Худловары

Услышав песню, Кит сразу заулыбался. Что тут ещё сказать? Хорошая песня – это песня, которую можно спеть своему ребёнку.

А то, что она – не совсем русская… Да где оно вообще, это русское, в нашем летучем доме? Немецкая коляска, итальянский стул для кормления, французские прививки, японские подгузники, няня из Молдавии и полный московский двор армяно-узбекских детей. И ещё сотни полезных советов из несуществующего государства Рунет. «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – сплошная Кустурица».

А уж в будущем Кита, когда разные культуры ещё больше сольются в одну общую мультуру… Нет, пограничники все равно останутся. Им будут платить турагентства, чтобы создавать видимость заграницы и скрывать от клиентов, что на той стороне – та же мультура. Но я уверен: в разных концах света сейчас растёт множество малышей, которые так же, как Кит, делают зарядку под Ману Чао или засыпают под армянский дудук. И потом эти пацаны будут очень удивляться, встречая друг друга в заграничных турах, которые рекламировались как «путешествие в неизведанный мир».

Ну ладно, ладно, я пошутил насчёт полной мультуры. Есть ведь ещё этот, великий и вебучий. Тот, на котором мы думаем и оттого называемся русскими. Язык, куда ж без него!

Только не надо путать язык с литературной заразой, ладно? Потому что есть такое явление, которое требует от языка настоящей работы. Это дети.

Мой младший брат Тоха последний год носился с идеей открыть свой книжный магазин. Надеюсь, теперь это пройдёт – у него тоже родился ребёнок.

Чужие сказки

Не буду врать, со сказками я помучился. Хотя интуитивно всегда понимал, что всё начинается с них. Даже в бешеные интернетовские девяностые, когда кто-нибудь советовал мне проапгрейдить компьютер, я отвечал, что все сказки Шарля Перро умещаются в тридцать килобайт – а ведь они известны любому их нас.

Это был правильный антивирус. Но хиленький очень, поверхностный. Предполагалось, что Перро – эдакий литературный гений минимализма. А это неправда. Сказки Перро придумал не он.

Сказки, вообще все сказки, возникли ещё до литературы – в устной среде, где не было никакого бумажного монополизма. Зато была прямая и обратная связь со слушателем. Если ты занудно вещаешь про обычную серую гадюку, которую прибил Ванька из соседней деревни – баян, выпей яду! Но если гонишь про Стоглавую Гидру – тоже плохо, могут и в рожу дать за враньё. Так в муках естественного отбора и рождается с детства знакомый, скромный такой Змей Горыныч с тремя логичными головами.

Ну а бумажная литература что? Да просто разворовала весь этот сказочный багаж, разбодяжила в тысячу раз, да пошла продавать мелким оптом, со своими обёртками-бирками. Пушкин не был бы Пушкиным, если бы не няня Арина Родионовна.

Но что же тогда рассказывать ребёнку? Вспоминать сказки, которые мне самому начитали в детстве? Ага, начитали! Вот тут-то собака Некрасова и зарыта.

Вы когда-нибудь видели львов в городах Европы? Их там множество – и каменные, и чугунные. Но в каждом городе свои. И они гораздо больше похожи на жителей этого города, чем на львов настоящих, которых мало кто видел живьём в тех городах.

Стоит только начать читать, сразу видишь, что любимые сказки почти мертвы. Ведь бумажная монополия всего лишь копировала их год за годом, не давая им жить и меняться в ногу со временем. Что это там за «сусеки» у Колобка, и зачем старухе вообще их «скрести», если на рисунке в современной книжке издательства «Фламинго» старуха со стариком сидят и трескают чай с пирогами!

А на следующей странице – сам Колобок размером с ведёрный самовар. Что же будет в конце с Лисой, не помрёт ли она от разрыва пасти? Неа, не померла. Схавала. А читатели схавали сказку. И никто не заметил.

Зато уже несколько лет по Рунету в качестве прикола ходит ссылка на чешскую книжку про крота, которому кто-то насрал на голову. Ну и кротик идёт выяснять, и по пути обучается различать всех животных по какашкам. Очень познавательная сказка. Но почитайте, как на неё реагируют закомплексованные соотечественники. «Ах-ах, гы-гы! Они нарисовали в детской книжке то, что у нас даже упоминать неприлично! Гы-гы-гы!»

