За границей

В стороне, за сараем, в тени скромно подгребает сено высокая, стройная баба, Наталья Першина. Муж её, Антон, в солдатах где-то в Петербурге. Ну, да и красива же эта Наталья. Все её движения кажутся мне почему-то особенно грациозными. И гребет-то она чище других, и копны-то её как будто больше и круглее. Брюнетка, лицо смуглое, на щеках легкий румянец. На верхней губе пробивался едва заметный пушок, в виде усиков, что придавало её лицу какую-то особенную прелесть. Брови тонкие, черные, дугой. А что в особенности мне нравилось в Наталье, это её стройная шея, кокетливо видневшаяся из под красного платка, и могучия, слегка загорелые плечи.

Вон, как легко поднимает она граблями охапку сена, да какую, мне бы пожалуй и не под силу! Придерживая в стороне, чтобы не зацепить за волоса, несет она охапку к копне и там сваливает. Сколько в ней грации, силы и здоровья, думаю я, и пристально всматриваюсь в нее. Наталья заметила меня, улыбается, прихватывает своими белыми зубами платок, чтобы тот окончательно не съехал с головы и повязывает им густые черные волосы; после чего обдергивает высоко подоткнутый спереди желтый сарафан, из-за которого виднелась белая рубаха.

– Здравствуй, Наталья! – говорю ей.

– Здравствуйте, барин! – отвечает она и, как бы желая лишний раз показать мне свое красивое лицо, перестает грести, смотрит на меня и снова поправляет платок.

– Ну, что же, скоро ли придет твой Антошка? – спрашиваю ее, хотя хорошо знаю, что тот уже давно ее бросил и даже не пишет ей, да что и она-то об нем не особенно горюет.

– А прах его ведает! смеясь отвечает Наталья. – Бают, что из Питера куда-то дальше прогнали! – подхватывает граблями новую охапку сена и бежит с ней прямо в сарай.

Вот, думается мне, одеть бы эту Наталью как следует, да причесать, да прикрасить, так она не одну чахлую петербургскую красавицу за пояс бы заткнула. Жаль только что…

– Кр-кр-кр! – скрипит что-то. Просыпаюсь – уже светло. Яков бережно, на циночках, пробирается мимо меня за платьем, чтобы почистить, и при этом немилосердно скрипит сапогами. Я, сердитый за то, что он прервал столь сладкий сон, кричу ему:

– Хоть бы ты отдал поправить свои сапоги, чтобы они так не орали.

– Да уж я носил их к сапожнику, так тот сказал, что это такая кожа, что ничего не поделаешь, сконфуженно возражает он и тихонько уходит в надежде, что я снова засну.

Как я узнал о смерти Скобелева

Даже не помню теперь, зачем понадобилось мне съездить из Дрездена в Берлин. расстояние тут 120 верст, а поезд идет всего 2 часа. Сижу в вагоне и читаю какую-то маленькую немецкую газету. Только смотрю, озаглавлена статья «Ueber den Tod des General Skobeleff». Что это, думаю, немцы теперь вдруг заговорили о смерти старика Скобелева. Ведь он уже больше года, как умер. Читаю дальше. Но что это такое! Все упоминается «Michael Dmitricwitsch», дела под Плевной, и, наконец, говорится о покорении Ахал-Текэ.

Кровь приливает у меня к сердцу, лоб становится холодным от поту.

Так неужели же это мой дорогой Михаил Дмитриевич умер? Батюшки мои, да у кого же бы мне справиться? беспомощно оглядываюсь кругом, – все немцы, и, казалось, некоторые из них смотрят на меня исподтишка и смеются. Не выдержал я, обращаюсь к моему визави. который показался мне более симпатичным господином, в серой пуховой шляпе, и говорю ему, стараясь придать голосу как можно спокойный безучастный тон:

– Mein Herr, haben Sie nicht geh?rt, dass der Generali Skobeleff gestorben ist!? при чем в душе-таки питаю еще надежду: авось этот господин скажет, что он ничего не слыхал, или что газетами пущен ложный слух.

– О, ja, noch gestern Abend kam die Depesche! положительным, недопускающим никаких сомнений тоном, говорит мой визави. Он, вероятно, заметил по голосу мое жалостное, угнетенное положение, подсаживается ко мне поближе и вступает в разговор, при чем, к моему великому удивлению, очень симпатично относился к генералу. Хорошо помню его слова:

– Ja, ganz sicher mit dem Tode General Skobeleffs Russland hat 200 tausend Soldaten verloren. Как в тумане припоминаю, что этот господин увез меня, с вокзала к себе на квартиру, и так как уже было поздно, уложил спать и долго еще сидел возле моей кровати, успокоивал меня и утешал.

Я так был расстроен, так огорчен, что на другой день, уезжая от него, даже забыл спросить фамилию и адрес. Как я потом ни старался его найти, все было напрасно.

А жаль, хороший был человек! Спасибо ему!

И припомнился мне Скобелев тогда еще при следующих обстоятельствах. Это было в 1881 году в то самое лето, когда он вернулся из Парижа в Россию.

Брату моему для предстоящих больших выставок в Берлине и Вене очень захотелось иметь некоторые лучшие свои произведения, находившиеся у разных любителей в Петербурге, и у Третьякова в Москве. И вот он просит меня съездить в Россию и достать эти картины на время. Отправляюсь прежде всего в Петербург к Базилевскому. Тот жил в собственном доме, на Сергиевской или на Фурштадтской улице, хорошенько не помню. Выходит он ко мне: черный, косматый, волосы длинные, в каком-то капоте, в роде подрясника. Я рекомендуюсь, подаю ему письмо брата, и в то же время объясняю цель моей поездки из Парижа к нему. Базилевский очень любезно здоровается, выслушивает меня, и затем дружески ведет за руку в гостиную и подводит к этюду «Тадж». Оказывается, этюд висел у него завешенный кисеей. Базилевский открывает кисею и говорит:

– Да, этюдик великолепный; вот извольте, полюбуйтесь!

Я, действительно, смотрю и любуюсь.

– А уж дать его вам, хотя и ненадолго, воля ваша, не могу. Мало ли что может случиться в дороге, – и он тщательно завешивает опять свой этюд и уводит меня к себе в кабинет. Сколько я ни уверял, что если бы что и случилось с «Таджем», то брат ручается исправить, или даже новый написать; что от выставок картина только увеличивается в цене, так как приобретает известность. Владелец ничему не внимал и твердил одно: «не могу, не могу». Так я ни с чем от него и отъехал.

Отправляюсь в Москву к Третьякову. Павел Михайлович – человек совсем другого склада. Он только спросил меня, какие брат желает получить вещи, и куда послать, вот и все; и в самом непродолжительном времени выслал картины по указанному адресу.

Так вот, в самый этот раз, когда я был в Москве, вздумалось мне проведать, нет ли здесь Скобелева. Он останавливался у своего приятеля, Ивана Ильича Маслова, кажется, на Прецтеченском бульваре. Отправляюсь, и как раз нахожу его там. Скобелев только что собирался ехать на вокзал вместе с Михаилом Ивановичем Ушаковым в Рязанскую губернию, в свое родовое имение Спасское. Генерал без дальних разговоров потащил и меня с собой, погостить у него денек, другой.

Спасское – старинное барское имение, с обширным тенистым садом. Всего в нем было, как говорится, полная чаша. В нескольких саженях от дому стояла церковь с фамильным склепом, в котором еще так недавно был похоронен отец Михаила Дмитриевича.

По вечерам мы обыкновенно ездили кататься верхом, в сопровождении конюхов, казаков и гусар, бывших со Скобелевым в последнюю Текинскую экспедицию.

Как-то раз выехали мы из дому. День был солнечный, очень жаркий. Отъехали немного, вдруг генерал пускает лошадь галопом. Я, конечно, за ним, скачем версту, другую, третью, вижу Скобелев несется прямо в ворота чьей-то усадьбы. Догоняю Ушакова и спрашиваю:

– Михаил Иванович, куда это мы приехали?

– Это имение князя N. Здесь есть прехорошенькие барышни-княжны, – весело кричит он.

Соскакиваем с лошадей.

Звеня шпорами, смело входит генерал в дом, без доклада. Видно, что он был здесь свой человек. Я с Ушаковым за ним.

Во второй комнате, в кресле, у окна, выходящего на балкон, сидел сам старый князь, разбитый параличом. Он чрезвычайно обрадовался Скобелеву. Ушаков был раньше знаком с князем; я же немедленно представился.

