Сказка о принце. Книга вторая

– Вам грех жаловаться, Лестин, вы и сами меня изрядно погоняли. Давно у меня не было такого искусного партнера.

– Ваше сиятельство, – Патрик торопливо встал, взял маску. – Не откажите?

– Думаете, усталый старик станет легкой добычей? – усмехнулся Ретель. – Давайте отдохнем немного, а затем я к вашим услугам, господин ван Эйрек.

Он повелительно махнул слугам, и те принялись расставлять на низком столике у стены вино, бокалы и закуски.

– Легкой добычей, ваше сиятельство, вы никак не станете, – покачал головой Патрик. – Дай Бог мне когда-нибудь уметь так же. Если кто такой добычей и станет сегодня, так это будете явно не вы.

Он стянул куртку и, дождавшись, когда усядутся хозяин и лорд Лестин, опустился рядом с Лестином.

Ретель отпустил слуг и сам разлил по тончайшим бокалам радужного версанского стекла терпкое темное вино.

– Это местное, между прочим. Пять лет назад был отменный урожай, мы заложили пятьдесят бочек, и вино не подвело. Попробуйте, какой тонкий вкус – ничуть не уступает южным. Ваше здоровье, господа.

Лести поднял бокал.

– Ваше здоровье, граф.

Патрик пригубил.

– Действительно, не уступает. Потрясающе… вот где нужно искать пополнение столичным погребам.

– Хотите предложить его лерренским виноторговцам? – улыбнулся Ретель. – Я бы, пожалуй, доверил вам представлять мои интересы в столице. Потом бы вы доросли до собственного торгового дома… – граф, забавляясь, стал загибать пальцы, – затем стали бы скупать виноградники… а потом основали собственную марку вина. Как вам такие перспективы, господин ван Эйрек?

– Упаси меня Боже от торговли, – Патрик с притворным ужасом замахал руками. – В роду ван Эйреков никогда не было ни одного мало-мальски заметного и процветающего торговца. Но… – он без улыбки взглянул на Ретеля, – я счел бы за честь работать с вами, ваше сиятельство, в сфере ваших прямых интересов.

– Мои прямые интересы сейчас, как вы уже могли убедиться, – это псарня, охота и лошади. И судьба детей, конечно же. Ах да, и тяжба с монастырем, хотя этот интерес, – граф поморщился, – приносит гораздо меньше удовольствия, чем вышеперечисленные.

– Все течет, все меняется, – заметил Патрик. – Псарня и охота – вещи замечательные, но ведь не навсегда же? Как говорил мой отец, от дел нужно отходить лишь тогда, когда не в силах встать на ноги. Да и судьба детей зачастую зависит от наших поступков. А тяжба… – он улыбнулся, – смею надеяться, она разрешится к вашей выгоде, ваше сиятельство.

– Ваши бы слова да Богу в уши. Впрочем, Он-то как раз покровительствует моим соперницам, кому же еще. Но мать-настоятельница и у нынешней власти в фаворе, а тягаться с королем Густавом…

– Густав не вечен, – Патрик по-прежнему пристально смотрел на графа. – И в

наших с вами силах… изменить то, что нам не по душе.

Ретель помолчал. В стекло билась, мотаясь под порывами ветра, ветка вяза; вино в бокале при сумрачном свете ненастного дня казалось почти черным.

Граф качнул в руке бокал и вздохнул:

– Да, пожалуй, вы правы, ваше высочество.

Патрик помедлил. Спросил негромко:

– Могу ли я считать это вашим ответом, граф?

– Конечно, ваше высочество.

– Благодарю.

Подчеркнуто спокойно Патрик сделал еще глоток, аккуратно промокнул губы салфеткой. И заулыбался вдруг – так по-детски счастливо и открыто, что, не выдержав, улыбнулся и Лестин. Впрочем, тут же погасил улыбку и, отставив бокал, потянулся за яблоком. Подбросил его в руке, глянул на Ретеля.

– Могу ли я просить вас еще об одном одолжении, граф? Вы обещали мне урок фехтования…

* * *

Прошлого не вернешь, и если у тебя сын – надо жить. Это все понятно, и спорить с этим Вета не собиралась. Но… неужели вот это и будет – вся жизнь?

