Крещатик № 92 (2021)

Хези с ребятами в этот день разгружали машину в Рамат Эшколе на улице Паран. Дом был кадровых военных. Хозяйский пес, ласковый бультерьер с плюшевой шкурой, выгнулся от звука взрыва, вытянулся в струну, глаза его покраснели, он прижался к стене и лег на лапы. Муса уронил коробку с посудой на пол, смертельно побледнел и с ужасом начал озираться вокруг. Что-то он искал, наверное, алиби свое, что же еще? Алиби было у него, это алиби у него никто не просил. Муса думал так на всякий случай, потому что «хер его знает, как все сложится, каким боком повернется». Хези попросил хозяйскую девочку, у которой в руках был транзистор размером с ее ладонь, сделать его погромче. Девочка подкрутила сбоку колесико, но сообщили о взрыве минут через 7–8, прервав пугающее мрачное молчание, это сделал человек по фамилии Сальтон. Доработали эту квартиру кое-как, если честно. Все были взволнованы и хотели побыстрее домой.

Хези отвез Мусу до Яффских ворот. Было мало людей, несмотря на дневной торговый час. Муса ушел от грузовика сквозь патрули пограничников с зыркающими глазами и руками, лежавшими на холодных телах короткоствольных автоматов. Он шел скованным шагом, часто оглядываясь, словно искал поддержки в своих чумазых коллегах, как бы удостоверяясь, что Хези и остальные смотрят ему вслед. Походка у Мусы была совсем не такая, как всегда, да и какая там может быть уверенность. Ведь все отвечают за всех, или нет?! А?!

«Я бога боюсь, я очень честный человек, излишне честный», – произносил Хези, сидя в одиночестве и глядя до начала работы своими человеческими глазами в сверкающее овальное зеркало в деревянной оправе, одобряя свой внешний вид, свой характер, свою разумную жизнь.

Он отхлебывал из любимой кружки, подаренной ему три года назад младшей сестрой, вернувшейся с организованной экскурсии по Германии, зеленый чай с мятой и без сахара, с которым он любил по утрам пробуждаться. Хези жил в соседнем доме, родился там и намеревался оставаться там на оставшуюся ему жизнь.

«Так что этот Нафтали из себя представляет? Гонору много. Тот еще тип, но я таких вижу насквозь, и на два метра под ними, супермен американский. Думал поразить меня с холодильником, ха-ха. Да я сам любой холодильник могу отнести и глазом не моргнуть, и что? Скрытый пижон он, вот он кто, на публику работает, видали и таких, хм», – думал Хези в ожидании начала рабочего дня. Нафтали занимал его воображение, он думал о нем, о его жизни, о его намерениях очень часто.

Хозяин дома в Мевасерете оказался крепким красивым мужиком в сиреневой русской майке. Семья его уехала в новую квартиру еще вчера, а он остался ждать грузчиков. На иврите он говорил междометиями, потому что языка не знал совершенно. Он был новым репатриантом из Москвы. Он пожал руки всем парням из команды Хези, показал на себя: «Я – Толя», – и обвел мощной рукой вокруг себя: «Грузите, ребята, вот это все». Вещей было немного. Был новый холодильник, совершенно пустой. Рядом с им стояла закрытая кирзовая хозяйственная сумка и портфель из бычьей кожи на ремнях. Затем газовая плита и вещи, сложенные в коробках. Желтый портфель Толя не отпускал от себя, держал у ноги. «Что у него там, в портфеле, может быть, золото, наверное», – подумал Йойо, но наткнулся на гневный взгляд Хези и даже откинулся назад: «Что ты, Хези, я же обещал тебе, ни-ни, не опозорю, не думай».

Справились быстро. Нафтали уже привычно отнес холодильник в машину, благо домик был одноэтажный, надо было пройти по дорожке к грузовику, кусты хлестали по пояснице и ребрам, и сдать его Хези, который принимал в кузове приносимое.

– Молодец, парень, как ты его, я тоже когда-то был спортсменом, боксером в Москве, в среднем весе по юношам, – скороговоркой произнес хозяин. Он говорил по-русски торопясь, чтобы его поняли.