Значит, нужно всё начинать сначала. Я сам придумываю Киту сказки о том, что вокруг. Это нелегко, но мой пацан мне помогает. Уже в два месяца он подсказывает мне смехом, какие приключения игрушек ему больше нравятся. И я продолжал сказку «на лету».

– Вот гляди, эта обезьяна с резиновыми ногами… Ну, это будет у нас такая прекрасная блинцесса. Она долго-долго ждала своего прекрасного блинца в окошке замка. И постоянно высовывала наружу ноги, чтобы блинц её сразу заметил. А на ногах у ней были хрустальные туфельки, килограммов эдак по пять каждая. И эти туфельки всё оттягивали и оттягивали её ноги, высунутые наружу. И за тридцать лет и три года ожидания ноги вытянулись аж на 10 этажей (это можно отлично показывать на тягучих ногах обезьяны). Так что прекрасный блинц, когда увидел блинцессу, просто с коня двинулся об землю и пешком убежал за тридевять земель. Но зато потом длинноногая обезьяна-блинцесса повстречала слона и жирафа, у которых тоже были длинные конечности – и они зажили счастливой семьёй!

Кит смеётся, а с кухни доносится хохот Кати. Само собой, я знал, что она подслушивает, и немного схитрил в поворотах своей истории. Но в остальном всё честно: и обезьяна, и слон, и жираф в руках. И живые слушатели.

Думаете, получится детский писатель-педагог? Обломитесь, мокрецы. Да, я знаю, гамельнский счёт честнее гамбургского. Хотя бы потому, что гамбургский придумали советские литераторы, в реальном Гамбурге ни о чем таком не слышали. А в Гамельне что-то было. Иначе бы сказка не жила так долго. Вот если бы и сейчас написать такую, да? Подслушать где-то, да обработать литературно, да издать на радость детям всей земли…

Но и от гамельнского искушения у меня есть защита. Есть конкретный слушатель. Так зачем мне громкая дудка? Лучший педагог – это сапожник, который показывает сыну, как тачать сапоги.

Правда, индустриальная цивилизация отняла у большинства людей этот прямой способ воспитания, когда профессия отца была наглядной, постоянной, практически домашней – и потому легко передавалась ребёнку. Теперь родители все время уходят из дома на какую-то загадочную «работу», которую ни показать, ни рассказать. Детям достаются лишь абстрактные нравоучения, выплеснутые в редкое свободное время.

Но тут мне немножко повезло. Мой инструмент – мой язык, он всегда со мной. И он нужен, чтобы думать своей головой, чтобы общаться, а не дрочить на бумагу. Этому мы и будем учиться. Оба. Меч в ножнах сердца, японский иероглиф «терпение». Спрячь катану языка своего, когда нет нужды.

И тогда становится ясно, что не я ему, а он открывает мне мир. Ведь это его куклы и мелки, листья и каштаны. Его радость копать песок и бросаться снегом, кувыркаться в траве и крошить пенопласт. Мир давно забытых ощущений, куда он тянет меня за палец – и оттаскивает от компа.

«Не называть, а показывать, не объяснять, а передавать». Когда-то я гордился тем, что мои статьи о хайку расходятся по Сети на нескольких языках, а Митька Коваленин даже начал книжку о Мураками одним их этих определений. Но сейчас мой полуторагодовалый гораздо лучше меня говорит на таком языке, самом честном из всех человеческих.

– Тебе понравилось, как тебя бабушка кормила?

– Ням-ням… Тьфу! Тьфу!

Но ведь игрушки, слова – это все от родителей, возражаю я сам себе. А значит, это наш язык, наш мир. И как замечательно, что первым его словом стало не «би-би», как у некоторых знакомых, а вполне живое «гав-гав». Ведь это я показывал ему ногами кукольный театр с тапками-собаками, когда он ещё только ползал. А потом показывал и «гав-гавов» на улице…

Да, мы показываем – но он сам выбирает, что взять. Заходит в гости доктор Волошин, и я хвастаюсь, что Кит уже отличает кошек. Беру книжку с кошками:

– Кит, смотри, кто это?

– Бам!

– Да ты что, какой «бам»! Кто это?

– Бам!

Я качаю головой. Кит смотрит на меня как на идиота. Молча идёт в прихожую и приносит мячик. Мячик называется у него «бам». Он тыкает мячиком в книжку – там нарисована кошка… с мячиком.

