За границей

– Почему же? – спрашиваю я.

– Да как же! Придет это он со своей матушкой, да со свояченой, да с кучей ребят, да всем им валенки сними, да околоти, да убери, да все их платье непременно на одну спицу повесь. Чистый зарез! А в конце концов за всю-то работу, сам-от пятак в руку и отвалит, а нет, так и три копейки! Ей Богу! – Затем через некоторый промежуток времени он восклицает:

– А все-таки наш народ куды лучше здешнего!

– Что же тебе здешняя публика не нравится? с любопытством спрашиваю я.

– Здешний народ скупой! рассказывает Яков. – Вот, намедни один господин, такой важный из себя, должно богатый, уронил 10 пфенигов; так веришь ли, барин, уж он ползал-ползал тут круг вешалок, все искал, даже и нам-то его жалко стало, и нас-то замучил. Разве наши господа погнались-бы за такой мелочью; давно-бы плюнули, – и Яков с презрением машет рукой.

– Ну, а все-таки народ здесь видный? – возражаю ему, интересуясь его мнением.

– Народ крупен, говорить не остается, рослый, – с уверенностью отвечает он, а затем, меняя тон голоса, с какой-то нежностью, восторженно восклицает: А какие барыни-то здесь есть! Видели, две сегодня приходили? – Я хотел было за вами бежать, чтобы посмотрели! Этакие-то чистые, белые, румянец во всю щеку! Что твои московские купчихи! с расстановкой, внушительным голосом, объясняет Яков, при чем правой рукой так помахивает, точно желал взвесить, тяжелы ли были эти красавицы. Яков был большой поклонник женской красоты, в особенности русской, и уже если он сравнил этих немок с московскими купчихами, значит, они ему уже очень крепко понравились.

Этот Яков был презабавный. рассказал мне как-то о нем брат Василий Васильевич следующий казус.

Дело относится еще к 1874 году, ко времени туркестанской выставки брата в С.-Петербурге, в здании министерства внутренних дел, что у Александринского театра. На выставку приезжает покойный Государь Александр II и подымается наверх. Вскоре, вслед за Государем, приезжает покойный Великий князь Николай Николаевич, скидает шинель на руки этого самого Якова, обращается к нему и спрашивает:

– А что, брат наверху? – намекая, конечно, на Государя.

Яков же, нисколько не смущаясь, показывает рукой наверх и говорит:

– Пожалуйте-с! Братец ваш там, на верху-с!

M-r George

Обедал я в Берлине в небольшом французском ресторане, на «Unter den Linden». С хозяином ресторана я скоро познакомился. Это был старичек француз, хромой, небольшего роста, с маленькой седенькой бородкой и подстриженными усами. Я очень любил поговорить с ним во время обеда. Предложу ему, бывало, стакан вина, до которого он был большой охотник, и мы беседуем.

M-r George, так звали хозяина, всегда садился поближе к дверям, чтобы иметь возможность встретить и проводить гостя. А большинство его посетителей составляла самая фешенебельная гвардейская молодежь – офицеры.

Хозяин, уже по своей натуре, не любил немцев, а после 1870 г., как он сам мне признавался, ненависть эта удвоилась; но, живя долго в Берлине, сумел так приноровиться к их вкусу и привычкам, что те даже полюбили m-r George. Поэтому мне очень интересно было наблюдать, как он обходился со своими гостями. Вот мы сидим, попиваем вино и разговариваем по-французски, конечно, о немцах. Хозяин, вполголоса, сердито бранит их, в особенности офицерство, за их будто-бы чванство, гордость, самонадеянность, а главное, за их манеру ходить с выпяченною грудью; при этом старик встает, боязливо озирается, чтобы его кто не увидал из гостей, и начинает превосходно копировать походку немецкого офицера. Я невольно смеюсь. В эту самую минуту дверь с улицы широко распахивается и красавец улан, молодой, румяный, с тонкими закрученными кверху усиками, не снимая фуражки, гордо проходить мимо нас, звеня своими длинными стальными шпорами. Я мельком взглядываю на хозяина. И, о чудо! я не узнаю его. Что с ним приключилось! Старик стоял, опустив голову на грудь, глаза закрыты, спина согбена, руки опущены по швам и, точно приговоренный, ожидал своей последней минуты. Звон шпор становится все слабее и слабее. Хозяин как-бы приходит в себя. Исподволь приподымает голову, озирается офицеру вслед и затем, как ни в чем не бывало, садится на свое место и продолжает начатый разговор.

