Мещане

– Дорого для меня, – начал Долгов торжественным тоном, – поднять дух народа, восполнить историческую связь между древней Россией и новой, которая прервана; напомнить России, что она есть!..

В лице Бегушева явно отражалось недоверие, которое как бы говорило: «Врешь, мой милый, дорогое для тебя совсем не то, а тебе кушать надобно на что-нибудь, и ты на газете хочешь поправить свои делишки».

– И вы с графом Хвостиковым надеетесь все это сделать? – произнес он насмешливо.

– Надеемся! – отвечал с решительностью Долгов.

– Сомневаюсь или даже уверен, что вы не сотворите сего чуда!.. – сказал Бегушев.

– Увидите!.. Увидите!.. – восклицал Долгов. – Отрицать заранее ничего нельзя.

– Можно наперед это отрицать: вы затеваете газету, глубоко уважая эту форму… Я не охотник до газет; но все-таки становлюсь их заступником: для этого рода деятельности прежде всего нужна практическая сметка, а вы далеко человек не практический!

– Какой я практический, но у нас практик – граф Хвостиков! – возразил Долгов.

– Хорош практик! – произнес почти со злобою Бегушев. – Кроме того вы, я и сотни других русских людей носят в себе еще другой недостаток: мы ничего не знаем! Ничего!.. Кроме самых отвлеченных понятий и пустозвонных фраз, а граф Хвостиков и тех даже не ведает!..

Он, по преимуществу, хотел донять того, предполагая, что замысел издавать газету принадлежит графу.

– Я буду только фельетонистом, не больше, как фельетонистом! – объяснил граф Хвостиков.

– И какой еще будет фельетонист! Вы читали его фельетоны? Прелесть! – подхватил Долгов.

– Сочиненные им некрологи я читал, а другого – нет! – отвечал Бегушев.

– Другого я ничего и не писал! – солгал граф Хвостиков из опасения попасть на зубок к Бегушеву по этой части; но в самом деле он, пристроившись к одной газетке, очень много писал и даже зарабатывал себе порядочные деньжонки!

– Если вы нуждаетесь в деятельности и считаете себя еще способным к ней, так вам гораздо лучше искать службы, чем фантазировать о какой-то неисполнимой газете!.. Вы, сколько я помню, были мировым судьей!.. – сказал Бегушев Долгову.

– Был, и первое время все шло отлично; но потом все это испортилось, и я к выборам не намерен более обращаться никогда!

– Что же вас так обидело там?

– Э, рассказывать даже тяжело! – произнес Долгов, махнув рукою.

– Нет, вы расскажите! – посоветовал ему граф Хвостиков. – Александру Ивановичу интересно будет узнать, есть ли у нас возможность заниматься чем-нибудь, исключая свободных профессий!

– Рассказать очень просто, – продолжал Долгов. – Служил я усердно, честно; но вдруг устроилась против меня целая интрига и комплот! (Неумелость свою Долгов имел привычку объяснять всегда какими-то тайными махинациями, против него устраиваемыми.) Был у меня письмоводитель, очень умный, дельный, которого я любил, холил; но они сумели его вооружить против меня.

– Кто они? – проговорил Бегушев с досадой.

– Я не знаю, собственно, кто, – отвечал Долгов, – но знаю, что по всей губернии начали трубить, что я, когда мне вздумается, рву протоколы моих заседаний, а потом пишу новые.

– А этого не бывало? – полюбопытствовал Бегушев.

– Было один раз, – не скрыл Долгов. – Протоколы у меня обыкновенно лежали на столе в кабинете; заболел мой младший ребенок холериной, а около нас была сильная холера; я перепугался, растерялся, схватил первую попавшуюся мне бумагу, намазал на нее горчичник и приставил к желудочку ребенка; бумага эта оказалась протокол!..

Бегушев невольно усмехнулся. Положение Долгова, впрочем, его тронуло. «Неряха этакой, без средств, с семьею и, вероятно, глупой семьею; но как тут помочь? Дать ему денег на газету? Но это все равно, что их в печку бросить; они у него уплывут неизвестно куда и на что», – думал он и сказал вслух:

– В таком случае начните государственную службу.

– Где ж государственную службу? – проговорил Долгов.