Ну хорошо, в этот раз я врубился. Я даже могу догадаться, почему плюшевого лося зовут Бу-Бу: в классификации моего маленького Линнея этот зверь оказался между коровой и овечкой. Но вот мы устраиваем переезд лося Бу-Бу на игрушечной машинке в новое жилище:

– Кит, мы забыли взять посуду! Съезди-ка в комнату ещё раз, привези лосю тарелки!

А он вместо этого садится на пол и разбирает свою машинку-трансформер. Потом переворачивает пару деталей и ставит их перед плюшевым лосём. И я вижу: тарелки. Нет, это уже не моя сказка. И хорошо.

Ну а то, что Гринпис встал на уши, когда тысячи малышей после мультика про несчастную рыбку Немо выпустили своих аквариумных мутантов в мировой океан… Ладно, Гринпис, не ссы. Они разберутся. Может быть, не сразу. Что поделаешь, такой мир им достался. Машинки-трансформеры и рыбки-мутанты. Разве это сильно хуже, чем каменный лев или надувной Колобок? Разберутся. Если им не мешать.

Школа для дураков

Есть научное исследование, согласно которому после рождения ребёнка у его родителей падает коэффициент IQ. Охотно верю. Мне вообще никогда не удавались эти дурацкие скоростные тесты. Мой IQ наверняка ещё ниже, чем у президента Буша – у которого он вообще ниже кафеля. Так что мне уже и падать некуда. Когда меня забрали в физматшколу после победы на областной олимпиаде по математике, я думал, это ошибка, случайное везенье.

Нет, они не ошиблись: за следующие два года я срубил ещё несколько дипломов. Но главное не в этом. Усиленная программа по математике – как раз фигня. Я постоянно получал тройки и двойки на контрольных с разными там формулами синусов-косинусов.

Однако в этой школе был другой способ исправить табель. Другая система оценок. Наши преподы регулярно давали такие задачки, за которые ставился пятак тому, кто решит первым – если вообще решит. Думать можно было весь урок, весь день или вообще сколько угодно, смотря по уровню задачки. В конце каждой четверти, нахватав пар по геометрии и алгебре, я выкатывал эти самые «задачки со звёздочкой». С решениями. И закрывал пятаками свои неудачи на обычных контрольных.

Это помогло уяснить, что представляет собой обычная средняя школа, куда я ходил раньше. И за четверть века там ничего особо не изменилось.

1 сентября 2004-го. Киту два с половиной месяца, а я до сих пор не смирился с тем, что придётся переходить на жаворонковый образ жизни. По старой привычке, лёг только под утро. Я забыл, что во дворе у нас – общеобразовательное заведение.

Примерно в 7:30 по ушам долбанул противный детский голосок, поющий о том, как приятно ходить в школу. Я чуть с кровати не упал от неожиданности. Но, разбудив меня, надрывный голосок за окном не успокоился. И начал повторно гнать, как приятно ходить в школу. Потом в третий раз, как бы для закрепления урока.

Потом мне сообщили, «из чего же, из чего же сделаны наши мальчишки». И почему «некогда стареть учителям». И какая стерва эта «девчонка из квартиры 45». И так далее. Через полчаса я окончательно зверею и каждую новую песню встречаю криком: «А вот хер вам! Не отдам Кита в школу! Не отдам!»

Катя пытается меня успокоить, говоря, что ребёнку будет нужен коллектив, и вообще 1 сентября – это очень красиво: «Мы его нарядим, я сама тоже наряжусь…»

Но я уже завёлся. Я ругаю школу последними словами. Общественная школа не имеет никакого отношения к обучению! Раньше, когда ребёнка хотели чему-то научить, его отдавали сапожнику. Или булочнику. Он там на практике всему учился, на работе. Жизни учился в буквальном смысле, как она есть, в единстве всех деталей. А не закорючкам этим письменным, от которых у половины детей зрение садится в первый же школьный год.

(«И де-евочку которой нёс портфе-е-ель!» – раздаётся со двора.)

Ага, щас, девочку! Помню я эту школьную борьбу с любым проявлением сексуальности. И откуда это идёт, ясно. Общеобразовательную школу придумали попы, которым надо было согнать всё стадо в одну кучу, чтобы заразить его одним вирусом овечьей покорности. А для этого совсем не нужно выявлять и развивать личные способности. Зато нужно вбить в башку тот грёбаный дневник, который потом всем вспоминается до старости лет. Понедельник, вторник, среда – слева. Четверг, пятница, суббота – справа. Система всеобщего образования – та же церковь, только без воскресенья.