– Было немножко! Постой, как он называл тогда меня!.. Да!.. Прекрасной Юдифью, и все пророчествовал, что я не одному Олофрен, а сотне таких посшибаю головы.
– Что ж, это правда? – спросил Бакланов.
– Не знаю, может быть, – отвечала Софи кокетливо. – Ну-с, отправились вы к дяде?
– Отправился к дяде и говорю: так и так, грудью страдаю, а около этого времени я прочитал, что здесь место уголовных дел стряпчего открылось. «Похлопочите, говорю, чтобы перевели меня». Он сам поехал к министру.
– Какой, однакоже, добрый, – заметила Софи.
– Какое, к чорту, добрый? Я денег у него около этого времени попросил взаймы, так боялся, что это часто повторяться будет.
Софи засмеялась.
– Поехал я наконец, – продолжал Бакланов: – и что я чувствовал, подъезжая сюда, и сказать того не могу: вдруг, думаю, она уехала куда-нибудь, или умерла, – что тогда со мною будет?.. Приезжаю в гостиницу – и спросить не смею; наконец почти шопотом говорю: «Здесь такая-то госпожа живет?» – «Здесь», говорят… Я и ожил.
– О, какой ты милый! – воскликнула Софи.
И молодые люди, сами не отдавая себе отчета, поцеловались.
– Дело в том, – продолжал Бакланов: – что по случайному, может быть, стечению обстоятельств, но ты одна только была и осталась поэзией в моей жизни; а то – эта глупая студенческая жизнь, в которой происходил или голый разврат или ломанье вроде Печорина перед какою-нибудь влюбленною госпожой.
– А была же такая? – произнесла весело-ревниво Софи.
– Была! – отвечал Бакланов. – Потом этот Петербург, в котором, если у девушки нет состояния, так ее никто не возьмет, и они, как тигрицы, кидаются там на вас, чтобы выйти замуж, а потом и притащут к вам жить папеньку, маменьку, свячениц, родят вам в первый же год тройников.
Софи покачала с улыбкой головой.
– Ты такой насмешник, как и прежде был! – сказала она, глядя с любовью на Бакланова: – впрочем, и здесь все то же, если не хуже! – прибавила она с легким вздохом.
– Но здесь у меня ты есть! Пойми ты сокровище мое! – воскликнул Бакланов: – здесь я для тебя одной буду жить, тобой одной дышать.
– О, да, – воскликнула Софи с полным увлечением.
– Ты свободна, я свободен! – говорил Александр.
– А мать у тебя умерла? – спросила Софи.
– Да! – отвечал он почти с удовольствием: – что же-с? – продолжал он, вставая и раскланиваясь перед Софи: – когда вы прикажете мне явиться к вам и сказать: Софья Петровна, позвольте мне иметь честь просить вашей руки, и что вы мне на это скажете?
– Я скажу: да, да, да! – отвечал Софи.
– Софья Петровна! – продолжал Александр в том же комическом тоне (от полноты счастья он хотел дурачиться и дурачиться): – будете ли вы мне женой верной и покорной?
– Буду, верной и покорной, но только небережливой, потому что мотовка ужасная.
Бакланов вдруг встал перед ней на колени.
– «Божественное совершенство женщины, позволь мне перед тобой преклониться!» – проговорил он монологом Ричарда. – А ты отвечай мне, – продолжал он, хватая ее ручку и колотя ею себя по лицу: – «Гнусное несовершенство мужчины, поди прочь!».
– О, нет, милый, чудный! – отвечала та, обхватив и целуя его голову, а потом Бакланов поднял лицо свое, и они слились в долгом-долгом поцелуе.
Обоим им тогда было – Софье двадцать три года, а Бакланову двадцать шесть лет.
3. Выставляющиеся углы действительности
На другой день майское утро светило в будуаре Софи сквозь спущенные белые шторы. В комнате было полусветло и прохладно.
Софи, в спальной блузе, в изящных туфлях, с толстою распущенною косой, сидела перед своим туалетом. Она сама представляла собою не менее полную свежести и силы весну.
Иродиада, тоже в стройном и, по случаю праздника, белом платье, засучив кокетливо рукава, убирал госпоже волосы.
Софи, впрочем, на этот раз не с обычным вниманием занималась своим туалетом, не прикладывала и не примеривала свои волосы, как им лежать следовало, а все предоставила Иродиаде и сама сидела в задумчивости.
– Александр Николаич надолго сюда приехали-с? – спросила та вдруг.
– Надолго… Он служить здесь будет, – отвечала Софи.
Что-то вроде насмешливой улыбки пробежало по лицу Иродиады.
– Я, может быть, замуж за него выйду, – прибавила Софи, улыбаясь.
Иродиада молчала.
– Нравится он тебе? – прибавила Софи.
– Барин молод-с! – отвечала Иродиада.
Некоторое время между госпожой и служанкою продолжалось молчание.
– Александр решительно меня спасет… – проговорила Софи, как бы больше сама с собою.
Иродиада в это время убирала щетку, гребенку, помаду.
– Денег у вас, Софья Петровна, ничего нет! – проговорила она каким-то холодным голосом.
– Ну, заложи там что-нибудь! – отвечала Софи беспечно.
– Что, барыня, закладывать-то? Серебро уж все заложено, вещи тоже; не платье же нести, – отвечала Иродиада.
На лице Софи изобразилась тоска.
– У Эммануила Захарыча можно взять-с! – произнесла с некоторою расстановкой Иродиада.
Софи взглянула на нее с испугом.
– Они ничего! Дадут-с! Только и желают, чтобы хоть на час, на минуту вас видеть.
Софи сидела и терла себе лоб.