Яд изумрудной горгоны

– А что же в дверь не стучал по-человечески? Зачем по окнам бить?

– Так не пускали, ваше благородие! И сторож, и хозяйка больно строгие. Нету тут таких – и весь разговор.

– И что же, ты по всем окнам стучал?

– Никак нет! Вы ж… ясно-понятно кто! И девочку, и комнату затребуете самую первоклассную… вот и искал лучшие окна в сем заведении…

Кошкин приуныл окончательно. Тридцать шесть лет. Кто каких успехов добивается к этому возрасту, а его чтят, видишь ли, потому как девочек он себе выбирает лучших. А ведь Кошкин помнил, как совсем еще недавно выговаривал подчиненным, что для полицейского чина – позор и запятнанная честь, ежели его застали в разного рода веселых домах да без служебной надобности. Мелькнула шальная мысль, сказать Костенко, что, мол, и сегодня он здесь побывал не развлечения ради, а по следственной необходимости. Девицу допрашивал, или маман-хозяйку. Ну и пусть, что в четверть четвертого ночи… Костенко – подхалим, конечно, сделает вид, что поверил. Однако ж, именно, что «сделает вид»… а позору еще больше будет.

Да и приехали уже: выдумывать что-то Кошкин теперь посчитал лишним.

* * *

Происшествие – как назвал это Костенко – случилось в Павловском женском сиротском институте, что на Знаменской улице. Институт встретил Кошкина скромным по столичным меркам фасадом из красного кирпича, с желтыми простенками и такого же цвета дугообразными наличниками окон. Территорию, как и всякое закрытое учебное заведение, институт занимал немалую: имелся здесь и обширный, едва укрытый зеленью сад, и даже бассейн с фонтаном, что шумел в глубине двора.

Костенко же вел Кошкина мимо, к административному зданию, где ярко горели окна всех трех этажей, а у дверей вытянулись по струнке караульные, издали завидев начальство.

– Что случилось-то? – запоздало спросил Кошкин о деле. – Свидетели есть?

– Есть. Хотя какие уж тут свидетели – девицы, барышни по пятнадцать-шестнадцать годков. Да и то, не видели ничего и не слышали, как обычно у нас бывает. Там стрельба стояла, до сих пор порох в воздухе висит – а они и выстрелов не разобрали, думали, оконная рама сквозняком захлопнулась где-то. Одно слово – барышни.

– А кто же тогда полицию позвал среди ночи?

– Полицию позвала начальница, а ей доложилась как раз одна из барышень. Но там вовсе дело темное… Они подругу-горемыку в лазарет привели, сердце у той прихватило. Да один из докторов вроде как успел барышне шепнуть что-то, или она сама чего почуяла – непонятно. Но сразу как от докторов вышла, побежала к начальнице в комнаты, она здесь же, при институте поселена. Начальница-то пока проснулась, пока поняла, чего той надобно, в лазарет приходит – а тут на тебе. Доктора обои убитые, и девица, которую подруги привели, скончалась уж.

* * *

Пока Костенко рассказывал, успели попасть в главное здание, подняться на второй этаж, где все двери были нараспашку, где ярко, как днем, горел свет, а в самом конце коридора толпилось уйма народа – и полицейских чинов, и гражданских, и даже военных.

Среди высокопоставленных офицеров полиции Санкт-Петербурга Кошкин тотчас выловил взглядом графа Шувалова, который к полиции никакого отношения как будто не имел… он разрешал куда более деликатные вопросы прямиком из кабинета Главного штаба. И Кошкин только теперь задумался, что, собственно, Шувалов делает здесь? И отчего убийство обыкновенных докторов при институте заинтересовало едва ли не всю верхушку столичной полиции?

– Барышня-то, которая с сердцем, непростая! – будто подслушал его мысли Костенко и сообщил вполголоса: – дочка Его превосходительства генерала армии Тихомирова! От первого брака дочка. Он как овдовел, второй раз женился, там и дети новые уже… а старшую сюда отправили.

И кивком головы указал на пожилого господина, по виду немного моложе Шувалова и одетого сейчас в штатское. Выправка его, однако, была военной, а лицо строгим, с глубокими морщинами и потерянными глазами, которые метались по стенам, но будто ничего не видели. Вокруг генерала и скопилась большая часть присутствующих, то ли пытаясь утешить, то ли поддержать.

А у Кошкина только теперь два плюс два и сложились. Кажется, убитые доктора этих офицеров волновали постольку-поскольку. Все затмила нелепая смерть генеральской дочки, к которой эти доктора не успели.

Кошкин кивнул, поблагодарив Костенко – и впрямь смышленый малый. И, снова пригладив волосы, оправив китель, направился к начальству. Поклонился и доложил о прибытии подчеркнуто бодро – насколько сумел. Выволочки ждал напрасно. Все были смурные, вялые, с помятыми лицами и воспалено-красными глазами. Выглядели едва ли лучше Кошкина, хотя наверняка их вечер прошел куда менее бурно. У Шувалова-то точно. Граф никогда лишнего себе не позволял и, хотя проходил всю жизнь в холостяках, в веселых заведениях замечен не был ни разу за всю свою долгую карьеру. А этим летом, к слову, Шувалов будет справлять полувековой юбилей службы в Главном штабе. Да и остальные ему под стать – и годами, и погонами, и положением.