Несколько минут спустя, вбегают к нам, одна за другой, две дочери князя в русских вышитых сарафанах. Свежия, румяные, в полном расцвете сил. Старшая, потоньше и постройнее, ярая брюнетка; вторая – блондинка. Обе они, очевидно, были совершенно счастливы, что их посетил любимый сосед их, Михаил Дмитриевич Скобелев.

С приходом молодых хозяек завязывается общий веселый разговор.

Вскоре появляется еще третий экземпляр, самая младшая княжна, тоже брюнетка, лет 15-ти, бесспорно самая хорошенькая. На смуглых щечках её румянец так и горел. Черные глазки сверкали, как угольки. Княжна незадолго перед тем где-то прыгала и вывихнула себе ногу, и потому явилась к нам хромая, опираясь на палочку.

Кэти, так звали ее сестры, была страшная резвушка. Стройненькая, худенькая, как козочка, она, даже и хромая, не могла минутки посидеть смирно. То она одну игру предложит нам, то другую, совершенно забывая, что сама не могла участвовать ни в одной из них. Не только что мы, мужчины, любовались ею, но даже и сестры и те невольно заглядывались на нее, хотя в душе, вероятно, завидывали её красоте.

По всему заметно было, что Кэти в барышнях не засидится и скоро не одному молодцу вскружит голову.

– M-lle, ищите меня! – внезапно кричит Скобелев, и, точно с цепи сорвавшись, бросается через открытый балкон в сад по густой тенистой аллее. Только фалды его белого кителя слегка развевались по ветру, да изредка краснели лампасы генеральских рейтуз.

С визгом пускаются мои княжны в погоню за шалуном генералом. Быстро мелькают по той же аллее их голые плечи, украшенные блестящими бусами, – и скрываются в зелени сада. Одна только хроменькая резвушка еще довольно долго ковыляла на своей палочке, следом за ними, вся зардевшись от боли и досады. На лице её, казалось, так и написано было: «эх, кабы не нога моя, так уже не спрятался бы ты от меня, мой голубчик». Ушаков и я тоже отправляемся искать генерала. Старательно разбираю я руками ветви кустов и деревьев, наклоняюсь, ищу, и вдруг натыкаюсь на Скобелева. Покоритель текинцев весь съежился в комок, как робкий заяц, и прижался к земле, стараясь казаться незаметным. Только что я раскрыл рот, чтобы крикнуть, как вижу, мой генерал свирепо грозит мне кулаком. Ветка прикрыла половину лица его, но одна рыжая бака еще торчала и тоже, казалось, грозила, мне.

– Только закричи, под арест посажу! шипит мне Михаил Дмитриевич из под куста, не на шутку рассердившись.

«Бог с тобой, думаю, сиди ты тут, сколько хочешь», – и я тихонько направляюсь в дом поболтать со старым князем. Не успел я хорошенько разговориться с ним, как тот смотрит в окно и кричит:

– А вон и наши!

Вижу, моего генерала княжны тащат под руки. Тот шалит и упирается своими длинными сухощавыми ногами, обутыми в лакированные сапоги. Три Георгиевские креста, один в петлице и два на шее, болтались у него как балаболки. Шалунья Кэти уже тут как тут, вместо того, чтобы помочь сестрам, тащит его назад за фалды кителя. Красные, потные, охая и смеясь, втаскивают они «полного генерала» на балкон. Лица книжен хотя и усталые, но торжественные.

Когда я вернулся из Берлина в Дрезден, то уже повсюду слышались толки о смерти Скобелева: и на улицах, и в гостиницах, и в частных домах. Помню, иду я как-то вечером по Брюллевой террасе, передо мной гуляет группа дам и мужчин. Слышу фамилию «Скобелев». Я настораживаю уши, компания хохочет. К сожалению, я только слышал слова: Deutscheufresser! Champagner – Skobeleff-s Rede и только. Подойти ближе было неловко. Но и эти слова настолько меня рассердили, что я несколько дней не показывался на выставке и даже обедал дома, вместе с Яковом и Александром.

Бедный мой Яков тоже был сильно огорчен смертью любимого генерала. Каждый раз, когда я, бывало, потом, напомню ему о Михаиле Дмитриевиче, Яков как-то особенно выпрямлялся, обдергивал свою красную кумачевую рубаху, которая почему-то всегда уползала у него далеко под жилет, смиренно складывал руки на груди и, с непритворной грустью, покачивая головой, восклицал:

– Эх! генерал-то какой именитый были!..

Снохачи

Рассказ Якова