник на лисиц! – повёл взгляд к бабке, что бегала горячими глазками по хате в поисках чего бы такого, чем бы не жаль чувствительно дать раза старому малахольнику. – Во кто в ловитве генералка! С ней и поняй. Она тебе любую лису слакомит. А я сбегаю пересижу грозу в лозинках где.

Дверь закрывалась, когда бабка шваркнула в уменьшавшуюся полоску света рубель.[22 - Рубель – валёк для катания белья, толстая плашка с зарубками и рукоятью.] Рубель ухнулся уже у закрытой двери.

В тяжёлой досаде покосилась бабке на рубель. Со вздохом вытерла руки о подол юбки и спроста улыбнулась Никите, велела проходить к столу.

Загадочно, с достоинством улыбалась бабка и в тихий июньский вечер, когда на крытой бричке въезжала в Собацкий. В нарядах, отдававших ещё нафталином, рядом восседали Никишины отец с матерью. Сам Никиша был за кучера.

Бричка мягко катилась по гладкой дороге.

– Тэ-эк… Где-сь здеся в старину чудил панок Собацкий… Но у нас и своих чудов выше головушки… Это уже Криничный яр. Вона иха дом. Напроть там и станешь, – сказала Олена Никише.

Старик бросил глаза, куда показывала Олена рукой, выставил своё:

– А стань-ка тут, сыну.

– Зачем тута? – восстала Олена. – Хата Долговых, ваших однофамиликов, следующая. А это соседи будут. Горбыли-Кисели.

– К соседям и завернём. Соседи враз нам и раскроют карты, что то за тёмный за товарец едемо торговать, что то за славушка шаста про неё по людям. Не тебя учить… Невеста, что лошадь, товарец тё-ё-о-омнай…

– Да я за свой товарко головой поручусь! – в обиде пыхнула Олена.

«Иле ново? – подумал старик. – Одна сваха за чужую божится душу…»

– Не бойсе, не промахнёсся… Положи мне веру на слово, Боюшка…

Старик промолчал. Степенно, с чужеватинкой слез с брички, помог сойти и свахе. Наказал Никите с матерью оставаться в бричке, первым потянул шаг к калитке.

Уже смеркалось. Света в хате не было. Зато впрах широко размахнуты окна в надежде, что лунный сиротский свет заменит лампу. По бедности огонь в этой кособокой хатёшке не спешили зажигать.

Откуда-то из недр слепого куренька заслышалась тихая, глухая песня. Старик пристыл на месте, рукой дал знак Олене – брела следом. Стой! Не рушь песню.

– Ой ты, ноченька,
Ночка тёмная,
Ночка тёмная
Да ночь осенняя.
Что ж ты, ноченька,
Притуманилась?
Что ж, осенняя,
Принахмурилась?
Или нет у тебя
Ясна месяца?
Или нет у тебя
Ярких звёздочек?
Что ж ты, девица,
Притуманилась?
Что ж ты, красная,
Припечалилась?
Али нет у тебя
Отца, матери?
Али нет у тебя
Друга милого?
Как же мне, девице,
Не туманиться?
Как же мне, красной,
Не печалиться?
Нет у меня, девицы,
Отца-матери,
Только есть у меня
Мил-сердечный друг,
Да и тот со мной
Не в ладу живёт,
Не в ладу живёт,
Все ругается.

Подорожником легла песня старику на душу. Однако он встрепенулся и, боясь, что в темноте снова запоют и он не сможет оборвать, торопливо крикнул в окно: