За границей

– Tr?s-bien, tr?s-bien, ободряет он мою девочку, гладит по голове, и затем, без дальних разговоров, ведет в залу консерватории.

Зала была освещена, и в разных концах её, за роялями, сидели ученицы и играли. К одной из них Лист подходит в сопровождении моей Попович, просит уступить место, садит мою барышню и велит ей играть, что она знает.

Хотя Попович заметно конфузилась перед таким великим судьей и играла значительно хуже, чем всегда, но Лист несколько раз хвалил ее.

– Nicht ohne Talent! говорит он ей на прощанье и снова гладит по голове.

Сияющею от восторга привез я ее домой. И что же вышло: начальство пансиона, где Попович училась, когда узнало об этом, вместо того, чтобы радоваться, что у них оказалась такая талантливая ученица, чуть не оштрафовало мою бедную музыкантшу за то, что она решилась беспокоить Листа.

Успех выставки с каждым днем все увеличивался. С утра и до вечера давка стояла невообразимая, в особенности когда войскам дозволили осматривать картины.

Помню, иду я как-то вечером из своей квартиры, несколько задумавшись, на выставку; подхожу к подъезду, освещенному электрическим фонарем, вдруг слышу сзади себя команду: «halt», оглядываюсь, смотрю, батюшки мои, целый баталион солдат приведен. Офицер вкладывая саблю в ножны, вбегает по лестнице, за ним с великим шумом взбегают рота за ротой, точно хотят брать штурмом наш Кюнстлергауз. Так всю лестницу и запрудили. А лестница была широчайшая.

Чрезвычайно интересно было смотреть со стороны, как эти сотни стриженых голов впивались глазами в картины и подолгу стояли как вкопанные, а затем медленно, шаг за шагом, как бы нехотя, передвигались к другой. Такого нашествия солдат я не видал ни на одной выставке.

Еще в самом начале по приезде в Пешт, я познакомился с здешним градоначальником, бароном Тейс. Среднего роста, широкоплечий, голова седая, коротко остриженная; полное лицо обросло небольшой седой бородкой. Вся фигура его была чрезвычайно представительная, симпатичная.

Тейс почему-то крепко меня полюбил и почти целую неделю подряд приезжал за мной в карете и возил показывать достопримечательности города.

Где-где мы только не побывали с ним. И музеи, и тюрьмы, ботанические сады, дворцы, тунели, элеваторы – все осмотрели. Больше всего мне понравились здешния бойни.

Действительно, Пешт может ими похвастаться. Несмотря на то, что тысячи быков здесь убиваются ежедневно, чистота и порядок сохраняются поразительные.

Обед

– Знаете, говорит мне как-то Смретшани, здороваясь со мною на выставке. – Я могу вам одно сказать, что вся Венгрия поднялась на ноги смотреть ваши картины.

– Почему это вы думаете? спрашиваю его.

– А вот посмотрите на этих господ! говорит он и указывает на нескольких стариков, в каких-то невозможнейших серых зипунах со шнурами на груди.

– Это самые закоренелые наши помещики. Они, может быть, десятки лет не выезжали из своих поместий, и только сильнейший толк, поднятый газетами о выставке картин вашего брата, принудил их оставить свои насиженные гнезда. Это все наши богатейшие магнаты! Вон тот, который показывает им картины, в черном сюртуке, видите, у него еще такие густые брови, что почти и глаз не видно, это наш почтенный патриот Кальман-Кандо; а вон рядом с ним, с седой бородой, среднего роста, такой осанистый бодрый старик, это наш знаменитый венгерский воитель, почтенный Кладка.