– Я говорю по-русски, не нервничайте, Анатолий, – сказал Нафталий, – я тоже Толик.

– Ух ты, обалдеть можно, да откуда ж ты такой взялся, милый ты мой, а я уж думал, все пропало, как объясняться? Дай я тебе налью, – на улице было градусов 35 жары.

– Давайте, Толя, доедем до вашего дома – и там уже, хорошо?! – Нафталий был младше Анатолия лет на пятнадцать минимум. Он пытался понять этого странного человека, прекрасно сообразив с ходу, что тот не совсем адекватен.

Йойо и Мусу посадили в кузов, а Толя и Нафталий расположились в кабине возле Хези. Тот, любопытный, как уличный кот, протянул Анатолию яблоко и двинул машину в Иерусалим. Мевасерет был в нескольких километрах от Иерусалима. А там нужно было по Бар Илан доехать до большого перекрестка возле Управления полиции и свернуть налево в сторону Рамаллы. Да-да, Рамаллы. Через четыре километра пути с магазинами по обеим сторонам шоссе с холмами товаров, выставленных перед входом, доезжали до нового еврейского квартала Неве Яаков, там Анатолий с семьей получил квартиру. Если спуститься со двора по ступеням вниз и пройти по бетонному мостику с бетонными перилами, то по новенькой лестнице один этаж, еще ниже – и справа тогда будет белая дверь в квартиру, Толя там жил с мамой, женой и сыном. Напротив них должна была поселиться мама жены, дама с прямой спиной и повадками фрейлины, которой она никогда не была. А была она, если уж на то пошло, бывшей многолетней заключенной по политической 58-й статье, а до этого местечковой девушкой со сложным характером, учительницей французского и немецкого языков в Высшей школе для руководящего состава ГПУ.

Толя щедро расплатился с ними, Нафтали переводил ребятам, которые водили глазами с него на Толю и купюры в его руке. «Оставайся, Толик, отметим знакомство, я – Толя Ян, может, слыхал, преподаватель Еврейского университета, может быть, слыхал обо мне?» – спросил он. Нафтали не слыхал о нем ничего. Он сказал Хези, что доберется сам, работы в этот день больше не было. «Хорошо, Нафтали, завтра в семь, как и всегда, не забудь», – напомнил Хези уже в дверях. Он, кажется, приревновал своего Нафталика к этому глазастому белолицему Толику, произносившему с заиканием некоторую странную смесь звуков, отдаленно напоминавшую звучание иврита. Он считал, что приехали вместе и уехать должны вместе, а он, видишь, потрепаться хочет с этим чудаком на этом тарабарском наречии советского врага. Потрепаться ему нужно, видишь ли, ну ладно. В руках у него, кроме денег для Йойо и Мусы, была цветная матрешка, подаренная женой хозяина за тяжелый и честный труд. Подарила она матрешку для всех, а в руках она была у Хези: «Вы там сами разберитесь».

– Ты где так научился по-русски, а? Небось, родители из России? – спросил Толик за столом. – Можешь помыть руки в ванной, там все есть.

Нафтали сходил в ванную. Мыло было хвойное, какое он любил, вафельные советские полотенца лежали белоснежной стопкой на краешке стула, прислоненного к стене. «Зачем здесь стул?» – подумал необязательно Толик, автоматически запоминавший увиденное. Он снял футболку, умылся, вытерся с удовольствием и вернулся в кухню, поправляя волосы, загадочный грузчик русско-американского происхождения.

Окно было раскрыто настежь, лился из бесконечной каменно-бурой лощины пустыни ярко-желтый солнечный цвет, летали бабочки, не сбиваясь с курса. «Набокову здесь был бы рай», – подумал Нафталий.

Женщина с прямой спиной, в белом платочке, шелковом шарфике на шее и частой сеткой, висевшей на руке, в которую она собирала и складывала растения пустыни. Прямо за домом была территория мало предсказуемой Иудейской пустыни. Она вынимала стебли из почвы осторожно и бережно, как и полагается собирать зеленые ростки на святой земле. Это была знаменитая теща Анатолия, которая времени зря не теряла никогда, организованная, умная, самостоятельная, подготовленная к жизни как никто, как может быть, возможно, еще два-три человека в этом регионе, не больше. Юбка ее сбилась на сторону от ходьбы по камням и суровой твердой земле, шарфик развязался, платок она сняла и положила в кармашек юбки. Все это не отразилось на намерениях и устремлениях этой замечательной женщины никак.