Кошкин, надо думать, самый молодой будет. Однако и чином ниже прочих собравшихся.

– Кошкин Степан Егорыч, – представил его Шувалов, хмурым взглядом оценив с головы до пят, – уголовный сыск при Департаменте полиции… человек, которому будет поручено расследовать случившееся нынешней ночью в этих стенах, и на которого я могу всецело положиться…

Представление было как будто чересчур хвалебным, что лишь убедило Кошкина, что чуть позже – не при всех – голову ему все-таки оторвут.

Шувалов тем временем и Кошкину представил присутствующих. Генерал Тихомиров, не проявив любопытства, слабо мазнул по его лицу взглядом, и ровным счетом ничего не сказал. А еще двоими, имевшим для Кошкина интерес в рамках дела, были господин из Опекунского совета Ведомства учреждений императрицы Марии Федоровны – а попросту попечитель института Раевский Павел Ильич, состоявший в звании генерал-лейтенанта армии; и начальница института, единственная женщина среди присутствующих – Анна Генриховна Мейер.

Последняя была дамой лет за сорок пять, подчеркнуто-строгой, с плотно сжатыми губами и острым встревоженным взглядом. Держалась несколько особняком от мужчин и в разговор не вступала, но, Кошкин готов был спорить, слышала и подмечала каждую деталь в пределах видимости.

Павел Ильич Раевский, напротив, обращал на себя всеобщее внимание: он был рассержен случившимся и не скупился на эмоции по этому поводу. Лет ему, нужно думать, было около пятидесяти, но буйный нрав делал его как будто моложе на вид:

– Черт знает что происходит! – не стесняясь дамы, горячился он, вопрошая будто лично у Кошкина, – вообразить невозможно! Как будто на войне снова, ей-богу! Ежели Его сиятельство граф вам доверяет, Степан Егорыч, то и я буду. Обращайтесь ко мне лично по любому вопросу! Чем смогу, как говорится… Но это безобразие нужно расследовать, нужно понять, что здесь вообще случилось, и как эти двое здесь оказались!

– Что значит – оказались? – переспросил Кошкин. – Насколько понимаю, там институтский лазарет, – он кивнул на помещение, до которого так и не дошел покамест, – а двое убитых – доктора. Где же им еще быть?

– В лазарете им и быть, но не ночью! Ночью сестры лишь остаются, да и то по койкам спят… А доктор среди них лишь один – второй уволен был еще осенью, его уж точно здесь быть не должно!

Кошкин удивленно поднял брови:

– Вы были знакомы с убитыми?

– Только в рамках служебной надобности… – Раевский чуть сбавил пыл и как будто уже недоговаривал. – Я делами внутри института не заведую, лишь финансированием.

– За что же был уволен один из докторов?

На простой вопрос Раевский ответить не смог – пожал плечами, будто сам недоумевал. Помогла Мейер:

– Я велю поднять архивы и сообщу вам в письменном виде, господин Кошкин. Я понимаю, в расследовании каждая мелочь важна.

– Будьте так любезны, – поклонился ей Кошкин. – Вы, нужно думать, знали докторов лучше?

– Да. Так или иначе, я всегда в курсе происходящего в моем институте, даже в хозяйственных вопросах.

Анна Генриховна, безусловно, немало сим фактом гордилась и даже голову вскинула выше. Но Кошкин уже понял, что выспрашивать об этом «происходящем» у неразговорчивой дамы придется долго и дотошно. Он сделал шаг чуть в сторону, увлекая за собой и начальницу в надежде, что в разговоре тет-а-тет она станет свободней:

– Расскажете о докторах поподробнее?

– Право, рассказывать особенно нечего. Заведующим лечебной частью до сегодняшней ночи был Дмитрий Данилович Кузин, – она неподдельно вздохнула. – Прекрасный человек. Доктор с большой буквы. У него были, разумеется, неудачи в прошлом, как и у любого из нас, но нынче он доказал, что занимал эту должность по праву. Дмитрий Данилович до последнего пытался помочь Феодосии, нашей Фенечке… покуда не потерял сознание и не истек кровью.

– Кроме него в штате докторов не было? – спросил Кошкин, делая пометки в блокноте.

Анна Генриховна внимательно следила за его карандашом и, Кошкин мог поклясться, взвешивала каждое свое слово:

– Нет. Я как раз вела переговоры с Павлом Ильичом, нашим попечителем, что институту необходим второй доктор… мы занимались этим вопросом, но не успели, к сожалению. В институте сейчас обучается двести сорок три воспитанницы – это немало.

– А сестры?

– Две сестры в штате, при докторе. А также помогли воспитанницы старших курсов.

– Павел Ильич обмолвился, что сестер сегодня не было?.. – внимательно наблюдая за дамой, припомнил Кошкин.

– Так вышло. Одна приболела, а второй понадобился срочный выходной.

– С сестрами мне придется поговорить чуть позже… это формальность, но формальность необходимая, – Кошкин снова сделал пометки. – У Кузина, доктора, была семья?

– Нет, никого. Даже жениться не успел, хотя Дмитрию Данилычу было уж двадцать шесть. Он родом из Рязанской губернии, если я не ошибаюсь.

– И невесты не было?