Жили-были люди… Сборник

– Господи, – вздыхала мать, – что ж вас мир-то не берет! Ведь родные же люди, ближе вас и Костика у вас никого на свете нет. Как же вы жить будете, когда нас с отцом не станет?

Дом у Ивана и Софьи был невелик – три комнаты, большие сени, летом служившие верандой, да маленькая зимняя кухонька. Узорчатые ставни, белые занавески на окнах, цветастые половики на полу, выскобленном до блеска, яблоня во дворе – единственная на весь поселок, в то время еще не прижились у нас садовые сорта яблок. Отсчитывали время большие, солидные часы с кукушкой на стене в «главной» комнате – единственное наследство, вывезенное Кузнецовыми из родной деревни в ссылку. Строился дом основательно, с душой, а что не хоромы – так не Ивана в том вина, в тридцатые на всех, кто строил свое жилье, и так-то смотрели косо. Может быть, живи Ляльки в разных комнатах, ругались бы они меньше, но – не до жиру; Косте, уже подросшему, родители выделили комнатенку, да родительская спальня, да общая комната, солидно называемая «залой» – вот и вся жилплощадь, городи, как хочешь. Шкаф, письменный стол, игрушки – все было общим у девчонок, и злило это их несказанно. То одна на половину другой залезла, то книжки свои на столе раскидала, то другая куклу сестры на свою кровать кинула… мало ли поводов?

Костя, мальчишка добрый и миролюбивый, пытался, конечно, мирить сестер. Но они так яростно обвиняли одна другую, с таким возмущением и так искренне призывали брата в свидетели и арбитры, что он в конце концов рукой махнул. Дураков нет – еще потом самому же от родителей влетит, они-то разбираться, кто прав, кто виноват, точно не станут.

Повзрослев, девчонки драться перестали, но еще больше отдалились друг от друга. Впрочем, вместе они были недолго. В техникум поступили хоть и в один, но на разные отделения. Маша стала поваром-кондитером, Катя – бухгалтером.

– Дура, – орала Катя на сестру, – зачем тебе это надо? Всю жизнь будешь котлы тяжелые таскать, к тридцатнику грыжу заработаешь, а зарплата – копейки!

– Сама дура, – кричала в ответ Маша, – зато я всю жизнь при масле да при мясе буду! А вот ты в своей бухгалтерии так и прокукуешь в бабском царстве одна, без мужиков!

Костя, к тому времени уже работавший с отцом на заводе, снисходительно улыбался, а на требование «сказать ей, идиотке, что она идиотка!» отмалчивался и отшучивался. Дело решил отец: как всегда, коротко и веско:

– Ша! Идите куда хотите, обе. Только корить потом себя будете, а не нас с матерью, если что.

Как ни странно, из-за парней сестры Кузнецовы не ссорились никогда. Мужского внимания им всегда хватало, от кавалеров отбою не было, вокруг дома крутились, окна обрывали. Впрочем, неудивительно – и Катя, и Маша были удивительно хороши собой. Даже непонятно, как у приземистого, коренастого Макарыча и длинноносой, нескладной, толстой, как квашня, Софьи могли получиться такие девчоночки. Обе тоненькие, изящные, глазастые, темные волосы вьются мелким бесом, талию ладонями обхватить можно – загляденье! И вкусы у них были разные, Кате нравились брюнеты, Маше – блондины, Катя любила тихих, тех, кого называли подкаблучником, а Маше нужен был тот, кто сумеет укротить ее буйный характер.

– Спасибо, что хоть мужиков не делят, – хмыкал отец. – А то бы дом по камешку разнесли и поубивали б одна другую.

Сестры фыркали, в редкие минуты согласия переглядывались и пересмеивались. А потом все начиналось сначала…

После техникума Маша как-то очень быстро вышла замуж и уехала с мужем по распределению – далеко, в Казахстан, который хоть и не был тогда заграницей, но приезжала она раз в год, а то и реже. Дом, хозяйство, старики родители – все это осталось на плечах веселой, шебутной Кати.