…Но сначала пили «Арак» с зеленым оленем на этикетке. «Прекрасно как, никогда не думал, – восклицал Толик, выдавливая половинку лимона в стакан с араком, – нас ведь сынок вывез, настоял… а лимоном как забеливаем, а?! Улучшает вкусовые качества без конца и без края, хотя чего тут улучшать, скажи, Толик, а?! Арак – напиток совершенный и не требует улучшения, это я для тебя стараюсь. Так откуда русский у тебя, а?».

Нафтали пил с ним на равных. Закусывали бутербродами с толсто нарезанной вареной колбасой, солеными огурцами, жирными черными лопнувшими маслинами и газировкой. «Пир богов, – утверждал Толик. – Так, я слушаю тебя, не скупись на слова».

Устоять перед ним было невозможно, да Нафтали и сам хотел говорить, с этим человеком можно было разговаривать. Не с каждым можно беседовать по душам, а с Толей было можно.

– Мой отец всю войну с немцами прошел, он был фронтовой хирург, в звании майора. 28 лет, родился где-то в Белоруссии, в местечке. Закончил в Ленинграде медицинский институт. В Берлине неожиданно для себя, так он мне говорил, взял и ушел в американскую зону. Он не знал, почему это сделал, не мог внятно объяснить и до сих пор не может. Во всяком случае, не мне. В Союзе у него никого не было, он был круглый сирота. Он выяснял еще во время войны, никого не осталось. Его имя было Владимир, так зовут там многих. Ну, и в Штатах он продолжил работать, он трудоголик, написал несколько научных работ, сделал имя. Назвал себя Джефом, так был записан, но свое первое имя помнил, некуда от него деваться. Женился на своей медсестре, это моя мама. Я средний сын, есть еще двое детей. В 62-м мы приехали сюда жить, вот и все. Отец сумел меня научить говорить по-русски, единственного в семье. Мы с ним иногда сидим, разговариваем, никто ничего не понимает, а мы выпиваем и закусываем вареной картошкой, зеленым луком и селедкой, я покупаю ее в Тель-Авиве, на Левинского или здесь, в Меа Шеарим, есть пара мест, отец говорит, что ничуть не хуже, чем в гастрономе на углу Лиговки и Невского, в Ленинграде в 37-м. Такие дела, – так много подряд Нафтали по-русски никогда не говорил. Но сейчас у него после выпивки, а уже вышли на вторую бутылку с зеленым оленем, развязался язык, как говорится.

– М-да, не перестаю удивляться. А ты, значит, Толя, учишься в университете и служишь в армии? Историк? – продолжал спрашивать Толик, не переставая наливать и наливать, мощная рука его не дрожала. На столе была еще плетенка с ядовито-зелеными яблоками, кислыми даже на взгляд, несколько помидоров и кусок батона фабрики Бермана, который хозяин урезал до горбушки, все съели джентльмены. Толя нарезал яблоки на четвертинки своим ножом с наборной ручкой. «Бухарский нож, лучшая сталь в мире, восемь слоев, сам Хикматжон из Самарканда делал, бесценный». Нафтали посмотрел на нож сверху и сбоку, в руки не брал, но оценил и так, «стоящий». Нож пролежал без дела на столе всю их выпивку, нарезать было нечего, Толик о нем, если честно, позабыл.

Но зато у Толи возле шкафчика стоял его желто-коричневый портфель из грубой бычьей кожи на ремнях. О нем Толя помнил все время. «Подарок с Карпат, знаешь, где Карпаты находятся, Толя?». Ответ ему был не нужен. Он пододвинул портфель к себе ногой, недолго и не глядя порывшись внутри него, достал разом две маленькие чистенькие, на 333 грамма каждая, бутылки спирта с белыми наклейками. «Из аптеки, чистейший, израильский, не разбавляем», – провозгласил он. «Конечно, не разбавляем», – согласился Нафтали торжественно. Он держался молодцом, не мог себе позволить сдаться перед этим человеком. Надо было слышать, как Толик произносил слово «израильский» про спирт. Не выпить залпом содержимое этих бутылок было невозможно, конечно.

