Белая нить

Олеандр взлохматил шевелюру.

– Весть, – он указал на строчку в письме. – Раздосадовала весть… Да этой вести сто лет! Будь смутьян с нами, он так не выразился бы. Он не живёт в Барклей. Вернее, один из смутьянов не живёт в Барклей. Тот, кто с нами пребывает, отравил меня. И он же докладывает всё собрату, пребывающему невесть где. Доложил… Аспарагус… Кажется, мы не с одним врагом воюем. Я спросил у вырожденки, кто их нанял. Она ответила дриады! Дриады!

– Ваша правда, – Аспарагус кивнул. – Вдобавок… Немалая расторопность требуется, чтобы воплотить в явь тройку столь разных нападений. Всё верно.

Проклятие! Олеандр обернулся, наблюдая за воинами со стальными шипами на плащах – теперь ему всюду мерещились недруги. Потом схватился за протянутую руку и вытянулся в рост, в тот миг как архихранитель совершил немыслимое – по-отечески похлопал его по плечу и разогнал тучи в душе.

Жгучая боль, паника, тошнота – все тяготы стерлись. Внутрь горячими волнами хлынули силы.

Кто-то надумал мстить за Азалию? Они заручились поддержкой выродков? Мнят себя лучшей властью, карателями неугодных соплеменников?

Что ж, Олеандр из-под земли достанет этих гадов.

– Рубин! Будь добр, подойди!

Но сперва попытается найти и защитить Эсфирь. Не стоит ей бродить по лесу. Это опасно.

***

Выродок!

Кажется, Эсфирь поняла, что таится за словом, которое Аспарагус выплюнул ей в лицо.

Вылечив Олеандра, она спряталась в кустах за плетёной оградой и некоторое время наблюдала за бойней.

Лесные стражи нарекали двух безумствующих девушек вырожденками. Эсфирь слышала крики. Чувствовала боль и остервенение в душе Геры – казалось, боролась она не только с дриадами, но и с собой. Златовласая девчушка – неописуемо красивая! Она воспринималась иначе – легче. Ее дух тоже ощущался изувеченным, но в глазах Вии не отражались пугающие исступление и ярость, какие затуманили разум её красноокой подруги.

В разгар битвы Эсфирь рискнула. Попыталась помочь Гере – ударила по ней чарами исцеления. Чудилось, впитав колдовство, Гера прозрела. Огляделась с толикой осмысленности. И тут же дриад в золотом плаще сразил её кинжалом. Она упала, и жизнь полилась из её горла багряным потоком.

Существовала ли ничтожная надежда, что озверелость Геры улетучится под влиянием живительных чар?

Все произошло слишком быстро. И шанс пролить свет на эту историю безвозвратно затерялся в прошлом.

Жаль. Очень жаль.

В тот миг Эсфирь ощутила, как на запястье сомкнулась чадящая лапа. Хин увёл её от ограды. Даже не увёл – утащил и поволок вдоль деревьев, попутно стряхивая со шкуры сорняки.

Потуги высвободиться ни к чему путному не привели. Хин желал спасти Эсфирь, и она сдалась. Побрела за ним, непрерывно крутя головой и выискивая Небо.

Где он? Ужель лежит на склоне – без чувств, с колотыми ранами от перьев-лезвий? Или его молнией поразило?

Ужас разлился по венам огнём. Страх разогрел тело, Эсфирь снова дёрнула хина назад, к полю брани. Но зверь и не подумал возвращаться. Он упорно утаскивал её от дриад. Уводил все дальше и дальше к каменистой возвышенности, которая утекала за ограду и разрезалась там на десятки толстых кольев – они походили на колонны покинутого тронного зала.

Хин разломал прутья ограды. Подал Эсфирь лапу, и она вышла из леса. Вздохнула полной грудью, наслаждаясь гуляющим в кудрях ветром. Оглядела себя – и протяжный стон сорвался с губ. Грязная и промокшая, с погнутыми, перемазанными кровью перьями, она напоминала пугало – хоть сейчас в сад выставляй, чтобы жадных до чужого урожая птиц отваживать.

А что если Аспарагус неспроста нарёк её вырожденкой? Что если скоро лицо её тоже исказит гримаса исступления? Эсфирь думала о враге, который жил и дышал вместе с ней, притаившись внутри. Думала до тех пор, пока хин не встряхнул её за плечо. Тогда она отмела тяжелые мысли.