Она и тянула этот воз – легко. И замуж выскочила как-то между делом, и двух девочек родила. Потом, правда, споткнулась ее быстроногая судьба – младшая, Динка, больной оказалась, и долго-долго ее Катерина вытягивала, по каким только врачам не таскала, в санаториях с ней чуть не полгода пропадала, учила между делом, разрываясь между работой и хозяйством. И ведь вытащила, выправилась девчонка. И все равно пела Катерина, как в детстве, и все равно повторяла многочисленной родне, подругам, старшему брату:

– Ничего, девки, мы еще выйдем замуж.

Мария, в редкие свои наезды помогавшая сестре, моментально вспыхивала:

– Ты свое уже отходила! – очень почему-то злила ее эта поговорка.

С каждым своим приездом мать и сестра замечали, как тишает, мрачнеет Мария, как угасает ее прежняя легкость, пропадают задор и смешливость. Все вроде хорошо у нее было: и дом, и муж, и достаток, и даже сын с дочкой здоровенькие да умные. Это уж потом, в девяностые, когда всей семьей свалились Меркенцевы на голову родителям, узнали они: Юрий, муж Марии, пьет. Сильно пьет и много. Трезвый – умница человек, руки золотые и душа нараспашку. Пьяный – свинья свиньей.

– Дура, – орала Катерина сестре в телефонную трубку, – зачем он тебе такой нужен? Разводись! Что ты, сама детей не прокормишь? Всю жизнь при продуктах и теперь не пропадешь. Мужик с возу – кобыле легче! О детях подумай, им каково? А если из дому таскать начнет?

– На своего паразита посмотри, – огрызалась в ответ Мария.

Муж Катерины тоже не дурак был в рот тянуть все, что льется. Ругалась, конечно, она, да толку? Наши, поселковые, пили, пьют и пить будут. Обматерит мужа Катерина, а то и кулаками приласкает, а потом вздохнет – и улыбнется, глядя на спящих детей:

– Ничего, девки, мы еще выйдем замуж!

Хоть и виделись Катерина и Мария дай Бог чтоб месяц в году, но цапались, стоило сойтись вместе, по-прежнему. К этому уже и привыкли. Родня, в большинстве своем дружная, то вздыхала, то пальцем у виска крутила. После одной особенно крупной их разборки, когда сестры почти неделю не разговаривали, Костя, отвечая двоюродным братьям на вопрос, как дела да что в жизни творится, сказал:

– А что творится – все как всегда: Ляльки зажигают.

Фраза эта стала в большом клане Кузнецовых крылатой.

Время летело, бежало, катилось колесом, скрипя на ухабах, неслось с горы – только годы мелькали. Старилась и болела мать, сгорел за полгода отец, едва перевалив за сороковник, от рака легких – вечного бича нашего рабочего города. Постарел, просел, прижался к земле дом, все труднее становилось матери успевать с хозяйством.

Поселок наш давно перестал быть поселком, город – потихоньку, полегоньку – подмял его под себя, сделал окраиной, частным сектором, как писали тогда в документах, Советским районом. Но как ни назови, а нравы и быт во многом остались прежними. Разве что ребятни на улицах поменьшало – молодежь понемногу перебиралась в новые районы, к теплому туалету и горячей воде в домах. Только летом оживал поселок – скидывали дедам и бабкам на каникулы племянников да внуков.

Катерина, уже давно не Кузнецова, а Савельева, тоже перебралась в свою квартиру в новостройке, но мать не забывала, приезжала почти каждый день и помогала, чем могла. И Мария постоянно присылала родителям деньги, посылки – то обувь племянницам, то полотенца, гречку или банки со сгущенкой, липкую сладкую курагу и консервы «Сайра в масле», в те годы у нас в магазинах было – шаром покати. Но Катерина снова ворчала на сестру:

– Уехала, а на меня это все сбросила! Ей что, на почту раз в месяц сходила – и вся любовь. А на мне и хозяйство, и огород, и отца хоронить, и за матерью ходить.