– Тюменева вы знаете и помните? – спросил Бегушев.

– Еще бы, господи! – воскликнул Долгов. – Подите, куда пролез этот господин, а не бог знает что такое! – прибавил он.

– Тюменев человек целостный, а не такой размазня, как мы с вами! – сказал Бегушев. – Хотите, я напишу ему об вас?

– Пожалуйста, сделайте милость! – произнес обрадованным голосом Долгов.

– Напишу, только вперед уговор: если вы поступите к Тюменеву на службу, то протоколов не рвите на горчичники, – он вам не простит этого!

– Что об этом говорить!.. Это была случайность, – возразил Долгов; но в самом деле это была вовсе не случайность. Он не одни протоколы, а целые дела затеривал и писал такие решения, что мировой съезд, по неясности, их почти постоянно отменял.

От Бегушева Долгов уехал, уже рассчитывая на служебное поприще, а не на литературное. Граф Хвостиков, подметивший в нем это настроение, нарочно поехал вместе с ним и всю дорогу старался убедить Долгова плюнуть на подлую службу и не оставлять мысли о газете, занять денег для которой у них оставалось тысячи еще шансов, так как в Москве много богатых людей, к которым можно будет обратиться по этому делу.

Написанные графом несколько фельетонов, которые были замечены в публике, вскружили ему голову, как некогда заставляли его бредить финансовые проекты.

– Что это за время омерзительное, – сказал Бегушев, оставшись один, – даже из такого благороднейшего пустомели, как Долгов, сделало чуть не жулика!

Глава III

Величию и славе Домны Осиповны в продолжение всего наступившего лета пределов не было. На большей части дач, особенно в парке и Сокольниках, было переговорено, что она теперь владетельница пятимиллионного после мужа состояния. Домна Осиповна действительно, сблизясь опять с мужем после разлуки с Бегушевым, успела от Олухова взять домашнее духовное завещание на все его состояние. Тогда она сделала это под величайшим секретом, но в настоящее время духовная эта была уже утверждена судом. Каждый хороший вечер Домна Осиповна каталась в Петровском парке на паре англизированных лошадей в шорах, с кучером и с лакеем в круглых шляпах, с перекинутыми на задок козел их шинелями. Домна Осиповна за границей видела такую моду, и ей очень она понравилась. Сама она одета была в глубокий траур. Около ее экипажа часто, как два адъютанта, скакали верхами Янсутский и Перехватов. Домна Осиповна очень томно и тонно кивала головой встречающимся знакомым. В одну из таких прогулок Домну Осиповну сопровождал один только Янсутский, который сидел с ней в коляске и был, сверх обыкновения, очень молчалив и мрачен.

– Вы не желаете пройтись? – сказал он, когда выехали на шоссе к Петровскому-Разумовскому.

– Пожалуй!.. – сказала Домна Осиповна и не совсем охотно вышла из экипажа.

Они пошли по тропинке. Домна Осиповна заметно старалась не опереживать своей коляски и не отставать от нее.

Янсутский сначала ни слова не говорил и только кусал свои жиденькие усы.

– Домна Осиповна, – произнес он, наконец, – я не очень вам противен?

Домна Осиповна обратила на него удивленные глаза.

– К чему этот вопрос? – проговорила она и вместе с этим вспыхнула.

– Во-первых, вы знаете, к чему этот вопрос, – отвечал Янсутский. – Я человек практический, больших разглагольствований не люблю, и если что говорю, так прямо и правду.

– Ну, не всегда, я думаю, правду!.. – заметила Домна Осиповна.

– Всегда!.. Во всех случаях моей жизни!.. – продолжал Янсутский. – И прежде всего скажу, что как ни чувствительно жиганул меня Хмурин, но я в порядочном денежном положении, почти в миллионе.

«С первого же слова и солгал!» – подумала Домна Осиповна, потупляясь. Она от многих слышала, что Янсутский, напротив, сильно расстроился в делах своих.

– Холостая жизнь мне надоела, – объяснял он далее, – я желаю завести семейный уголок!.. Вы мне давно чрезвычайно нравитесь! Вследствие всех сих и оных обстоятельств я и прошу вас сказать: согласны ли вы отдать мне вашу руку и сердце?