Белая нить

Эсфирь увидела подкинутый в воздух клинок, потом – огненный и смоляной шары, вспыхнувшие на ладонях драчунов. Два снаряда полетели навстречу друг другу, тогда как она оттолкнула хина, и пламя ударило её в плечо. Юноша припал к земле в глубоком выпаде. Отбил смоляной шар мечом, поймал второй клинок и описал им над головой полукруг.

– Куда ты лезешь-то, страшило белокрылое! – прошипел он. – Ты… ты неопалимая, что ли?

Неопалимая? Эсфирь осмотрела плечо. Ожог кожу не изуродовал. Да и жгучая боль руку не охватила.

– Вот же-ш! – Казалось, солнце трижды вышло и зашло, прежде чем она совладала с одеревеневшим языком. – Кого ни встречу, всем лишь бы изувечить друг друга! Что с вами не так?

Хин направил на нее глазницы вытянутого черепа, как бы спрашивая: «Что мне делать?»

Юноша воткнул острие меча в землю. Опираясь на него, встал и спрятал укороченный клинок в ножны за спиной.

– Рубиновая змейка! – пискнула Эсфирь, разглядев в тени плаща знакомое лицо, изо рта которого выскользнул рассеченный на конце язык. – То есть… Рубин? Вас ведь так зовут?

– Вроде как. – С выражением крайнего недоумения Рубин посмотрел сначала на нее, а затем на зверя. – Во-первых, побереги горло для чего-то послаще надрывных воплей, дорогуша. Не так уж далеко ты ускакала от дриад. Во-вторых, я пришел по просьбе Олеандра, он жаждет с тобой побеседовать. А в-третьих… – Он смерил хина с копыт до рогов и с рогов до копыт напряженным взором рдяных глаз, угадывавшихся за спутанными прядями угольных волос. – Не поделишься секретом, как ты умудрилась захомутать его в свои сети?

– У меня нет сетей.

Эсфирь моргнула. И опустила взгляд к кожаному мешочку с затягивающейся горловиной, висевшему на поясе. При всем желании сеть там не поместилась бы, разве что крошечная.

– Совсем с головушкой не дружим, да? – Рубина поглядел на Эсфирь, как на умалишенную.

– Надрывные вопли не очень сладкие, – запоздало ответила она на первое предупреждение.

– Ты пьяна, что ли?

– Вряд ли, – промолвила Эсфирь, растерянно теребя кудряшку. – Хотя, знаете, будь я пьяна, все равно не поняла бы, что пьяна. Разве может существо понять, что оно опьянело, если никогда не пьянело и… – Тут уже двое существ наградили ее таким взглядом, что даже язык свернулся трубочкой. И она случайно потянула за кудряшку сильнее, чем рассчитывала: – Ай!..

Над пустошью вновь сгустилось безмолвие: ни гласа, ни воздыхания. Эсфирь пришла в голову мысль, что Листочек взывает к беседе по одной причине – чтобы отдать её на растерзание Аспарагусу.

– Не верит Олеандр, что ты выродок, – послышался шипящий голос. – Уберечь тебя хочет.

– Так он не верит! – радостно воскликнула она, а рассудок между тем твердил: «Это ловушка, не соглашайся».

– Ничто не мешало ему отыскать тебя, смекаешь? – Рубин сверкнул клыками и величаво вскинул подбородок. – Но он солгал. Наврал собратьям, что ты улетела. Мне-то плевать. Жива ты, издохла – всё едино. Да есть загвоздка: мне не плевать на Олеандра. Да и ты, как выяснилось, жизнь мне спасла. Решайся уже, милая. Извиняй, но я не вызывался кудахтать с тобой до ночи.

Вроде бы сомнения стерлись. Но тягостное чувство, словно Эсфирь подступила к роковому выбору, упорно щекотало мозг.

В который раз у скалистого обрыва повисла тишина, которую, в конце концов, прорезал её тихий голос:

– Хорошо. Идём.

Часть 2. Все в сборе

Позже, толкуя с Аспарагусом, хранители поведают, что океанид тот походил не то на призрак утопленника, не то на истрескавшийся ледник. Вышел на склон глубокой ночью. Ступал по следам недавней бойни плавно и бесшумно, почти порхал над залитым кровью песком. На крики, что воинам Танглей запрещено пересекать границы Барклей, отозваться не удосужился. Известить о цели скитаний чести тоже не оказал, а на большее стражи не растратились.

О малоречивости океанид-воинов витали листопады пересудов, а не познавшие задора битв в лесу никогда не гостили.

Не было ни для кого тайной, что в Эпоху Стальных Шипов дриад и океанид связывали узы дружбы. Былые владыки Барклей и Танглей, Эониум и Ваухан, нарекали друг друга братьями. Избранные хранители, в рядах которых теснились Аспарагус и Каладиум, были первыми, кто по приказу своего правителя принялся оттачивать боевые умения плечом к плечу с океанидами.

