За границей

Это было тоже в Дрездене. Как-то в воскресенье приходят ко мне Яков и Александр, Прямо от обедни из русской церкви, разодетые по праздничному, в новых, сереньких толстых визитках, белых манишках и розовых галстуках. Волосы их жирно смазаны маслом и гладко причесаны. Лица веселые, довольные, одним словом, праздничные.

– Бог милости прислал! – весело восклицает Яков и останавливается у дверей. Александр тоже здоровается со мной и становится рядом с Яковом. Я предлагаю им садиться. Начинаем толковать о разных разностях. Я уже говорил, что любил поболтать с Яковом, так как человек он был смышленый и видал много интересного. Разговорившись, Яков вдруг спрашивает меня:

– А что, барин, слыхал ли ты когда про снохачей?

– Нет, не слыхал. Что это за снохачи? – говорю ему.

– Го-го-го! – грохочет Александр, приютившийся на крайчике стула, и осклабляя свой широкий рот чуть не до ушей.

– Как же, барин, ты не знаешь? Ну вот те, что со своими снохами живут! – старается пояснить Яков.

– Да как же это?.. Ведь они… уже старики! – нарочно, как бы недоумевая, возражаю ему, чтобы вызвать к рассказу.

– Ой, молчи ты, Христа ради! – восклицает тот, привскакивает со стула и всплескивает руками. – Да такие бывают озорники, что страсть! Хуже молодых! Ей Богу!

– Го-го-го! – гогочет Александр и прикрывает рот ладонью.

Яков тычет его в бок. Тот конфузится и перестает смеяться.

По выражению лица Александра видно, что уже он знает, чем этот рассказ кончится.

– Так вот, барин, – продолжает Яков и упирает в меня свои умные черные глаза, – подымали это у нас в Парфентьеве «колоколо», и народу собралось видимо-невидимо со всех сторон. А работой заведывал механик, старик, сосед мой, такой шустрый мужиченко. Вот скопилось это народу круг церкви, страсть что, – так кишмя и кишат. Каждому, значит, охота Богу послужить, хоть за веревку подержаться. А старик дело свое тонко знает, все что-то там копошится, на колокольне возится; ну, известно, туман на публику наводит. Наконец наладил и кричит:

«Православные! снимай шапки, молись Богу, берись за веревку!» Тут все шапки сняли, давай молиться. Молились-молились, потом, что было народу, за снасть взялись, дубинушку запели и давай кричать «урра-а-а, урра-а». Бабы, девки крестятся, голосят «пошла, пошла Царица небесная, пошла» – и Яков пищит, стараясь представить, как бабы голосят. – Народ так дергает за веревку, аж колокольня трясется, а «колоколо» ни с места.

– Стой, православные! повремените! – опять кричит это механик. Остановились. Старик что-то повозился там наверху круг балок, и опять кричит:

– Ну, с Богом! Подымай!

Народ опять шапки снимает, крестится. Бабы, девки опять голосят и причитают: «пошла, пошла, Царица небесная, пошла!» Крестик на колокольне так и дрожит, а «колоколо» все ни с места. «Что за притча?» толкует народ. Вдруг смотрим, старик рукой машет. Ну, опять остановились. Все притихли. Все слышать хотят, что дед скажет. А тот, как с колокольни-то гаркнет, на всю-то площадь, да при всем-то честном народе:

«Снохачи! От веревки прочь отойди!» Так весь народ и ахнул…

– Веришь ли, барин! – восклицает Яков и указывает рукой до половины живота, – с этакими-то седыми бородами прочь-то пошли – так вот смеху-то было!!!

Нахлебники

Жизнь в Дрездене была чрезвычайно дешева, в особенности квартиры.

За две прекрасно меблированные комнаты, в бель-этаже окнами на бульвар, я платил 45 марок в месяц, да еще за такую же комнату для моих молодцов – 20 марок.

Вот только с продовольствием людей у меня вышел здесь маленький курьез.

Мне непременно хотелось так устроить, чтобы мои Яков и Александр не шлялись по ресторанам, а ели-бы дома. И вот для этого я уговорился с квартирной хозяйкой, пожилой, сварливой немкой, что она будет их кормить два раза в день по 2? марки с человека. Иначе сказать, с обоих в день 5 марок.