Я стою и молча любуюсь, с какой жадностью и с какой, по-видимому, несвойственной их годам юркостью, бегали они из одной залы в другую, что-то тараторили между собою по-венгерски и энергично размахивали руками. Вообще, они резко отличались от всей остальной публики. Хотя костюмы на них были довольно поношенные, старинного покроя и из грубого сукна, но, должно быть, здешняя публика хорошо знала, на ком находились эти костюмы, и с почтением давала старикам дорогу. Мне очень жаль, что теперь я уже забыл фамилии других почтенных старцев, тем более, что они не замедлили узнать от моего Якова, который всегда торчал в дверях, в своем русском костюме, то-есть поддевке поверх красной кумачевой рубахи, где – я, и тотчас же подошли знакомиться со мной. Они были, как сами выразились, мне «tout-?-fait comblеs» нашей выставкой. При этом я заметил между прочим, что истые аристократы-венгерцы не совсем-то любят немецкий язык и охотнее говорят по-французски.

Под впечатлением ли выставки, или я уже так им понравился, только мои магнаты пригласили меня отобедать в Европейской гостинице, в так называемой «турецкой комнате». В первый момент я хотел отказаться, но приглашение было сделано так искренно, так радушно, старческие лица их сияли такой непритворной радостью, что мне казалось в эту минуту, будто Россия кончает с мадьярами вето свою исконную вражду и что с этой минуты заключается самый дружественный мир на вечные времена. Я сердечно поблагодарил их за честь и принял приглашение. Мои новые знакомые крепко пожимали мою руку, в знак сердечной благодарности.

Но вот теперь-то мне и приходится краснеть за мою рассеянность.

Настает званый день, а я совершенно и забыл о нем. В 5-ть часов вечера отправляюсь к себе на квартиру. Дорогой захожу в колбасную, где всегда были превосходные горячия сосиськи. Покупаю несколько штук и отправляюсь к себе домой. Передеваю свою домашнюю визитку и за обедом начинаю придумывать, куда-бы вечером отправиться провести время. И вдруг чувствую, что холодный пот выступает у меня на лбу: мне вспоминается званый обед. Бросаюсь смотреть на часы – половина седьмого. Боже! срам какой! Думаю, что никогда ни один брант-маиор так быстро не одевался на пожар, как я в этот раз.

Хозяин моей квартиры, какой-то барон, старый и весьма почтенный, сознавался мне потом, что принял меня за сумасшедшего: так стремительно вылетел я на улицу. Сажусь на первого извозчика и скачу, как угорелый. Уже было темно; горели фонари. И, о стыд мне! Приближаясь к подъезду гостиницы еще издали вижу две знакомые мужские фигуры во фраках и белых галстуках с расчесанными усами и бакенбардами. Они озабоченно разговаривали о чем-то со швейцаром. Вот они перестают разговаривать и пристально смотрят в мою сторону. Они узнают меня. Надо видеть их радость: как они бросаются ко мне, высаживают под руки и, с торжественным видом, ведут наверх. Право мне казалось, уж не во сне ли я все это вижу. За что такая честь? мелькало в моей голове. За мое невежество, за мою непростительную рассеянность! Когда я теперь вспоминаю все это, то, несмотря на то, что уже прошло более десяти лет, мне до сих пор делается стыдно.

Меня вводят под руки в ярко освещенную комнату, убранную коврами в турецком вкусе.

Оркестр цыган, на струнных инструментах, играет чудный национальный венгерский танец «Ритка Буза». Мне ужасно полюбился этот мотив. В нем высказалась вся живая, энергичная венгерская натура. Не только что венгерец, но, мне кажется, всякий другой невольно вздрогнет всеми суставами, когда цыганский хор лихо грянет «Ритку Бузу».

До сих пор не могу припомнить, чем отговорился я за свою рассеянность.

Впрочем, хозяева были настолько любезны, что моя неловкость прошла как-то незаметно. Сейчас же сели за стол. За спиной каждого из нас стояло по лакею, и мы под музыку принялись за роскошный обед.

Уже я как-то говорил в своих записках, что никогда не мог пить много вина. Тут же один из хозяев, сосед мой, должно быть, заранее сговорился с товарищами напоить меня. Еще за первым блюдом он торжественно спрашивает:

– Eh bien, M-r de Wereschagine, avec quel vin commen?ons-nous?