За больным отцом ухаживала, конечно, Катерина. Костя, Константин Иваныч, уже начальник цеха – голова-то золотая и руки отцовские! – на работе пропадал сутками, да и много ли помощи от мужика? И крепко обиделась тогда Катерина на Марию – за то, что за полгода приезжала всего один раз, да и то на неделю. Больше с работы не отпускали, объяснила Мария, к тому времени тоже прошедшая путь от простого повара до замдиректора пищевого комбината. Редкие лекарства присылала для отца, деньги, звонила чуть не каждый день – но вся тяжесть ухода за лежачим, вся боль и слезы, вся маета – все это легло на плечи Катерины. Она почернела, осунулась – приходилось и за отцом ходить, и свою семью в другом конце города не забыть. Но упрямо улыбалась и повторяла свое любимое: мы еще выйдем замуж!

На похороны отца, конечно, Мария приехала. И всю неделю, пока не отвели девять дней, они с Катериной ругались – все обиды друг другу высказали, трижды обозвали друг друга курицами и предательницами, и уехала Мария, так и не попрощавшись с сестрой. Впрочем, посылки – и продуктовые, и одежку для племянниц – присылала она по-прежнему часто.

Девяностые ударили, как контрольный выстрел в голову, как град посреди лета. Не то чтобы их совсем не ждали: голодно в городе стало уже давно, запасливые старики, пережившие войну, давно заготовили стратегический запас соли, спичек и сухарей, их дети, уже взрослые, семейные, выкручивались кто как мог: мыли полы кто где находил, разносили газеты, обменивались носками и цементом, выдаваемым на работе в счет зарплаты, шили шапки и торговали соленьями на рынках. Каждый выживал, как может. И если у нас общая беда вроде бы сплотила людей, поселок делился друг с другом чем мог, детей выпасали, как в войну, и масло доставали друг на друга, кто где найдет, то там, где так сытно и уверенно жила Мария, междуусобица развернулась не на шутку. Русских погнали из Казахстана. Пришлось уехать и Меркенцевым, бросить хорошую трехкомнатную квартиру, гараж и дачный участок, почти всю мебель и многие вещи. Уезжали почти в чем были, загрузив в машину детей да носильные вещи, едва не ночью, найдя в двери записку с угрозами, увидев разбитое окно и булыжник в комнате на полу. Ехать им, конечно, кроме родительского дома, было некуда.

Катерина, против обыкновения, даже ругалась не сильно. Мать, всегда уступавшая ей в спорах, сказала необычно сурово и веско:

– Здесь ее дом, Катя. Куда же им еще идти?

Старый, уже требующий ремонта дом оказался вдруг перенаселен до отказа. За полгода до приезда Меркенцовых Катерина сдала свою городскую квартиру и переехала с семьей к матери. У нее неожиданно пошло свое дело, свое бухгалтерское агентство, и срочно нужны были деньги. Да и ездить через весь город почти ежедневно, чтобы помогать матери и ухаживать за огородом, стало очень тяжело. Кто же мог знать, что так плохо все сложится в Казахстане?

Жили, смеялись, пели, собираясь огромной родней, кузнецовским кланом – неважно, какая по документам у кого теперь фамилия… Девяностые ли, не девяностые, а лепешки пекли, пели хором, вились под ногами дети, мужики курили во дворе, матеря правительство, женщины отводили душу разговорами. И такой смех звенел в те годы в приземистом, старом доме, так светлели лица людей, что ясно становилось: никакие беды, никакие годы не смогли, не смогут убить их – никогда.

Одной семьей мать и сестры жили недолго, чуть больше года. Меркенцевы почти за гроши купили у соседа Семеныча участок по соседству – дом и большой, но очень запущенный огород. Старик перебирался в городскую квартиру, где жил раньше сын; парень умер от передозировки наркотиков. Времена стояли тяжелые, мутные, и Семеныч не стал сильно наживаться на старой развалюхе – живые деньги лучше рассохшегося пола и дымящей печи. Дом требовал большого ремонта, но Юрий, муж Марии, в те годы даже пить бросил от нехватки средств и множества забот, а руки у него, трезвого, были золотые. Отделал избу, как игрушечку, печку перебрал с помощью соседа напротив, крыльцо сложил заново, второй этаж отстроил. Двухэтажные хоромы смотрели теперь на людей красивыми, новыми окнами, внутри – досочка к досочке – отделаны комнаты, в кухне пол узорчатый, из плиток, и цветы кругом – не обычная герань, как у многих тогда, а все с названиями какими-то мудреными: то орхидея, то традесканция, то еще что – Вика, дочка Меркенцевых, увлекалась, собиралась учиться на цветовода.

