Вечные странники

– И что? – нетерпеливо спросил Костя.

– Уйдёт восвояси… я полагаю.

Верилось в подобный исход с трудом, и Костины опасения оправдались в первый же вечер. Дама явилась, увидела ладанку на шее Константина, спросила, откуда эта дребедень. Чтобы усилить действие охранной грамоты, Костя развернул бумагу и сунул её в лицо Ночной Деве. Та расхохоталась, разорвала грамоту в клочки и вступила со студентом в сношение силою.

– Моя слабость! – дева доминировала, скакала сверху наездницей. – Погубила Кречинского по собственной воле… мракобеса проклятого… в неурочный час он явился ко мне, вот и поплатился… а как помер, так праведником заделался, кобель похотливый… кляузничал на меня Марене Свароговне, наречённой сестре Перуна… перевирал факты…

Костя слушал откровения с замиранием сердца.

– На суде придётся ответ держать… во Сварожьем Круге… только я этого не боюсь – похоть его сгубила. Похоть и более ничего! Совесть моя чиста!

Балконная дверь распахнулась – распахнулась так резко, что звякнули стёкла. В комнату стремительным шагом ворвался Баженов. Он передвигался, осеняя грудь знамениями, удерживал в левой руке вязанку… палок?

Часть 4. Баженов

Я любил её. И люблю. И ничего не могу с этим поделать. Рассматриваю шрамы на теле, припоминаю стычки. Злюсь и люблю. С каждым годом всё жарче.

Клочки охранной грамоты, как я и предполагал, разлетелись по комнате полукружием. Я вбежал в сумеречную камору, не мешкая, начал втыкать в пол священные эспантоны. Минуту спустя дело было кончено – Костя и его Ночная Дева оказались заперты в магическом кольце. Женщина смотрела на меня во все глаза, однако не выказывала беспокойства, напротив – она будто бы экзаменовала меня, чуть заметно улыбалась. Тогда я выдвинул предложение:

– Отпусти мальчишку. За это я оставлю тебе право следующего хода.

Через мгновение Костя оказался у моих ног – выскользнул меж эспантонов, – я отпихнул студента в угол комнаты, а она…

…удар пришелся прямо в грудь – удар чудовищной силы, – на мгновение я лишился чувств, а когда пришел в себя обнаружил над головой белый живой водопад – цвела яблоня. Невидимые часы пробили полночь, однако было светло, щебетали птицы, поблизости журчал ручей. Я склонил голову и увидел… предсказуемо увидел башню-руину – глупый памятник глупой войне… кто и зачем придумал ставить памятники убийствам?

– Ты опять? – выговорил.

Она очень любит это место (я знаю), и это время – 1904 год. Весна. Царское село. Юное непорочное солнце: Марена Свароговна недавно ушла в свои Ледяные Чертоги, богиня Веста балует Русь-матушку теплом. Мы проходили это задание (как компьютерную игру) тысячу раз, и я помню картинку до мельчайших подробностей: студёный родник, рядом с башней-руиной расплескалась дородная яблоня, в еловнике – недавно посаженом, глупом – волнуется оголтелый скворец. Во моей груди, рождается вопль сильнее криков скворца, но я молчу.

Сейчас она ласково скажет: "Привет!" Сию же секунду злость покинет меня, и я спрошу: "Почему сюда?" – спрошу наивно, словно сельский дурачок. Она подёрнет плечами и ответит: "Люблю… ты знаешь". И не уточнит, кого именно, стервозина, любит.

"Теперь поедут кавалергарды", – так она проговорит.

Я откликнусь словами Окуджавы: "Кавалергарда век недолог, и потому так сладок он". Она сморщит носик, начертит на моей ладони круг… а потом по аллее, действительно, проскачут всадники.

Я подниму голову и попытаюсь встать. Отмечу тонкие, едва заметные белёсые вихри, уходящие в небо – они связывают нас с действительностью. Это пуповины – весьма правильное определение. Мы здесь, но мы там. Тело и разум разъединились.

В воздухе что-то меняется, эти неправедные перемены меня нервируют.

…прежде чем продолжить, я должен признать: в нашей паре источник энергии – она. Шельма, рождающая движение, стервоза, использующая мужчин, нечистая сила, потусторонняя гадость. Источник неприятностей, приятностей, радости, злости, добра и наслаждения – всё она.

Спрашиваю:

– Что не так, Алу?

Она молчит. Молчит приторно, лживо, искусственно. Я хватаюсь за голову двумя руками, сжимаю виски, перекатываюсь, упираюсь лбом в землю.

– Меня призвали на суд Сварожьего Круга, – говорит она.

– Знаю, – откликаюсь я.

– Хочу оставить тебе ЕЁ.

Она выходит из лягушачьей шкуры и остаётся в костюме Евы.

…люди неправильно трактуют это понятие, остаться в костюме Евы вовсе не означает "быть обнажённой". Однако мне не хватает красок, чтобы описать состояние того безграничного одиночества, в которое она попадает. Душа – словно свеча. Я бы не смог просуществовать так и секунды.

Киваю и что-то говорю – проговариваю слова, ибо молчание невыносимо.

Через секунду она возвращается.

Суд состоялся.

Вердикт вынесен.

– Я не могу отдать твою шкуру, – говорю я. Кажется, улыбаюсь. – Алу?

– Что-что? – переспрашивает она.

– Я не могу отдать твою лягушачью шкуру! – повторяю я; голос звучит чуть смелее. – Ты убила человека, и едва не погубила второго. Ты не сможешь более обращаться.

– Ах, да… – она протягивает ко мне руки, будто я проговорил милую шутку.

…Мы всё ещё в Царском селе. Кавалергарды гарцуют, Николенька движется во главе парадного строя. Яблоня цветёт. Ручей журчит. Дрозд (или кто это, мать его, в ветвях?) поёт славу жизни.

– Я не могу отдать твою кожу. Я поклялся.

Она не слышит. Говорит, что Сварожий Круг состоялся, и Перун приказал ей вернуть Каплю Жизни. Кречинский пострадал за собственную похоть, но Костя стал невинной жертвой.

– Ты перестанешь быть бессмертной? – уточняю я. В глазах моих черная зарница.

– Не знаю, – отвечает Алу почти беззаботно. – Перун сказал, что я стану смертной.

Через паузу она спрашивает:

– Тебе не кажется…

– Что? – перебиваю. Я слишком нетерпелив.

– …что мне уже поздно умирать? Мы слишком долго жили.

Мою черепную коробку дробят мысли, я исторгаю их пространство, говорю, что я тоже зажился – в конце концов.

– Но ты…

– Что я?

– Ты останешься жить! – губами говорит она.