Колышутся на ветру

Иногда мне хочется быть с ней рядом. Вернуть папу и нашу беззаботную жизнь. Но я здесь. Здесь и сейчас, как говорится.

***

Работа на скорой – совершенно особый вид деятельности.

Ты никогда не знаешь, как сегодня придётся себя проявить. Не знаешь, что ждёт на вызове. Мы разъезжаем по городу, заходим в дома к нуждающимся в самую трудную минуту. Облегчить боль, предотвратить катастрофу, спасти жизнь. Мы поднимаемся на высокие этажи, тащим носилки, вдыхаем запахи блевоты и дерьма, выслушиваем порой несвязные обвинения и проклятия. Не спим по ночам, убивая себя ради других. Иногда мы слышим «спасибо». Иногда не верим в искренность этого «спасибо», а иногда оно и не требуется. Иногда ты через молчание и благодарно-восторженный взгляд родственников чувствуешь, что сделал максимально возможное в данный момент. И гордишься собой. Ты на своём месте. Это вдохновляет, улучшает настроение. Я улыбаюсь на вызовах, разговариваю с бабульками, что вызывают в основном поболтать, подыгрываю безобидным алкашам с абстинентным синдромом, нахожу общий язык с детьми и их беспокойными мамочками.

– Марина Викторовна у нас просто ангел – смеётся Олег.

– Не слушай его, наслаждайся этим чувством, – как-то очень серьёзно говорит Андрей, – к сожалению, оно пройдёт.

– Ну нет! Почему? Ты думаешь я стану как Мышка?

Мышкой мы называли старшего врача нашей смены. Бескомпромиссная, жёсткая, будто каменная, женщина предпенсионного возраста. По станции ходила шутка, что свою улыбку Мышка обменяла у дьявола на способность диагностировать на нашем уровне то, что не сразу ставили даже питерские консилиумы. За свой талант она была негласно удостоена неприкосновенности. Так что никакие жалобы за бестактность и прямоту ей были не страшны.

Прозвище её сначала показалось несоответственно милым и ласковым, но Олег объяснил, что оно произошло от первичного «мышь летучая». Думаю, дальше разъяснять не стоит.

Как Мышка становиться не хотелось. Не хотелось становиться как большинство на скорой. Постепенно узнавая фельдшеров, врачей, санитаров, мне становилось страшно. Видела людей озлобленных, уставших, недовольных. Недовольны они были условиями труда, зарплатой, неадекватными пациентами, адекватными пациентами, тяжёлыми вызовами, новыми водителями, старыми водителями, графиком, приёмным покоем, начальством, отсутствием шкафчиков, новой формы, сумок для кардиографов.

– Не слушай их жалобы, не разговаривай с пессимистами, они давно выгорели. В их головах сгорели предохранители. Все ходят на работу работать, а не помогать болеющим, – говорит Андрей.

Мы с ним бывает тихо разговариваем, сидя рядышком в общей комнате.

– А ты?

– А у меня это типо миссия, долг, если хочешь.

– Долг кому?

– Себе, миру… Не важно. Мы сейчас не об этом. Просто останься собой. Не поддавайся общему настроению бессмысленности и апатии.

***

Мне нравилось общаться с Андреем. С ним легко. Хоть он и старше лет на десять. А может именно поэтому. Знаете, бывают такие люди: вы вроде разные и знаете друг друга пару недель, но это чувство близости, понимания, совпадения – оно делает вас… родными что ли. Почти о всех коллегах уже успело сложиться мнение: от кого что можно ожидать, кто на что способен, с кем лучше не связываться. Андрей среди всех стоял обособлено, выделялся. Было в нём что-то тайное, немного страшное, великое. Он не болтал вместе со всеми, не обсуждал вызовы после их завершения. В свободную минуту сидел с толстой книжкой на скамейке возле фикуса. Ещё всегда очень вовремя и грамотно подсказывал мне то, что по неопытности не знала. От других о нём никогда не слышала ничего плохого, хотя слухи в большом коллективе – дело обычное. Андрей мне нравился: его голос – негромкий, глубокий, манера двигаться, спокойная уверенная походка, крепкие жилистые руки, увитые венами, эти интеллигентные очки и главное – добрая широкая улыбка, от которой забавно морщинилось его лицо.

– Наверное я влюбилась, мама.

– Это хорошо, хорошо. Но фельдшер…, какой-то фельдшер… Ты торчишь там, в богом забытом Всеволожске… Какие перспективы, какой рост? Езжай хотя бы в Питер, найди себе богатого, настоящего мужика. Ты же у меня красавица. А ездишь там, в грязи в этой ковыряешься… Болото. Болото затягивает. Не успеешь оглянуться и уже с пузом, в съёмной квартире, с мужем-алкашом.

Мама странно растягивает слова, запинается.

– Мама, у тебя всё в порядке?

– О, да, у меня всё хорошо, у нас всё хорошо. Лёша любит меня. А что ещё надо одинокой женщине? Одиночество, оно знаешь, смертельно в моём возрасте.

– Я приеду скоро. Давай сходим куда-нибудь, развеемся.

– Хорошо. Пока, Мари.

– Я люблю тебя.

Последние слова упёрлись в короткие гудки, будто спасая меня от неискренности.

Что объединяет нас с родителями? Как мы чувствуем родственность, кровную связь? Не знаю. Иногда кажется, что я ничего не чувствую. И мне страшно. Неужели я такая неблагодарная дочь?

***

Огромная серая птица села на высокое дерево. Дерево зашаталось и заскрипело. Птица расправила мощные крылья и поднялась в небо. В следующий миг уже я лечу, становлюсь этой птицей. Подо мной – словно огромный механизм, состоящий из рук и ног – это люди среди маленьких домиков что-то делают. Кто-то сажает в землю семена, другие разводят огонь, третьи наполняют водой ржавые баки. Посреди большой зелёной поляны – шпиль церкви, внутри – существо похожее на медузу, щупальца которой протянуты к механизму. Медуза словно играет с ним или на нём. Я лечу, знаю, что выше их странных дел, меня не касаются их игры. Но видеть больше не хочу, боюсь, потому что знаю, что скоро механизм сломается. Пытаюсь закрыть глаза, но понимаю, что они и так закрыты, и попадаю в сеть, бьюсь, а в небе разносится механический рёв: «Белая ночь, белая нооооочь!» В унисон кричу на птичьем языке и просыпаюсь от этого крика.

Я отличаю сон от яви. Но бывает очень страшно. Сердце от таких пробуждений выпрыгивает из груди. Дурацкие сны! Раньше они снились реже.

На часах три часа ночи, завтра на работу. Пью воду, закрываю глаза.

***

Тем временем заканчивалась осень.

Как-то после суток Андрей провожал меня домой. Было морозно, от мокрого снега на дороге лёд. Я взяла его под руку и мы медленно топали, уставшие после смены. Странно, но мы никогда не разговаривали о любви, моих парнях, его девушках.

– У тебя есть девушка? – почему-то вдруг ляпнула я.

– Нет. У меня есть жена.

Постаралась не подать вида, что удивлена и немного разочарована.

– А кольцо? Просто, ты никогда не говорил…

– Ты не спрашивала. Не могу кольцо носить, мешает.

– Мешает охмурять новеньких коллег?

– А ты прям охмурена, я смотрю?

– Возможно, но это мои проблемы.

– Не вижу в этом проблемы.

– А я вижу… Так что же, и дети у тебя есть?

– Дочь, шесть лет. А женат семь.

– Говорят, у семейных пар бывает кризис семи лет. И нужно его благоразумно переждать.

– Может быть. На самом деле проблемы есть. За такой срок либо привыкаешь полностью, либо человек тебя начинает раздражать, обостряются все углы. А ты?

– Что?

– Парень? Муж?