Мещане

– Это к графу Хвостикову какой-то Долгов, – сказал он.

Бегушев еще более обозлился, непременно ожидая, что Долгов и к нему придет, что в самом деле через час какой-нибудь и случилось. Первый вступил в диванную своей сутуловатой и расшатанной походкой Долгов, а за ним и граф Хвостиков.

Оба они переминались и, по-видимому, чувствовали неловкость.

– Вы все хандрите, сказывал мне граф Хвостиков, – начал, наконец, Долгов.

– Зато он все веселится, – отвечал Бегушев.

По такому ответу граф Хвостиков очень хорошо понял, что большого толку не будет из того объяснения, которое он и Долгов предположили иметь с Бегушевым.

– Дело вот в чем, – продолжал Долгов, даже не слыхавший слов Бегушева. – Я к вам с одним серьезным предложением…

Бегушев молчал.

– Согласитесь, что в России… теперь это можно сказать… время глупых увлечений печатным словом прошло… в России нет настоящей, русской газеты.

Бегушев взмахнул на Долгова глазами и проговорил:

– А какие же они у нас?.. Французские, что ли?

– Конечно, не французские, – отвечал тот, – но я хочу этим сказать, что хорошей газеты у нас нет ни одной: один издатель похож на лавочника, который сидит с своими молодцами и торгует… Другой, как флюгер, становится под ветер и каждый год меняет свое направление… Третий – какой-то поп… Четвертый в шовинизм ударился, – словом, настоящей, честной газеты нет!

– А вы думаете, что есть где-нибудь такая? – спросил Бегушев.

– Да те же французские газеты! – воскликнул Долгов. – Я беру газету и понимаю, что это орган клерикалов, это – легитимистов…

Бегушев захохотал.

– Какое же вы удовольствие чувствуете от того, что сначала вам один лакей доложит об интересах своего патрона, потом другой?

– В этом выражается борьба партий.

– А что такое за благополучие партии?.. Припомните: древняя Греция пала и разрушилась по милости партий.

– Разрушиться все на свете должно, и неужели, по-вашему, Людовик Четырнадцатый, говоривший, что «L'etat c'est moi»[75 - «Государство – это я» (франц.).], лучше партий?

Бегушев замотал головой.

– Лучше, гораздо лучше! – произнес он раздраженным голосом и готовый, вследствие озлобленного состояния духа, спорить против всего, что бы ему ни сказали. – И каким образом вы, Долгов, человек умный, не поняли, что газета есть язва, гангрена нашего времени, все разъедающая и все опошляющая?

– Как гангрена?.. Что она разъела, что опошлила? – спрашивал Долгов, пораженный удивлением.

– Она загрызла искусства!.. – начал уж кричать Бегушев. – Потому что сделала критику невежественною и продажною; она понизила науку, стремясь к мерзейшей популярности; она путает правительства, сбивает с толку дипломатию; в странах деспотических она придавлена, застращена, в других – лжива и продажна!..

Долгов, никак не ожидавший слышать от Бегушева подобного варварского мнения, тоже стал кричать:

– Но вы забываете, сколько благодеяний газета принесла человечеству!.. Она всю потаенную гадость средних веков вывела наружу!.. Она враг и обличительница всякой тирании, всякого злоупотребителя; она оглашает каждое доброе и честное дело, каждую новую мысль.

– Ни больше, ни меньше, как светоносный Аполлон, облетающий землю! – подхватил насмешливо Бегушев.

– Да, Аполлон!.. Выражение очень меткое!.. Прекрасное! – восклицал Долгов.

– Газеты, a dire vraie[76 - по правде говоря (франц.).], имеют свои недостатки!.. – скромно заметил граф. – Но их надобно стараться исправить… отрицать же самую форму…

И граф, недокончив, пожал слегка плечами.

– Интересно знать, как и чем можно исправить эти недостатки, – говорил Бегушев прежним насмешливым тоном.

– Ближе всего, чтобы этим делом стали заниматься люди добросовестные, и вот ради этого я и граф Хвостиков решились издавать честную, русскую и правдивую газету, – объяснил Долгов.

Бегушев не мог удержаться и засмеялся.

Долгов этим обиделся.

– Чему вы смеетесь? – спросил он.

– Так, своему смеху! Что ж, дай вам бог успеха! – отвечал ему Бегушев.

– Благодарю за желание, – пробормотал Долгов, – но мы от вас ожидали более живого участия.

– Какого? – спросил Бегушев.

– Мы ожидали, – продолжал Долгов, – что вы поработаете с нами; я так предположил разделить занятия: вам – иностранный отдел, я беру внутренний, а граф Хвостиков – фельетон, критику и статьи об искусствах!

– Нет, я не могу принять на себя иностранного отдела! – проговорил Бегушев, в то же время думая про себя, что «эти два шута совершенно уж, видно, рехнулись».

– Отчего же не можете? – воскликнул искренним голосом Долгов. – С вашим умом, с вашим образованием и вашим знанием Европы!..

– Я потому и не могу, что у меня сохранился еще некоторый умишко и добросовестность! – перебил его Бегушев, в голосе которого продолжало слышаться раздражение.

Граф Хвостиков, хорошо уже знавший бешеный нрав своего благодетеля, внутренне обмирал от страха и молил бога об одном, чтобы Долгов лучше и не договаривал своей последней и самой главной просьбы; но тот договорил:

– Не захотите ли вы, по крайней мере, участвовать капиталом тысяч в десять – пятнадцать в нашем деле?

Граф Хвостиков даже побледнел немного в ожидании ответа Бегушева.

– Не захочу! – проговорил тот тихо. – В этом случае вам гораздо лучше обратиться к купцам здешним: они охотно дают деньги на затеваемые в их пользу газеты.

– Были, у нескольких человек были! – признался Долгов. – Не дают; говорят, что дела у них очень плохи!

– Вы бы их дела стали поддерживать вашей газетой, печатая статьи, где бы расхваливали их товары, оглашали в тысячах экземплярах их фальшивые банковые балансы, поддерживали высокий тариф, доказывали бы, что они – ядро России, соль земли русской!

– Да это бог с ними; пускай бы присылали какие угодно статьи, дали бы только мне возможность другое – дорогое для меня – проводить, – проговорил Долгов.

– Что же это такое дорогое для вас? – спросил Бегушев, едва сдерживая себя.

Граф Хвостиков встал и начал расхаживать по комнате; он сохранял еще маленькую надежду, что самой идеей газеты Бегушев будет привлечен в их пользу.