Утешение

Возвращаться труднее психологически: ноги торопятся, глазам не терпится увидеть знакомые места. Руки суетятся. В этом – опасность.

Шли на расстоянии двадцати шагов. Полесников первым. Молча. Без звука. Не дыша.

Смеркалось, и это было на руку. В сумерках свет неверный, обманчивый. Лес прошли легко, без малейшей зацепки. У опушки остановились. Нужно ждать пока стемнеет совсем.

Очень хотелось курить. Сам того не замечая, Полесников ощупал карманы шинели. Пачка сигарет "Imperium". Почти полная. От греха подальше, смял пачку – звук получился тихий. Нетипичный. Подозрительный. С ветки сорвалась сорока, застрекотала.

Промеж деревьев мелькнул фонарик. Зарычала собака.

– Патруль! – прошептал Камышин.

Маскироваться не оставалось времени. Да и как спрячешься от собак? Решили действовать нахально. Камышин оправил шинель, выступил вперёд. Нервы натянулись в струну.

Патруль:

– Wer ist das? (Кто такие? нем.)

Свет фонарика воткнулся в лицо.

– Pioniere, herr feldwebel. (Сапёры, господин фельдфебель. нем.)

Луч осветил фигуру Камышина, перебежал к Полесникову. Фельдфебель недовольно фыркнул и спросил, почему такие грязные? Камышин ответил, что возвращаются с задания, что минировали нейтральную полосу. Фельдфебель согласно кивнул и приказал немедленно возвращаться в расположение.

На краткий миг показалось, что всё в порядке, что обошлось. Камышин даже улыбнулся, потом увидел, как палец фрица ложится на спусковой крючок.

Полесников бросился на овчарку, Камышин выстрелил в фельдфебеля…

Через мгновение – удар в затылок. Белое пламя. Чернота.

Очнулся Камышин от шепота. Кто-то разговаривал сам с собой. Прислушался – русский. Голос Полесникова.

– Плохие мы с тобой разведчики. Никудышные. Так опростоволосились.

Сидели, прислонившись к дереву. Камышин тронул пальцами ствол – гладкий. Осина. Ноги замёрзли, потеряли чувствительность. Попытался встать – чавкнула жижа. Болото.

– Разве патрульный мог быть один? Никак нет. Дураку понятно.

– Где, – Камышин удивился своему голосу, – где мы?

Доносился лай собак, между деревьев мелькали фонарики-светлячки. Двигалась цепь.

– Тяжелый ты, брат. С виду тщедушный, а на поверку…

– Что произошло?

– Собаку я ножом зарезал, – рассказал Полесников. – Второй фриц тебя оглушил прикладом, на меня бросился. Хорошо, ты его за сапог ухватил.

– Я? Вряд ли. Не мог, сразу отключился.

– Ухватил, – повторил Полесников. – Он споткнулся. Я его из фельдфебельского шмайссера срезал. Тебя на спину взвалил и ходу в топь.

Голова гудела. Во рту – вкус ржавого железа.

– Что теперь? – спросил Камышин.

Полесников посмотрел на руки, потёр большим пальцем ладонь:

– Нам бы сутки продержаться, а там начнётся наступление.

– А разведданные? Мы должны доставить карту. Любыми способами!

Напарник молчал. Вырезал два рябиновых шеста, один сунул в руки Камышину.

– Пошли. Собаки в болото не сунутся, а фрицы могут. Нужно затаиться глубже.

Камышин подумал, что дела у них паршивые – провалили задание. Капитан не получит координаты целей и артиллерия будет бить вслепую. Будто услышав эти мысли, Полесников буркнул:

– Тебя убьют, меня убьют… кто воевать станет? У меня, брат, тоже с ними счёты. Пока долг не отдам – не с руки мне помирать. Вот так я мыслю.

Тьма вокруг толклась беспросветная. В двух шагах – стена. Полесников остановился, сунулся к самому лицу напарника, проговорил:

– Береги сухари. Кто знает, как оно обернётся.

*

Сказавшись "до ветру" Климент Петрович вышел из избы, завернул за сарайчик. Кутёнок услышал шаги хозяина, выкатился из дверей, полез играться. Климент Петрович отпихнул его сапогом, привалился к стене, отвернулся – заслонился спиной от всего белого света. Засмолил самокрутку – вытянул её в две затяжки, – долго смотрел на окурок, будто решал, что с ним делать. Пламя в груди не утихало, рвалось наружу.

В тридцать девятом году Толик Козлов (друг детства) в посевную с прицепных грабель свалился, попал под колёса – переломило обе ноги. В ночную смену дело было. Климент Петрович тащил его на себе четыре версты. И потом ещё на подводе до райцентра вёз. В больницу. "А как иначе-то?" Старик не представлял, что может быть по-другому: "Оставить дружка в беде? Невозможно даже подумать! А тут получается совсем иная картина… предательство получается. Убийство!"

– Никак не возьму в толк, мил человек, – Климент Рябин смотрел Камышину в зрачки, тот не отводил взгляда. – Как это всё у вас произошло? По пьяному делу? Или повздорили из-за чего?

– Я не очень хорошо был знаком с вашим сыном, – ответил Камышин; сглотнул комок. – И поспорили мы только однажды. Я сказал, что мы плохо воюем, и поэтому нас гонят фрицы. Рассудил, что как только мы научимся – тотчас пойдём в обратную сторону. Павел, ваш сын, ответил, что это чепуха, сказал, что все беды из-за нас, белоручек. Он считал, что мы хуже приспособлены к жизни.

Камышин разломил картофелину, вдохнул её аромат. Подумал, сколь раз он мечтал об этом на фронте – втянуть ноздрями горячий влажный картофельный парок.

– Нас отправили в рейд. Далеко за линию фронта, – продолжил Камышин. – Задача была не дать противнику сомкнуть фланги, чтобы наши могли спокойно отступить. В тыл уходили обозы с мирными жителями… с городскими, в основном… но это не важно. Мы должны были завязать бой, уничтожить две огневые точки и взорвать мост. – Камышин перевёл взгляд на Полесникова, тот смотрел куда-то вдаль, сквозь стену избы – в тот далёкий день. – Бой получился короткий и страшный. Немцы не ожидали нашего появления и подпустили близко. Основная схватка случилась в окопах. Павел был… я… в общем… как бы это сказать…

– Он оказался на линии огня, – помог Полесников.

– Шальная пуля?

– Нет, – Камышин покачал головой. – Я стрелял в немца. Павел попал под мою пулю. Выскочил… Я не успел сообразить.

Старик крякнул и наполнил стаканы. До самого края, под завязку. Он отчётливо понял, что произошло в том бою: Война.

Не имеет значения, кто нажал на курок, точно так же Камышин мог попасть под пулю его сына. "Любой мог попасть! – от горькой истины не становилось легче. – Будь она проклята, эта война!"

– Помянем!