– Да, мы без России пропали-бы! Здесь все, что вы кушаете, все из России, – говорит он горячась все более и более. – Рябчик, который у вас на тарелке – из России, хлеб из России, огурцы из России, икра, рыба, все, все из России. Что-бы эти – тут мой почтенный хозяин употребляет бранное слово, – стали-бы делать без ваших продуктов! – и он сердито ударяет кулаком по столу. Но, как нарочно, в самую горячую минуту, дверь опять распахивается, и новый гвардеец, такой же бравый, со звоном и шумом, также гордо проходит мимо нас. С хозяином опять моментально происходит точно такая же перемена. Он быстро вскакивает со стула, беспомощно свешивает голову на бок, глаза закатывает под лоб, и весь на мгновение изображает из себя как-бы статую. Ну, смех да и только!

Глава VII

Дрезден

После Берлина картины брата были выставлены в Гамбурге, Дрездене, Брюсселе, Пеште и, наконец, попали в Москву. Как в Гамбурге, так и в Дрездене, успех был полный, но все-таки сбор едва мог окупить затраты, хотя при взгляде на множество посетителей казалось, что должен был оставаться большой барыш. Но в том-то и дело, что подобные выставки, какие делал брат, могли окупаться только в самых больших городах, как например: Вена. Берлин, Петербург, с миллионным населением. Ежели сосчитать перевозку, страховку в дороге и на выставке, укупорку, раскупорку, наем помещения, постановку и т. п. расходы, то в результатах ничего не оставалось. Ведь одно убранство картин цветами в Гамбурге стоило 400 марок, а электрическое освещение 3000 марок.

В Дрездене выставка была открыта летом, на Брюллевой террасе, в здании, где устраиваются все дрезденские выставки картин. Более удобного помещения трудно было-бы подобрать. Погода все время стояла превосходная.

Каждый день, с утра до вечера, здесь гуляет масса народу. Летом сюда в особенности много приезжает англичан и американцев.

Помню, стою я раз, под вечер, на набережной террасы и разговариваю с кассиром выставочного помещения, еще во время их выставки, о том, что цена за вход 30 пфенигов – дорога, и что надо меньше брать.

– Seien Sie nur ruhig! – ответил он самоуверенно, – unser Publikum ist schon gew?hnt.

– Так вот оттого у вас и мало народу бывает, – говорю ему, совершенно не подозревая, что этими словами задеваю его за живое.

– Glauben Sie mehr Besuch zu haben? – с хитрой улыбкой, и не без надменности спрашивает он. И затем, не дождавшись моего ответа, говорит:

– Sie werden nie mehr haben! Unser Publikum ist ganz besonders!

Когда же у нас впоследствии здесь ежедневно бывали тысячи посетителей, он при встрече со мной как-то странно разводил руками и мычал что-то себе под нос.

В Дрездене я очень любил посидеть вечерком на Брюллевой террасе и помечтать. Ресторан был здесь отличный. Бывало, как только выставка закроется, люди мои уйдут к себе на квартиру, гуляющая публика начнет расходиться, я спрошу себе чашку кофе, сяду за стол, поближе к набережной, и любуюсь на Эльбу. Мне в особенности нравился на противоположном берегу, как раз против террасы, маленький, всего с ? десятины величиной, прелестный покосец. Его уже несколько дней как скосили и убирают.

Вечереет. Я сижу и смотрю на рабочих. Костюмы их резко отличаются от наших крестьянских. У женщин талии узенькие, точно затянутые в корсет. Мужчины в широких куртках и в широких шляпах.