Мир ограничивался улицей, на которой стояло семь домов. Все, что за поворотом дороги, было уже чужим, «не нашим». Поход к колодцу – событие, там можно встретить соседок и поболтать. Город, большой и шумный Леррен – едва ли не заграница. Где-то далеко-далеко, в большом мире шумели бури, гибли люди, скакали всадники, полыхала жизнь – большая и яркая, такая не похожая на крошечный мирок, стиснутый строгими границами. У соседа отелилась корова; взошел или не взошел горох; ох, дождя бы надо; муж вчера пришел домой трезвым – вот подлинно волнующее, вот сердцевина. Конечно, говорили и о «знакомых знакомых», и о короле, и во войне – но все это было… ну, как о луне в небе: далеко и нас не касается. Порой Вете казалось, что она задыхается в этой ограниченности. Они были по-своему мудры, эти люди, порой добры и участливы, но все же – как никогда остро понимала Вета, что разделяет их стена. Ее считали блаженной и жалели: за странный, порой уходящий в себя взгляд, за нездешние песни, которые она пела сыну, за слишком правильную речь… Вот она, разница между дворянами и простонародьем.

Господи, и ее сыну расти – здесь?!

Иногда снились сны. Несмотря на усталость, на то, что редко удавалось поспать всю ночь без перерывов – снились. В основном, прошлое, уже почти нереальное – дворец, балы, ее высочество Изабель, мама, дом… Пахло яблоками и корицей, мамиными духами, слышался шелест юбок и смех отца. Все это было таким реальным, что Вета не хотела просыпаться… только требовательный плач малыша вырывал ее из сладкого сна. А наяву все было одинаковым и оттого предказуемым: утро, за водой к колодцу, воркотня Катарины, соседки…

Все, кроме сына.

Он один держал ее в жизни. Каждый день – что-то новое, новый лепесток на этом крошечном цветке. Другая, не такая, как вчера улыбка, новый слог или звук, новые движения, жесты… уже в полгода Ян уверенно сидел, а пополз в семь с половиной месяцев. Никогда и никого Вета не любила так сильно и безоглядно. Думала, что так любит Патрика. Нет… оказывается, можно любить еще больше и сильнее. И – оказывается, можно так же сильно за него бояться. И это при том, что ни разу пока ничем серьезным малыш не болел и, если не считать режущихся зубов, рос вполне спокойным и веселым, а по ночам просыпался всего пару раз…

Конечно, ей давали советы: и бабка Катарина, и соседки. Но странное дело – если бабку она слушалась подчас даже с удовольствием, и воркотня ее не вызывала протеста, то любые замечания соседок Вета воспринимала в штыки. Иногда едва сдерживалась, чтобы не ответить дерзостью. И понимала вроде бы, что с добром, что хотят как лучше – а вот поди ж ты… Вечернюю болтовню и сплетни она пропускала мимо ушей, но – да не лезьте же вы к ней, она сама знает, что лучше для ее ребенка! С грустью сравнивала Вета этих простых, бесхитростных женщин с подругами матери или просто знакомыми дамами ее круга. Ни одна из этих дам, конечно, не стала бы тормошить и тискать малыша, щипать его за щечки, рассказывать о том, что «у меня, когда кормила, так грудь трескалась, так болела – аж молоко с кровью шло, а я морковку привязывала, ты обязательно так сделай». Такт и деликатность, за редким исключением, – достояние знати. Дура, ругала себя Вета, у тебя уже был случай убедиться, что это не так, вспомни Магду, вспомни Юхана и бабку Хаю… и все равно: не могла она примириться теснотой и убогостью этого маленького тихого мира.

Как не хватало ей книг, разговоров, какие бывали прежде у Изабель, всей прежней яркости и наполненности жизни, о которой она, казалось, давно забыла, да вот поди ж ты – тянет обратно, оказывается. Ей даже наяву порой мерещились балы… она кружилась, улыбаясь, в вальсе в паре с кем-то знакомым, только лица не разглядеть, говорила что-то, а музыка звала, манила так волнующе и прекрасно. Плач Яна вырывал из чудесной сказки, но переодевая или укачивая малыша, Вета все еще слышала сладкую эту музыку. И Патрик – она знала – тоже был где-то рядом…

Господи, неужели никогда, никогда больше не будет этого?