Повезло Марии и с работой: ее послужной список у нас приняли и оценили. Директором, конечно, не сделали, но старшим поваром она стала. Ненадолго – в девяностые, если был ум и немножко рисковости, хорошо можно было развернуться, и Мария открыла свою пекарню, приносившую им неплохой доход. По крайней мере, дом Меркенцевы достроили быстро, сына и дочь выучили аж в Петербурге да и жили – копейки не считали. Порой, вдевая в уши золотые серьги, вздыхала Мария: посмотрел бы на такие отец да порадовался бы, на машине бы поездил, пожил бы в достатке.

Меркенцевы перебрались на соседний участок, но, как ни крути, забор-то с Кузнецовыми-Савельевыми общий, весь день друг у друга перед глазами. Сестры продолжали ругаться, но чувствовалось уже, что это как-то не всерьез. Орали они друг на друга по-прежнему, обзывали одна другую то курицей, то стервой, то сумасшедшей, но детей выпасали по очереди, без слов занимали одна другой деньги, вместе возили мать по врачам и в собес, а когда весь большой клан Кузнецовых собирался на семейные праздники, пели, сидя бок о бок, как в юности.

У Катерины с работой тоже сложилось неплохо: главбух. Ее опыт, умение и чутье оценили, когда фирмы и фирмочки множились, как грибы после дождя, и хорошие бухгалтера стоили на вес золота. Наконец-то вздохнули они с мужем посвободнее, перестали считать копейки и растягивать стиральный порошок до зарплаты; и девчонки Катеринины, умницы, выросли, выучились, не бедствовали, пару раз даже за границу ездили, то ли по обмену опытом каким-то, то ли в командировках.

Ляльки остались все такими же похожими внешне, обе почти не раздались вширь, коротко стригли темные волосы и прически укладывали похожие. Дети, многочисленные подросшие племянники и внуки, долго путали их, тетю Катю называли тетей Машей, а тетю Машу окликая тетей Катей, а то и – со спины – вовсе «мам». Но одевались они теперь по-разному: Катерина, как и раньше, любила яркие, цветные длинные юбки и блузки, Мария предпочитала строгие костюмы, потемнее и построже, или свитера с брюками.

Разругались Ляльки, и сильно, когда умерла мать. Что ж вы хотите, наследство всякую семью на прочность проверяет. Родительский дом по завещанию отходил Катерине, с условием, что та часть денег выделяет сестре и брату. Мария обиделась и на мать-покойницу, и на Константина, что не повлиял, не потребовал продажи дома, и, конечно, на сестру:

– Прибрала маму к рукам, заграбастала себе дом. У самой квартира, машина, фирма, и все ей мало.

О том, что Катерина и отца хоронила, и с матерью по ночам не спала, когда та болела, Мария не упоминала. И теперь уже сестра обижалась на нее за это.

Софья, когда умирала, уже задыхаясь, цепляясь за руку Катерины, шептала:

– Дружно… живите… Вы родные люди… помирись с Машей, помирись…

Куда там.

Константин, глядя на них, говорил невесело:

– Ляльки зажигают.

Пробовал он поговорить и с Катериной, и с Марией по отдельности, спрашивал каждую: ну чего вам не живется? что делите-то всю жизнь? Сестры в ответ вываливали на него такое количество обид и претензий – с самого детства, что Константин в конце концов махнул рукой. Сами не маленькие, пусть разбираются.

С братом, впрочем, Катерина и Мария помирились быстро. Константин строго и коротко сказал обеим еще в тот день, когда огласили завещание: