Крещатик № 92 (2021)

Гурий пригонит; кротко уйдут чуть свет.
Красной строкою в счете искусный рай;
Кофе дымок – отлетающей жизни след.

Сказано, кончено, плачено; час пробил.
Снайпера рыщет острый зрачок-прицел.
Джип заревет парой сотен верблюжьих сил,
С места рванет в проулок, покуда цел.

Помни Алеппо, в сердце его возьми
(Что пощадил Александр, – «искандер» добьет).
Может, нелепо, но после земной возни
Восстанови в незримом его полет.

«Хлопнула, заметалась…»

Хлопнула, заметалась
Дверь, отлетая с криком;
Сдвинул засовы Янус —
Яростным страшен ликом.

Темен в проеме абрис:
В свете незримы боги.
Словно секира – лабрис —
Выросла на пороге.

Не приподнимет полог
Плоских наук мякина.
Вызовет антрополог
Оторопь андрогина:

– Это не здесь, а прежде,
И не теперь, – в грядущем.
Вежды спалит невежде
Дух, говоря о сущем.

«Глянь поновленным оком…»

Глянь поновленным оком:
Радугу дождь пролил,
Словно цирюльник Оккам
Лишнее удалил

Или Буонаротти
Мрамор раздел резцом.
(Здесь при любой погоде
Воздух залит свинцом.)

Осень – хвала Юноне —
Сдержанна и легка.
Мне бы гулять в Кротоне
Около маяка.

Там ветерок фартовый
Приворожит легко
Гам, говорок портовый —
Торжище языков.

Будь же полна поныне
Чистых даров, рука.
Я уделю богине
Меда и молока.

В плошке щербатой глиной
Сохнет веков волна;
Жертве моей пчелиной
Радуется она.

Счастливы были там мы;
Здесь – разговор другой.
Солнце сгибает гаммы
В небе цветной дугой.

Струны любви и боли
Прежний терзает лад;
Пифагорейской соли
Сыплется звукоряд.

Марк Зайчик

/ Иерусалим /

Герой нашего места

Один рассказывал совсем не так, как было.
Не знаю, для чего он врал и путал след.
Говаривал не «да», а «может быть» и «нет»,
И, на худой конец, готовый был ответ,
Мол, правду унесёт с собой в могилу.
Другой живописал о том,
Что было на глазах,
Но представляешь, всё потом
Сообратилось в прах.
Не стало ни дерев, ни птиц
И ни его зрачков, ресниц.

    Семен Гринберг

Это годам к сорока, даже раньше, он начал лысеть, волосы его почернели, он набрал вес и, вообще, предположим, что он потерял себя после юношеской истории в Перу. Но надо было его вспомнить двадцатидвухлетним лейтенантом, худым, крепким, без лишних наростов мышц парнем, похожим на эллинского героя, или точнее, на германского бога Бальдра, с волосами цвета платины и прозрачным отстраненным взглядом небожителя. Волосы у него уже тогда были редкими, но ничего не предвещало залысин. Если только не посмотреть на фотку его отца, которая была у него в бумажнике, хранившемся в рюкзаке на стене в армейском бараке. Все так оставляли открыто, здесь не воровали. Никто и никогда.