Упокоить души – вот чем ей следовало заняться, а не размышлять, сойдет ли она грядущей ночью с ума.

По коже пробежал холодок. Полоса чар, чёрная, с едва приметными белыми вкраплениями, вспыхнула в воздухе. Развеялась, обращаясь клевцом с призрачно-тонким лезвием.

Оружие послушно легло в ладонь Эсфирь.

Шумы мира становились все тише и тише, покуда не превратились в едва распознаваемое гудение.

Эсфирь посмотрела на хина. Он стоял до того близко, что источаемый им дым пробирался в нос.

– Попробуем, да?

Когда она заговорила, тон её голоса окрасили металлические нотки. Воздух, пропитанный испарениями зверя, нагрелся. Поэтому дышалось трудно, очень трудно. Его костяной череп, в провалах которого подрагивали алые глаза-звезды, склонился набок.

– Надеюсь, справлюсь, – кивнула Эсфирь.

Мир утратил краски и посерел. Море застыло. Эсфирь ударила рукоятью клевца по земле.

Мнилось, встреча почвы с клевцом должна бы пройти тихо и мирно. Но их столкновение сопроводил громовой шум – столь оглушающий, что по позвоночнику пробежал морозец. Рокот прокатился по округе, прозвенел между каменных кольев, как стекляшка в банке, и полетел дальше, чтобы отыскать поблизости души. Чтобы вонзиться в них и увести на зов.

Если бы у Эсфирь спросили, как долго всё вокруг неё громыхало, она затруднилась бы с ответом. Но в какое-то мгновение шум начисто стерся, а единственными не уснувшими звуками сделались тихие хлопки, с которыми в воздухе начали сплетаться серебристо-призрачные тени.

Одна, вторая, третья. Тени неспешно, заново отращивая руки и ноги, превратились в павших дриад с нехорошими порезами на телах. Они со смесью страха и непонимания воззрились на Эсфирь.

– Белокрылая вырожденка! – выкрикнул рослый мужчина с жидкой порослью на подбородке.

Она подпрыгнула. И тут же согнулась пополам от боли, полоснувшей живот, затылок и грудь. Тени дриад с разгона влетели в ее тело и исчезли – кажется, они не вполне осознали, что умерли.

Эсфирь смахнула с лица кудряшку. Распрямилась, смакуя отголоски боли, которая растекалась по венам. Взмах, проблеск лезвия – и она сорвала клевцом чей-то дух, зависший рядом неясной плетёнкой. Горло обожгло. Клевец растаял, словно льдинка в костре.

– Гера! – Эсфирь схватилась за горло, чувствуя, как её будто прибивают к почве невидимые булыжники.

Дух вырожденки был очень тяжелым. До того тяжелым, что Эсфирь припала к земле, крылья затрепетали. Жаль, она поторопилась. Жаль, поглотила девушку прежде, чем как следует изучила.

Хотя Гера все равно не смогла бы вымолвить и слова – скорее всего, угодивший в горло кинжал лишил её дара речи.

Одно радовало. На сей раз проводы духов прошли куда легче, чем со стариком-дриадом в лесу.

Во всем ведь нужно искать хорошее, правда?

Мир снова ожил. Эсфирь посмотрела на хина. И подскочила от раздавшегося за спиной возгласа:

– Ох ты ж, яйца мои огнедышащие! Не обессудь, милая, но страшна ты, как сама Погибель. Во сне увидишь – ядом не отплюешься.

Огнедышащие яйца? Воображение живо нарисовало зубастые птичьи яйца, плюющиеся огнем.

Позади лязгнули вырываемые из ножен клинки. Вспыхнули и заплясали на когтях хина угольные витки колдовства. Клубы густого дыма, отслаиваясь, повалили с его лап и боков.

– Ч?.. – Эсфирь обернулась.

Еще до того как она выкинула дурацкие яйца из головы, сгусток тьмы соскочил с когтя зверя. Рванул к бредущему незнакомцу, впечатался в два скрещенных меча и сгинул. Юноша, чье лицо скрывалось за капюшоном накидки, со скрежетом развел лезвия в стороны. Напружинился, готовый броситься в бой.