– Я преподаватель университета, ты не думай, Толя, – вдруг сообщил Толик. – История литературы – мой предмет, десятые-двадцатые годы, я в Москве в школе работал, престижной.

Ему было важно это слово – «престижная», Толику могло показаться, что израильтяне его недостаточно уважают за жизнь, и он менял лексику и речь. Он должен был сказать, что Толик не какая-то там пьянь забулдыжная, странный человек, не знающий языка, а ученый, работник университета. Заметим только, что в середине буднего дня напиваться допьяна трудящимся людям в Иерусалиме, мало пьющем в то время населенном пункте, было очень странно. Очень.

Короче, через какое-то время Нафтали открыл глаза и не сразу понял, где он и что с ним. Он лежал на балконе, на какой-то раскладной кровати с натянутым на пружинках брезентом. Какое-то пикейное одеялко накрывало его по горло. Голова не болела, но кружила таинственные танцы под какую-то вроде бы космическую музыку. Уже смеркалось и было прохладно. На полу возле кровати стояла литровая банка с кипятком, в котором плавали куски лимона и какие-то травы. Нафтали выпил воды, которая освежила его, остановила головокружение и почти вернула к прежней жизни. Он смог встать на ноги и сделать несколько шагов до кухни. За столом сидел Толик и читал книжку в мягком переплете.

– Вот смотри, Нафталий, я тебе прочту сейчас, – сказал Толик. Он был громогласен.

Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
кому теперь в друзья ты попадешь?
Воротишься, купи себе на ужин
какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу:
во всем твоя одна, твоя вина,
и хорошо. Спасибо. Слава Богу.
Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан.

– Ну, и так далее, – сказал Толик. Он читал громко, напористо, как вколачивал слова стихотворения в тех, кто его слушал. Нафтали сидел напротив него, он был неподвижен, голова болела, кружилась, но кажется, слава Богу, уходила от него, как будто ее выдавливали наружу, он боялся сглазить. Толик потянулся к дальней от себя бутылке, которая была пуста, он был очень крепкий человек. На первый взгляд, Толик выглядел как обычно, только лицо казалось чуть более возбужденным, чем прежде. Ко всему, на лице его появился румянец. Но это и все.

Он извлек из портфеля черно-белую фотографию размером 10 на 15 в деревянной рамке.

– Знаешь кто это, Нафтали?

Нафтали не знал. Где-то он видел этого немолодого мужчину с зачесанными назад светлыми волосами. Но не мог вспомнить. В газете? В папиных сидениях у теленовостей? Наверное, но непонятно. Фотографии не всегда точны, это известно, что-то остается за кадром, очень многое.

– Это академик Сахаров, великий человек, – произнес Толик значительным голосом. – Я с ним хорошо знаком.

Он подвинул по столу полную неразбавленного и не закрашенного ничем посторонним чистого спирта рюмку Нафталию: «Давай, Толя, за здоровье и благополучие Андрея Дмитриевича, залпом». Он выпил, заел кусочком хлеба, ломтиком лимона и выдохнул с измененным и привлекательным лицом человека эпохи раннего Возрождения.

Он вопросительно посмотрел на Нафталия, который все еще держал рюмку, не решаясь пригубить ее, это было выше его сил. «Ну, не идет и не идет, через силу не надо, отставь», – примирительно сказал Толик.

В кухню зашла теща Толика, у нее была поступь и вид грозной Парки. В руках она держала граненый стакан. Она аккуратно налила в него воды из-под крана, положила в рот желтого цвета круглую таблетку, запила и проглотила ее. «Ну, вот, молодые люди, стоит, кажется, сделать перерыв, уже начало темнеть, а вы все в строю», – в голосе ее не было сарказма или насмешки. Можно было расслышать осуждение, если напрячься. Толик посмотрел на нее сбоку, опустив лицо к столу, но совершив некоторое усилие над собой, промолчал. Или у него силы все-таки уже кончились, не суть важно. Мир был сохранен, вот это было важно. Теща вышла из кухни обратно в другую жизнь, из которой появилась. Какой она вошла, такой и ушла, с прямой спиной, со своим мнением, со своей гордыней.