Хотя я и любил шампанское, но, надеясь угодить венгерцам, выразил желание начать с токайского. Мне налили в стаканчик удивительного вина, какого-то густого, замечательно вкусного и ароматного; оно имело вид дымчатого топаза. Как потом я узнал, этому вину было более 30 лет. Каждый из хозяев считал долгом выпить со мной по стаканчику. Я храбро чокался и пил стакан за стаканом. Вино прелестное; но я слишком понадеялся на свои силы и притом совершенно упустил из виду, что хозяев пятеро, а я один, и, следовательно, должен выпить за пятерых.

Второе блюдо рыбное: подавали превосходную дунайскую стерлядь. Кто-то из стариков говорил речь, но что – не помню. Я заснул за столом.

Просыпаюсь – утро. Голова сильно болит. Начинаю припоминать. И вдруг, как в тумане, вижу: ярко освещенная комната, посредине великолепно сервированный стол, перед каждым прибором по букету цветов; два хора цыган попеременно играют заунывные, хватающие за душу мотивы. И в то же время вижу добрые, устремленные прямо на меня взоры моих знакомцев, старых, почтенных, как лунь седых, венгерских магнатов. Они как бы укоризненно кивают мне головами. Невообразимо совестно стало мне, что я так быстро охмелел, что даже не досидел до половины обеда. А обед, судя по началу, должен был быть на славу. Пробовал было я оправдываться сам перед собой тем, что не знал свойства токайского и что виноваты хозяева в том, что так усердно заставляли меня пить; что их пятеро, а я один, и т. п., но все это не выдерживало критики.

Раздумывая так, смотрю на часы: 11 утра. В это время входит ко мне хозяин квартиры и докладывает, что NN и XX приезжали узнать о моем здоровье. Я поскорее оделся и еду к ним в гостиницу. Там уже мои знакомцы были все в сборе в дорожных костюмах и очень обрадовались видеть меня вполне здоровым. Оказывается, что хозяева за обедом сами удивлялись моей храбрости; вино, которое я пил, было такое крепкое, что и они не решились бы выпить зараз двух стаканов, а я, неоднократно чокаясь, выпил чуть не десяток и пришел в такой азарт от токайского вина и от «Ритки Бузы», что целовался не только что с моими почтенными хозяевами, но и с музыкантами, при чем нодарил им 100 гульденов. Последнее обстоятельство несколько помирило и успокоило меня. Ну, думаю, венгерцы хоть не могут упрекнуть меня в скупости, тем более, что мои магнаты в тот же день уехали восвояси и не дали мне возможности ответить обедом.

Вообще ни об одном городе, где я побывал с выставкой картин, у меня не осталось столько хороших воспоминаний, как о Пеште. Никогда я не предполагал, чтобы венгерцы могли столь искренно, сердечно приветствовать русского, хотя я хорошо понимал, что, в лице меня, венгерцы приветствовали брата моего Василия.

Письмо Листа

Когда я уезжал из Пешта, Лист, при прощании передал мне свою фотографическую карточку с надписью: «A. M-r Alexandre Wereschagine affectueusement. Fr. Liszt» и письмо, в котором говорилось следующее:

Cher Monsieur de Wеreschagine!

Je vous suis bien reconnaissant du cadeau de la photographie d'un des admirables tableaux de votre fr?re. Son «Oubliе» est une lugubre et terrifiante symphonie de vautours et corbeaux, je l'entends et m'impr?gne profondеment de la prodigieuse inspiration.

Veuillez avoir la boutе de dire ? votre fr?re mon admiration pour son gеnie, et agrеez, cher Monsieur, l'expression de mes sentiments tr?s distinguеs et dеvouеs.

    F. Liszt.
    3 Fеvrier 1883.
    Budapest.

notes

Сноски

1

Старший адъютант генерала Скобелева по строевой части.

2

Адъютант генерала Скобелева.

3

Петров – деньщик генерала Скобелева во время текинской экспедиции. Здоровенный детина с рыжими усами.

4

Имя вымышленное.