Город понемножку успокоивается от дневной суеты. Кругом тихо. Река мирно катит свои мутные волны, и уже на ней, кое-где, показались огоньки. Воздух теплый, дышется легко. Вот и солнышко закатилось. С реки повеяло прохладой. На синем золотистом горизонте ясно обрисовываются темные очертания старинных остроконечных городских крыш и угловатых стен и башен. Рабочие с покоса незаметно скрылись, и как-бы в доказательство своей работы, оставили несколько копен сена. Я машинально считаю их: одна, две, три, вот здесь еще четыре – всего семь копен, а их работало четыре женщины, да трое мужчин! Стоило, думаю, работать… Но уже пора домой. На террасе давно никого нет. Достаю кошелек, расплачиваюсь с кельнером и тихонько плетусь во-свояси.

Яков еще не спит. Он уселся под окном в своей комнатке, покуривает из маленькой трубочки и поджидает меня, поболтать, и в то же время, чтобы помочь раздеться. Вот он увидал меня, быстро прижимает большим пальцем в трубке огонь, нисколько не опасаясь ожечься, прячет трубку в карман и встречает меня. Я раздеваюсь и ложусь в постель. Яков стоит и рассказывает мне о событиях дня на выставке.

– Один барин, русский, сегодня были, под ручку со своей барыней, должно с женой, князь какой-то, фамилию они называли, да я забыл. Вас спрашивали, – объясняет он.

– Разве он знает меня?

– Старик сказывал, что он-то вас не знает, а вот сын, говорит, мой с вашим барином вместе на войне были. Такой разговорчивый. Мой сын, говорит, недавно женился, 17 тысяч десятин чернозему в Тамбовской губернии взял.

– Ну Бог с ними, – говорю ему, – садись-ка лучше, да расскажи что-нибудь про своих Кологривских.

– Да про кого же вам?… Разве про нашего старшину? Не рассказывал я вам?.. – говорит он и присаживается возле меня на стуле.

– Ну вот, слушай барин! Жил это у нас в посаде волостной старшина, – начинает Яков и потирает руками колени, – Иваном Степановичем звали; мужик умный, богатый. И получил он от царя за какое-то пожертвование золотой перстень с бриллиантом. Ну, конечно, на радостях, созвал он гостей и задал нам пир горой. Промежь гостей сидел за столом еще один волостной, Иван Филиппов, по фамилии Кручинин, и висела у него на груди большая золотая медаль за то, что в нашей стороне богоугодное заведение выстроил. Вот когда пирог-то подали, хозяин и давай угощать гостей: – Пожалуйте, говорит, господа, покушайте! Иван Филипныч, не откажите, почтеннейший, ну хоть еще один кусочек, – а сам пальцем-то с перстнем по пирогу и водит – и водит, дескать, знай наших, смотри, как его царь жалует. А Иван Филиппин, будто так невзначай, тычет себе рукой под горлом, где у него медаль висела, да. и говорит:

– Ей же, ей, почтеннейший Иван Степаныч, я сыт по горло. – И так это было нам всем смешно смотреть, что мы долго после того смеялись.

Яков оканчивает рассказ и сам от души хохочет.

– А я сидел сейчас на террасе, да смотрел, как это здесь покос убирают, вот-то потеха! семь копен накосили, а пять человек народу работало, – рассказываю я – зеваю и уж чувствую, что начинаю дремать.

– Ой! не говори барин! – оживленно восклицает Яков. – Ходил я вечор смотреть на этот покос, так кажись моя девчонка Симаха – 12 лет, вот эдаконькая, – и он рукой указывает от полу аршина на полтора – больше наработала бы, чем их баба, ей-Богу! Уж они валандаются-валандаются, круг копны-то, не смотрел-бы. – Затем видит, что я дремлю, тихонечко уходит.

Перед глазами моими мало-помалу опять появляется тот же маленький покосец, и те же немецкия бабы с перетянутыми талиями. Вот одна из них, в зеленой юбке и белом переднике, наклоняется и черпает из родника воду берестяным ковшичком, свернутым в в виде фунтика и насаженным на палочку. Ключевая вода льется сквозь бересту и ярко блестит на солнце. Позади бабы стоит без шапки, спиной ко мне, в красной кумачевой рубахе и синих крашенинных шароварах широкоплечий крестьянин, опираясь на вилы. Ему жарко. Он дожидается очереди, чтобы напиться. Заглядываю ему в лицо, – мой Яков.

Он тоже увидал меня и весело улыбается.

– Ну, да и сопрел же я! – восклицает он, берет от бабы ковшик, и, один за другим, жадно выпивает.

– На-ко, барин, попей, больно хороша вода, студеная! – И он ловко подчерпывает свежей воды и подчует меня. Затем, вытирается рукавом рубахи, вскидывает вилы на плечи и отправляется на покос.

День солнечный. Небо голубое. Сухой, жаркий ветер насквозь прохватывает и сушит траву, незадолго перед тем скошенную длинными волнистыми рядами. Я иду по родному покосу, по берегу Шексны. Покос велик. Его и глазом не окинешь. Тут и там работают сотни баб и мужиков. Они собрались сюда со всех ближайших деревень. Отец мой дорожит хорошей погодой и торопится убрать сено. Вон он и сам идет в белом коломянковом пиджаке, опираясь на трость, мимо только что сметанного громадного стога. Ровный, круглый стог стоит точно колоссальное зеленое яйцо. Сметан на славу. На вершине еще кто-то копошится, – это накладывают «вицы», чтобы не раздуло сено. Другие метальщики, задрав головы кверху, ходят вокруг стога с вилами в руках и любуются на свою работу.

– Славный стог! славный! – хвалит отец и проходит мимо. – Только очесать надо снизу.

– Очешем, батюшка, очешем! отвечают мужики и граблями снимают с боков лишнее сено. – Сухое как порох, оно шуршит и ломается. Мне кажется, я даже слышу его свежий ароматный запах. Направляюсь к пуне[8 - Пуня – сарай для сена.]. Там работают десятка три баб и девок. они таскают сено с ближайших копен прямо в сарай. Говор и визг их раздается чуть не за версту. И чем сильнее бабы тараторят, тем скорее подается их работа, это я уже сколько раз замечал. Подхожу ближе, смотрю, и Никифор Пегой здесь. Он почему-то всегда к бабам пристраивался, то с серпом, то с граблями. Это был мужиченко лет 50, тщедушный, плюгавенький, нос торчал, как у курицы, борода жиденькая, комочком, вечно без шапки и с ремешком на лбу, чтобы его темно-коричневые волосы не раздувались по ветру. Никифор Пегой, или как его звали в деревне, просто «Пегой», удивительно умел потешать баб, за что те, в свою очередь, любили его и всегда манили работать с собой. Привычку он имел беспрестанно говорить слово «таво». Что ни скажет и сейчас «таво». И что он бабам говорил, и отчего они так покатывались, хватаясь за животы, Бог его знает; я никогда не мог этого хорошенько узнать, а только слышал, как бывало иная крикнет ему смеясь: «да ну тя, окоянный», или «помолчи ты, Христа ради, бесстыжие твои глаза», и т. п. А Пегому, казалось, того только и надо. Вот и теперь, должно быть он сказал что-нибудь очень смешное, все бабы хохочут, одна так даже и руками всплеснула. А Пегой, как ни в чем не бывало, переваливается с боку на бок, бегает с граблями от копны к копне и подгребает сено.

Удивительное дело! Я никогда не видал Пегого грустным, или даже озабоченным. А, казалось, было ему о чем взгрустнуть. Домишко у него дрянной, крыша старая, соломенная, вся дырявая, коровка плохая, лошаденка тоже одна, и, как теперь помню, тоже пегая, еле ноги волочила, и ко всему этому целый рой малых ребят. А Пегой весел, и счастлив… Разве это не удивительная натура?..