– Ну, наденьте.
Она торопливо накинула на себя капот и надела туфли.
Бакланов обнял ее и увел.
10. Бедная жертва
В семействе Баклановых все шло как бы по-прежнему; но в самом деле это было не так: безумная Казимира начала чувствовать страх непреодолимый к Евпраксии и почти что избегал ее видеть, стремясь всей душой быть с Александром, единственным ее спасителем и покровителем; о он, напротив, удовлетворив минутному увлечению, почувствовал к Казимире более чем равнодушно, почти что отвращение; сначала он превозмогал себя, а потом и скрывать этого не мог, и не только самым тщательным образом старался не оставаться с Казимирой с глазу на глаз, но даже уходил из комнаты, в которую она входила. Казимира наконец заметила это и поняла: что бы там ни чувствовало сердце, но в ней заговорила гордость, она сама не стала обращать внимания на Бакланова, а между тем, когда ее начинали невыносимо душить слезы, она пила холодную воду, глотала лед, ходила почти босыми ногами по замерзшей семье. Все сие наконец восприяло свои действия!
В одно утро Евпраксия ранее обыкновенного подошла к спальне мужа и отворила дверь.
– Что ты спишь? Вставай! – сказала она.
Бакланов взмахнул глазами.
– Казимира больна, – продолжала Евпраксия.
– Больна, чем? – спросил сначала очень равнодушно Александр.
– Не знаю, вся в жару, бредит, почти уже без памяти.
– Что же такое она бредит? – спросил Бакланов, приподнимаясь уже с постели.
– Да так, разную бессмыслицу говорит, – я уж за доктором послала.
– Да, да, за доктором, – говорил Бакланов и вслед за женой несмело вошел в комнату Казимиры.
Она лежала на постели и, при входе Баклановых, взмахнула было глазами, потом что-то вроде грустной улыбки на мгновение появилось на ее лице, затем она снова закрыла глаза и обернулась к стене.
– Доктора бы скорей, доктора, – повторял Бакланов.
Ему наконец стало жаль своей бедной жертвы.
«Что если она умрет! Я сам не перенесу этого! Она мне день и ночь станет представляться!» – мелькнуло в его голове, когда он уходил к себе в кабинет.
Доктор приехал.
Евпраксия, с встревоженным лицом, ходила за ним.
– Горячка у ней, и очень сильная. Она, должно быть, или простудилась, или с ней было какое-нибудь нравственное потрясение, – говорил тот.
– Ничего не было, решительно, – уверяла его Евпраксия.
– Есть за жизнь опасность, – говорил доктор.
Евпраксия еще больше побледнела.
Бакланов продолжал сидеть в кабинете.
На другой день Казимире стало еще хуже.
Евпраксия от нее не отходила. Старший мальчик, никак не хотевший ни с кем быть, кроме своей милой нянюшки, все просился к ней в комнату.
Мать взяла его к себе на руки и сидела с ним около больной.
Бакланов совершенно притих в своем кабинете: горесть его в эти минуты была непритворная.
В продолжение недели Евпраксия не пила, не ела и все сидела около Казимиры, брала ее за руку, успокаивала ее, когда та, остававшаяся по большей части в беспамятстве, начинала метаться.
На седьмой день доктор сказал, чтобы больную исповедали и причастили.
Послали за католическим священником.
У Бакланова посинели ногти, когда он услыхал звон колокольчиков, которыми звенели мальчики, входя в комнату умирающей.
Уходя и прощаясь, ксендз лукаво и сурово посмотрел на Бакланова.
В ночь Евпраксия вошла в кабинет своего мужа с встревоженным лицом.
– Она, кажется, кончается, – сказала она всхлипывающим голосом.
– А! – зарыдал Бакланов на весь дом.
– Чтой-то, помилуй, – стала его успокаивать Евпраксия.
– О, она чудная женщина! – кричал Бакланов. – Мы неправы против нее, – о-о-о!
– Перестань, друг мой, – говорила Евпраксия, садясь возле него. – Чем же мы против нее неправы? Мы ее любили, а теперь будем молиться за нее.
– Нет, она не простит нас, нет! – рыдал Бакланов.
– Она и не сердится на нас; напротив… Пойдем к ней!
И Евпраксия почти насильно ввела мужа в комнату больной.
В головах у той стоял уже образ с зажженною свечой.
Евпраксия, в белом платье, страдающая, но спокойная, подошла к Казимире, положила ей на грудь руку, потом показала на что-то глазами горничной.
Та подала ей домашний требник.
Евпраксия сама начала читать отходную.
Бакланов осмелился выглянуть из-за нее на умирающую. Та в эту самую минуту вдруг начала дрожать, дрожать всем телом.
Горничная стала было ее одевать.
– Не нужно уж! – сказала Евпраксия.