Уговор был тот, чтобы как на завтрак, так и на обед, непременно подавалось одно блюдо мясное, – и чтобы кормить досыта, или проще сказать, до отвалу, без всяких салатов, которых мои люди не любили.

На другой день я нарочно остаюсь дома, чтобы посмотреть, какой им дадут завтрак. Предварительно я зову моих молодцов к себе и говорю:

– Хозяйка взялась вас кормить, а потому предупреждаю, что ежели вы на первый раз не съедите того, что она вам предложит, то на другой раз она подаст наверно меньше.

В ответ на это Александр только усмехнулся и прикрыл рот ладонью. Яков же, наоборот, очень озабоченно выслушивает меня, чешет затылок и, встряхнув волосами, с некоторой опаской в голосе, точно его кто мог услышать, отвечает:

– Оставлять никак невозможно.

Оба они уходят к себе в комнату. Я отворяю к ним чуточку дверь, чтобы слышно было.

Вскоре раздается у них протяжный возглас:

«So-o-o-o!» Смотрю в щелку: хозяйка в черном платье с засученными по локоть рукавами, в белом чепце, вся раскрасневшись, ставит на стол блюдо с громадным куском вареной говядины, обложенной горячим рассыпчатым картофелем. Пар так и валит от кушанья высокой струей к потолку.

Того, что она подала – ну, ей-Богу, должно было хватить на шесть человек.

Хозяйка очевидно хотела на первый раз удивить моих ребят. С торжествующим видом уходит она, к себе будучи вполне уверена, что поданного кушанья останется и на обед.

Ребятки мои значительно переглядываются; прежде всего снимают визитки, как вещи совершенно ненужные им в эти минуты. Аккуратно вешают их на гвоздики, распускают жилетки, крестятся и молча садятся за стол.

«Ну, что-то будет, думаю, одолеют или нет?»

Проходит так с полчаса. Я не захожу и даже не заглядываю к ним. Русский человек, вообще, не любит чтобы его торопили за обедом. Но вот слышу стук ножа о тарелку, а затем голос Якова:

– Эй, meine liebe Frau! – Яков уже научился немного по-немецки. Подхожу к дверям и как раз вижу, коварно выглядывавшую из за блюда торжествующую рожу Александра, красную, как рак – и против него серьезное и озабоченное лицо Якова. Этот упер глаза в дверь и, ожидая хозяйку, точно решал какой европейский вопрос. Перед ними стояло пустое блюдо. От говядины с картофелем даже и крошек не осталось.

Входит хозяйка.

– О-о-о-о! в ужасе восклицает она и всплескивает руками. Вязаный черный платок её на плечах и белый чепец на голове как-то разом слезают у неё на бок. К довершению её горя, Яков совершенно спокойным голосом, постукивая ножом о тарелку, строго восклицает:

– Xoch ein besehen!

Яростно хватает хозяйка блюдо и исчезает.

Через минуту она прибегает ко мне и, со слезами на глазах, объявляет, что и за 6 марок несогласна кормить.

Таким образом, желая угодить моим молодцам, я только наказал сам себя: пришлось прибавить ей по марке на брата.

Глава VIII

Брюссель

В Брюсселе выставка, можно сказать, потерпела фиаско. И произошло это исключительно из за электрического освещения.

Поставить его взялось нам некое общество N. Условились в цене, назначили сроки. Выставка готова.

Как и в других городах, накануне открытия, были приглашены днем корреспонденты и разные лица для предварительного осмотра. Сам художник объяснял приглашенным сюжеты картин.

На другой же день появились десятки хвалебных отзывов. Весть о картинах разнеслась не только по Брюсселю, но и по соседним городам: Нанту, Бремену, на которые мы тоже рассчитывали. Надо было ожидать громадного успеха. И что же! На другой день вечером, к ужасу моему, вижу, съезжается множество публики. Экипажи, один за другим, так и стекаются к роскошному подъезду «Palais des beaux arts», где была устроена выставка.

Говорю «к ужасу» потому, что я знаю, что электричество у нас не действует и картины находятся в темноте. Паровик оказался слишком слабый и не мог зажечь фонарей. Многие приехали издалека; время же было осеннее, холодное; стоять у подъезда и дожидаться было невозможно. Подымается страшный шум, гвалт и крики: