Утешение

Бойцы встали, поднялся отец.

– Земля ему пухом!

Удивительным образом разговор мужчин успокоил Варвару Филипповну. Она быстро убедила себя, что это ошибка, что она не поняла сказанного – стара баба-дура! – и что с её Пашенькой всё хорошо. А убит кто-то другой. Её сынок жив и здоров и скоро вернётся домой. Беда обошла стороной. "Но почему они говорят о нём в прошедшем времени? Почему встали? И почему на стакане лежит краюшка? Почему? Почему? Почему?"

Женщина зашлась плачем. Климент обнял жену, обхватил руками, сильно прижал к себе.

– Полно, мать! Полно! Война!

– Ваш сын герой, Варвара Филипповна, – сказал Полесников. – Он выполнил свой долг перед Родиной. Сполна.

Полесников развёл руками, посмотрел на свои большие ладони. Он оказался беззащитен перед материнскими слезами. Рассказать про разведку? Про собак и болото? Про неудачное наступление? Как дивизию размазала немецкая авиация? Как отходили с боями к Дону, и от полка осталось только тридцать человек? И что Камышин убил в тех сражениях много больше, чем восемь фрицев, а значит, он и Павел Рябин выполнили свой долг. Или рассказать, как бились за Днепр? Как освобождали Орёл и Белгород?

Промолчал лейтенант. Понял, что не утешат мать эти слова.

*

Вместо послесловия.

Иногда я пытаюсь представить себе ту Великую Войну. Не победы и не взятия европейских городов, а каждодневную окопную жизнь. Четыре года – большой кусок человеческой жизни, как ни крути.

Пытаюсь поставить себя на место рядового солдата. Сорок второй год. Зима. Сталинград. Если вам нужно описание ада, прочтите воспоминания очевидцев о тех днях: люди замерзали, присев отдохнуть на секунду.

Сколько я проживу после войны? – думал солдат. Если меня не убьют (этого хочется), если мы победим (я на это надеюсь). Пять лет? Десять? Двадцать? Едва ли так долго: я насквозь простужен, заморен голодом, вымотан, поморожен, замучен бессонницей. Я болен, хотя само понятие "болезнь" исчезло. Болезнь существует только одна – война – и она неизлечима таблетками.

Даже если я проживу десять лет после победы, и все эти десять лет меня будут кормить шоколадом и носить на руках – теперешних мук это не оправдает. Ибо нет такого истязания, которое можно было бы ко мне применить сверх существующих. Так зачем мне терпеть? Зачем мучиться? Если с каждым прожитым часом я лишь углубляюсь в трясину, уготованную мне судьбой. Нужно прервать эту жизнь сейчас же! Немедленно!

…так думаю я – позволяю себе слабость.

А тот замученный солдат (мой дед) поднимался и шел в бой. Роптал, жалился, проклинал судьбу, но мысль избавить себя – пустить пулю в висок – в его голове не возникала. Для неё там не было места.

Я не уверен, что это можно считать твёрдостью духа или стойкостью личности – не думаю. Скорее это национальная черта. Возможно, национальный характер.

Только жаль, что с каждым годом эта чёрточка в нас слабеет.