Взбаламученное море

Я и без того, впрочем, догдывался, что это должен быть правовед и лицеист.

Бакланов затем обернул меня в третью сторону – там стоял в толстом драповом сюртуке, с низко опущенною на талии сабельною перевязью, молоденький офицер, с вздернутым носом и вообще с незначительною физиономией.

– Monsieur Петцолов! – сказал он: – сын вашей бывшей губернаторши.

Я не без любопытства посмотрел на этого господина, бывшего некогда столь милым шалуном и теперь выросшего почти до сажени. На мой поклон он поклонился полунебрежно и опять оперся на свою саблю. Этой позой он, кажется, по преимуществу был доволен.

Мы уселись.

– Я вот сейчас, – начал Бакланов: – рассказывал этим господам, что намерен приступить к изданию журнала чисто-эстетического.

Я покраснел и потупился при этом.

Последнее время столько господ говорили мне о своем намерении издавать журнал, столько приступали к этому, что стало наконец совестно слушать, как будто бы взрослый человек вам говорил: «А я вот сяду на палочку верхом да и поеду!».

«Ну и поезжай, – думалось мне: – дурак этакий!»

Пробурчав что-то такое в ответ Бакланову и воспользовавшись тем, что в это время был разлит чай, я поспешил отойти от него и сесть около хозяйки. Здесь мое внимание, чтобы не сказать – сердце, было поглощено самым очаровательнейшим образом: изящнее и благороднее выражения лица, как было у Софи, я не встречал. Ее густые смолянистые волосы лежали у ней на голове толстыми змеями. Цвет кожности был нежности Киприды в ту минуту, как та вышла из пены морской. Талия именно там и возвышалась, где желалось того самому прихотливому вкусу, там и суживалась, где нужно было, чтобы было узко. Одета она была не то, чтобы как дома, и не то, чтобы как для гостей.

«Господи! – думал я: – родятся же на свете такие красавицы, от одного созерцания которых чувствуешь неописанный воторг».

Бакланов, кажется, это заметил.

– Кузина – почитательница ваших сочинений, – сказал он.

– Ах да, – отвечала Софи, кидая на меня убийственный взгляд.

Но я видел очень хорошо, что ангел этот не читал ни строчки моих сочинений, да и вряд ли что-нибудь читал!

На моем, довольно продолжительном веку, мне приходилось видеть три формации женщин: девиц и дам моей юности, которые все читали; потом, в лета более возмужалые, – девиц и дам ничего не читавших, но зато отлично наряжавшихся и превосходно мотавших деньги, к разряду которых, собственно, и принадлежала Софи, и наконец, с дальнейшим ходом рассказа, мне, может быть, придется представить вниманию читателя барышню совсем нынешнюю, которая мало что читает, но сейчас все и на практику переводить.

Во время всех моих этих рассуждений лакей вошел и доложил:

– Генерал Ливанов.

Бакланов встал и, как человек светский, нисколько не принял раболепной позы, а, напротив, как-то еще небрежней закинул свои волосы назад; но вошел решительно величественный старик.

– Здравствуйте! – сказал он, клняясь всем общим поклоном, и потом тотчас же сел напротив Софи.

Все мы: молодцеватый Бакланов, ваш покорный слуга, не совсем худощавый, сухопарый правовед и жиденький Петцолов показались против него решительно детьми, и одна только Софи спорила с ним во впечатлении, и то своею красотой.

Когда Ливанов, быв еще старым директором, докладывал однажды министру, тот вдруг обернулся к нему и вскричал:

– Да кто же из нас министр, вы или я? Вы таким тоном мне говорите!

– Приближаясь к розе, ваше высокопревосходительство, невольно приемлешь ее запах! – отвечал на это Ливанов.

И министр поверил ему.

Я видел, что старик был одет в самый новый парик, в отличнейшей дорогого сукна фрак, брильянтовые запонки и в щегольской рубашке. От него так и благоухало тончайшими духами.

Бакланов стал ему рекомендовать нас.