Старшее поколение дриад хорошо помнило первую тренировку. И хорошо помнило искаженное ужасом лицо Аспарагуса, когда тот приковылял с плаца и упал на скамейку. Он назвал танглеевцев сумасшедшими. Сказал, что сражаются они столь же мудрёно, сколь и ладно. Но он за просмотр такого боя и медной монеты из кошеля не вытряс бы.

Как бы то ни было, загадочное мастерство приносило плоды.

Вызвать ледяного воина на дуэль отважилось бы существо, разве что пожелавшее пожать руку Творцу.

– Океаниды столь же холодны, сколь сокрушительны, – высказывался о них правитель Антуриум. – Утончённое изящество. Неуклонное спокойствие. Неизменные учтивость и мастерство ведения боя. Они взирают на мир с бесстрастием палачей, в бою свершают уйму лишних движений – но лишь в одном случае: ежели не видят в противнике угрозы.

Ходили разговоры, Танглей не щадит ни разум, ни плоть. Хлебнув ледяных вод однажды, прежний пыл уже не возвратить.

Вот потому-то, восполнив в памяти услышанное, дриады и отмахнулись от нежданного гостя. В лес чешуи не сует? И ладно. Всё прочее – не их изнуренных умов забота. Им приказали искореженные деревья залечить. К тому же отирал ноги о склон юноша недолго. Покопошился. Побродил туда-сюда по откосу. Сверкнул на прощание мутно-белым оком – другой глаз он прятал под кожаной нашлёпкой – и скрылся за скалой.

Тогда дриады забрались поглубже в лес, чтобы привести в порядок кустарники, которые зацепило пламя. Лишь к рассвету они задались вопросом, не встречались ли они с этим парнем прежде? А спустя миг-другой, прохаживаясь по склону, наткнулись на воткнутую в землю саблю, неприметную, изогнутую к острию и туповатую – похоже, ковали её столь же давно, сколь и полировали, – но окруженную не поддающейся описанию аурой гнева и угрозы.

К сабле крепилось послание со строками, выведенными почерком с завитками:

«Будьте любезны, возвратите сей клинок владельцу – сыну многоуважаемого правителя Антуриума Олеандру».

Первые плоды

Вернувшись в поселение и глядя на столпившихся у главных ворот дриад, Олеандр мечтал превратиться в невидимку и скрыться. Затаиться где угодно, пусть даже в замшелой бочке, лишь бы укротить чувство вины, ошалевшим зверем вгрызавшееся в сердце.

Лица, лица, лица… Перед взором проплывали сотни лиц, искаженных гримасами страха и возбуждения. Галдеж стоял неописуемый. Невыносимый! Казалось, у ворот скучковался весь клан.

И все жаждали получить ответы.

Протяжно застонали деревья. Подхватывая носилки с убитыми, ветви передавали их друг другу и опускали за распахнутыми вратами. В ответ со второго яруса донесся плач свирели и погребальная песнь.

Её прервал девичий крик:

– Лавр!..

Дриада промчалась сквозь рой соплеменников ветром – Олеандр только хвост рыжего платка и углядел, – кинулась одному из павших на грудь, где алым цветом запекся цветок смерти, и стиснула его плечи, причитая:

– Он ведь не умер? Скажите, что он не умер!

Ее глухие рыдания эхом отражались от деревьев и разносились по лесу. И чем больше дриад признавало в погибших близких, тем отчетливее становилось осознание, что только одной песне даровано передать горечь потери – песне разбитых сердец.

Олеандр не помнил, кто утащил его от ворот и довёл до хижины. В бреду он повалился на ложе и забылся без сновидений. Проспал до следующей ночи. Потом выходил. Напоил из фляги Абутилона, который наконец-то восстановил отнятые хином чары и очухался. Вроде бродил где-то без цели. Снова спал. Утром высунул нос из дома. Даже с кем-то разговаривал.

Но с кем? О чём?

Обрывки бесед закружились в голове позже. Прежде размытые, лица собеседников обрели в памяти четкость. Олеандр говорил сперва с Фрез, а следом с Рубином. Первая выглядела до смерти перепуганной. Вешалась Олеандру на шею. Твердила, что больше никогда не поддержит его в столь глупой затее как побег из поселения. Второй поведал, что отвёл Эсфирь в курганистые земли.

Опасная была затея. Весьма опасная. Пока Рубин сопровождал Эсфирь, их могли засечь. Или хуже – перехватить. С другой стороны, на тот миг большинство хранителей стянулись к морю. Их волновали раненые и павшие. Едва ли они размышляли, куда уполз сын Цитрина.

Отсутствие Рубина никто не заметил. Хотелось верить, не заметил.

Вырваться бы теперь к Эсфирь! Олеандр вздохнул. Он лежал на рулонах шелков, сваленных в углу трапезной, и наблюдал, как крупинки пыльцы играют в воздухе в догонялки.