Маленький живой росток единственный привязывал ее к жизни…

* * *

Лейб-гвардейский Императорский полк был в Леране самым привилегированным, элита из элит, лучшие из лучших, и служили в нем сыновья самых богатых и знатных дворянских родов страны. Полковник Эжен де Лерон к сказочно богатым себя не причислял, но род его был древним, восходящим еще к Смутным временам. Пять сотен лет де Лероны верой и правдой служили королю и Отечеству на военном поприще. Поэтому назначение молодого Эжена – тогда еще лейтенанта – в Императорский полк ни у кого не вызвало изумления. Сам де Лерон службой своей гордился негромко, но твердо. Когда был совсем молодым, гордился командирами, когда получал каждый следующий чин, славил короля и собственную шпагу, приносящую ему удачу. Гордился… до недавнего времени. Чем будет гордиться его сын, когда – если! – выберет стезю военного?

Невеселые эти мысли приходили к де Лерону по ночам. Утром, сжав зубы, он вырывал себя из тяжких раздумий. Чего стоил риск, зачем нужна доблесть, если все, что было ему дорого, рушится на глазах теперь?

Еще пару лет назад кому расскажи – не поверили бы. Дожили: король у нас нынче – из жандармов! И жандармов же возвысил. Едва ли не на следующий же после коронации день Густав подписал указ о расформировании лейб-гвардии Императорского полка. Обязанности охраны дворца, церемониальных действий и кучи чего еще переходили теперь к Особому – вместе, конечно, с увеличением численности и охапкой всяческих привилегий. Смешно сказать, да и стыдно тоже: вместо лейб-гвардии у нас теперь – жандармы. Курам же на смех…

Офицеров Императорского раскидали кого куда. Двух братьев-графов Ретелей перевели – одного во Фьере, другого в Тарскую. Барона Вольфа отправили в Таларр; ну, с ним понятно, он хоть и знатный, но беден, точно церковная мышь, род древний, но обнищал. Самого де Лерона, против ожидания, можно сказать, и не тронули: оставили в столице, в Первом пехотном. Новые товарищи встретили дружелюбно и даже сочувствующе, но – все не то и все не так, а он уже не молод, чтобы все начинать сначала и привыкать заново. Не та форма, не тот распорядок, даже устав не тот. Впрочем, де Лерон быстро понял, что господам офицерам не до него. Тревожно как-то было в полку… вроде и не с чего, а тревожно. Разговоры полушепотом, фразы с намеками, ему, чужаку, непонятные… даже взгляды – настороженные, сумрачные. И это офицеры! А если та же зараза докатится и до солдат?

И любая пирушка, вечеринка или просто собрание на квартире у кого-нибудь из офицеров неизменно сводилась к одному: что будет дальше?

Даже тема войны не вызывала таких горячих споров и возражений. Ну, война и война, а мы – ее дети, не сегодня, так завтра, не мы, значит, нас… хотя, конечно, прошлые двадцать с лишним лет мира избаловали гвардию, и старики, воевавшие с Карлом Третьим, часто ворчали на беспечную молодежь. Но – ведь король-то из жандармов…

И о праве наследования говорили господа офицеры после нескольких бутылок версанского, и спорили о законности коронации Густава, и издевались над «товарищами» из Особого… И уже анекдоты ходили по столице: «несет особист стражу во дворце и получает приказ…». И возмущались, и доказывали, и едва ли не врукопашную шли. И как-то сама собой всплывала история бывшего принца, сосланного и вроде как убитого – тем более, когда объявились в стране самозванцы. И старые сказки рассказывали, а потом отмахивались: ерунда это все… а потом кто-то вспомнил, что вроде как и дерево из кабинета короля, говорят, куда-то делось. В общем, мутно все это, господа, и противно, и на душе невесело.

А уж почему и кто первым сказал слово «заговор», де Лерон не помнил. Может, и никто не сказал, оно само в воздухе висело…

Одна из пирушек закончилась уже под утро. Когда де Лерон шел к себе на квартиру, уже светало. После оглушающей дневной жары утро казалось почти прохладным, и де Лерон поежился под утренним ветерком, застегнул воротник мундира. Жаркая выдалась ночь, хоть и выпил он всего полбутылки, но сегодня ему везло – он остался в солидном выигрыше. Капитан Фостер, конечно, картежник тот еще, но нынче был явно не в себе – спал на ходу. Или, хмыкнул полковник, постеснялся выигрывать у старшего по званию. Де Лерон с удовольствием позвенел в кармане кошельком…

Сзади послышались шаги, полковник обернулся. Ну вот, помяни черта… то есть Фостера – вот он, догоняет широким шагом. Де Лерон улыбнулся.