При моей фамилии Ливанов несколько подолее и попристальнее, чем на других, остановил свой взгляд на мне.

Софи налила чаю и подала ему.

Он ее поблагодарил величественным, но молчаливым наклонением головы.

Бакланов между тем все что-то егозил и беспокоился.

– Мы вот, дядюшка, сейчас рассуждали, – начал он: – какое безобразие нынче происходит в литературе: Пушкина называют альбомным поэтом, и всюду лезет грязь и сало этой реальной школы! Какие у нас дарования: какой-нибудь в Москве Варламов, Мочалов, здесь – Брюллов, Глинка, – все это перемерло; другие, которые еще остались – стареются, новых никого не является… Надобно же как-нибудь все это поднять и возбудить.

Евсевий Осипович, слушая племянника, при конце зажмуривал даже глаза, как бы затем, чтобы ярче вообразить себе рисуемую перед ним картину.

– Возбудить никогда ничего нельзя-с!.. – заговорил он наконец. – Все возбужденное всегда ложно и фальшиво: сила и энергия пьяного человека не есть сила, сон напившегося опиума не есть успокоение.

– Но отчего? Я не так, может быть, выразился; ну, не возбудить, а развить! – возразил ему Бакланов.

– Это все равно, не в слове дело, – перебил его Евсевий Осипович: – вам, например, никак теперь не возбудить и не развить идеальной пластики греческой; в мире, во всем человечестве нет этого представления. Вам рафаэлевских мадонн не возвратить, как не возвратить и самого католицизма с его деталями. Вот нам, французская псевдоклассика и вообще вся эпоха Ренессанс были возбужденные, – что они принесли нам? Звучные, пустые, без содержания слова, прихотливые, затейливые, но без настоящего вкуса и смака формы.

Говоря это, Евсевий Осипович взмахивал глазами то на меня, то на Софи, и вообще, кажется, хотел уронить этим спором в глазах наших Бакланова.

– Однако музыка есть еще до сих пор! – воскликнул тот.

– Какая-с? Революционная! – подхватил Евсевий Осипович: – вы слыхали ли a l'armi?.. Пафос этой оперы на конце блеснувших кинжалов, и раскусите это! – заключил он, подмигнув лукаво на всех гостей.

– Я совсем не то говорю: я не хочу только этого крайнего развития реализма, – возразил было Бакланов.

Ливанов не обратил внимания на его слова.

– Мир есть, – продолжал он: – волнообразное и феноменальное обнаружение одного и того же вечного духа: одна волна стала, взошла до своего maximum'a и пала, не подымешь уж ее!.. Неоткуда этой силы взять и влить ее внутрь мира, да и отверстий нет для того.

– Ведь это, дядюшка, известная старая вещь: мистицизм и пантеизм! – возразил было опять ему Бакланов.

– Что ж мистицизм! – воскликнул, весь побагровев, Евсевий Осипович: – что вы мне в укор ставите то, чего вы и не нюхивали… Для моего Бога нет формы: я верю в Его вечную, вездесущую и всетворящую силу. Шутку какую взяли: мистицизм и пантеизм! Так вот сейчас, как круг пальца повернул, и порешил все!

При этих словах Евсевий Осипович беспрестанно уж кидал на меня взгляды; но я дал себе слово сохранять молчание, и кроме того, нечего греха таить, больше всех их разговоров меня занимала Софи.

«Все это, – думал я: – суета; а вот прелестное-то Божье творенье!»

Петцолов также, видно, разделял мое мнение и, положив по-прежнему руку на саблю, все время глядел на Софи.

Но в разговор вмешался правовед и решился, как видно, поддерживать Бакланова.

– Вы изволите говорить, – обратился он вежливо к Ливанову: – что не вольешь силы. Однако мы видим, что один человек делает целую эпоху: Петр, например.

– Что ж ваш Петр? – воскликнул и ему Евсевий Осипович: – втиснул в народ несколько насильственных государственных форм, но к чему они годны: и ваша канцелярская тайна, и крепостное право, да и войско ваше, пожалуй, так и называемое регулярное.