– Ты не думай, Нафтали, это она оптальгин принимает, двойную порцию. У нее после лагеря жуткие головные боли, – сказал Толик.

– Я не думаю, Толик, ничего, у меня голова тоже побаливает, если честно, – голова у Нафталия раскалывалась.

– Попей еще кипяточку с лимоном, дорогой, – отозвался Толик, он был заботливый уютный человек, пока не переставал им быть. В этом отрезке времени он был таковым. Он пожевал половинку лимона, как жуют сладкие фрукты, скажем, грушу сорта «Аллегро». Возле их домика в Мевасерете росло лимонное дерево, и Толик запасся этими плодами надолго. Забрал с собой картонку с лимонами, которые переложил старыми газетами. «Чтобы было», – пояснил он родным. «Молодец ты, Толик», – сказала теща, она ничем не рисковала.

– Мы приехали перед самой войной, ничего не понимали. Я, правда, тревожился, хотел в армию, но меня выгнали без сожаления. А ты где, Толик, был в прошлом году во время войны, а? – он был очень любопытен, ничего не мог с собой поделать.

Нафталий пожал плечами и сказал, что был на севере.

– И как было? – напирал Толик.

– Нормально, тихо, ничего особенного, – сказал Нафталий. Его отец всегда говорил, что никакого толка от этих специальных подразделений нет. «Фронт держат рядовые, пехота, а все эти ваши коварные диверсанты и их игры ничего не стоят, – говорил отец Нафталию уверенно, – я это знаю точно». У отца был опыт мировой войны, это была совсем другая война. Все эти жуткие местные конфликты были непохожи на европейские битвы, хотя, если подумать, все войны похожи друг на друга. Нафтали с ним не спорил, он его очень ценил и уважал. У него были вопросы к отцу, но он их не задавал, боясь услышать в ответ что-нибудь невообразимое.

В прошлом году Нафтали в середине октября был со своей группой на задании, которое как раз заключалось в укреплении оборонительной линии, которая вот-вот должна была быть прорвана. Командир, тот самый, с простреленной ногой, хитрый, наглый, отчаянный, остался лежать на ничейной земле, и Нафтали выдвинулся вперед, чтобы вынести его обратно. Он добрался до него довольно быстро. Идти командир не мог, пытался перебинтовать ранение, но ему было сложно дотянуться до выпрямленной ноги, и он просто затыкал кровоточащую рану куском бинта из санитарного пакета. Нафтали обработал ранение, сделал укол, перевязал ногу, разрезав штанину ножом, и спросил: «Идти сможешь?». Командир попытался встать, сразу выяснилось, что идти он не может. Все это происходило под артиллерийской насыщенной стрельбой и одиночными выстрелами ребят из его группы, прикрывавшими командира. Нужно было добраться до своих, расстояние метров 400, местность пересеченная, почва вязкая после двухдневного дождя.

Командир весил килограмм 87, Нафтали на две весовые категории меньше, то есть 75–76, плюс снаряжение. Но ему еще не исполнилось 23 лет, он был очень хорошо подготовлен физически и психологически. Короче, он взвалил командира на плечи и быстрым шагом двинулся к своим. Ребята его заметили, провели отвлекающую стрельбу метрах в ста от событий. Нафталий останавливался два раза, шел мелкий резкий дождь, который хорошо омывал его лицо и шею от пота. Командир старался не стонать, он ругался на двух языках матом. У самой цели он вдруг спросил Нафталия, придя в себя на мгновение: «Извини меня, парень, хорошо, я правильно говорю на русском языке, Нафтуль, к ебени мать? Как у меня произношение?». – «Хорошее у тебя произношение, как у русского бандита», – ответил ему Нафтали, передавая очень тяжелое, как бы каменное, тело командира ребятам – тот был без сознания.