Тайник абвера

– А это что? – Буторин стал разворачивать свертки, в которых действительно оказались деньги – советские и немецкие марки и еще несколько женских золотых украшений. – С кого снял?

– Не я, правда! – горячо заговорил пленный. – Христом богом клянусь, не я снимал! Украл я это у одного курсанта, когда готовился перебежать.

– Бога вспомнил! У-у, Иуда! – проворчал за спиной солдат с автоматом, и Рябов невольно втянул голову в плечи.

– Цель перехода? – потребовал Буторин. – Какое задание вы должны были выполнить?

– Правда, не знаю, – Рябов сложил руки на груди и с мольбой посмотрел на майора. – Усаченко старшим группы был, ему приказ давали. Я знаю, что должны мы были в Псков пробраться, встретиться с немецким агентом, который там осел. Что сделать надо, я не знаю. Знаю, что немцы, когда отступали, чего-то там не успели. Надо завершить.

– Взорвать?

– Может быть, – вздохнул Рябов. – Нас с Усаченко готовили в одной группе на минеров. Диверсии, минирование…

Снаружи послышался шум приближающегося автомобиля, и через несколько минут в блиндаж вошел особист Осмолов. Старший лейтенант обошел стоящего навытяжку диверсанта, осмотрел его с ног до головы и одобрительно улыбнулся.

– Ну вы даете, товарищ майор! Значит, оправдалась ваша догадка? В одиночку его тепленьким повязали!

Шелестов попросил задержаться своих оперативников, когда прибежал посыльный и доложил, что майор Буторин возвращается с новостями. Майор так и просил передать: «С новостями». Оперативники переглянулись, а Коган пошел ставить чайник, решив, что Буторин возвращается голодный, продрогший и уставший. Но тот вошел в дом бодрым шагом, по его лицу не было заметно, что он провел бессонную ночь в засаде на ветру. Правда, от кружки горячего крепкого чая он не отказался.

За столом, когда вся группа собралась вокруг него, Буторин обстоятельно рассказал о всех событиях этой ночи и, главное, утра. Оперативники опять переглянулись. Значит, интересует врага все же Псков, пусть и освобожденный.

– Диверсия? – задумчиво произнес Сосновский. – Готовились, но пришлось так быстро драпать, что не успели привести в исполнение свои планы?

– Значит, поэтому из курсантов «Абвергруппы-104» и сформировали батальон, – уверенно заявил Буторин, – именно поэтому он активно имитирует боевые действия, а сам, по сути, только пытается торчать в районе передовой, чтобы переправить своих агентов в Псков через линию фронта. Сложная какая-то схема, но теперь нам хоть что-то понятно.

Шелестов посмотрел на Сосновского, тот сидел и рисовал карандашом на листке разные рожицы. Коган перехватил взгляд командира и уставился на друга.

– Миша, ты что? – спросил он. – Есть идея?

– Да нет, я просто… – Сосновский вздохнул, бросил на стол карандаш и откинулся на спинку стула. – Подумалось. Понимаете, ребята… Судя по тому, как упрямо абвер пытался вернуть своих агентов в Псков, готовилось что-то очень опасное. Вы учтите, что после целого ряда провалов с февраля 1944 года абвер подчинили СД. Точнее, оставшиеся, не расформированные его структуры и школы. А ведь в Пскове было и подразделение СД, но занимается этой операцией все же разведшкола абвера. Он – как структура СД, но все же остается на службе интересов вермахта. И, судя по тому, что Псковом сейчас интересовался именно абвер, акция готовилась по линии армии против Красной Армии в ее тылах. СД диверсиями не занимается, если только это не политическое убийство и не покушение на лидера государства или кого-то из ведущих ученых. Значит, диверсия готовится против Красной Армии или же она касается ее тылов. Что-то, что может остановить, парализовать, затормозить наше наступление в Прибалтике.

– Согласен, Михаил, – кивнул Шелестов. – А оборвалась у них тут какая-то цепочка. Есть человек, который знает, где и как ее восстановить, но нет исполнителей в Пскове. У них тут есть агент, к которому рвутся диверсанты, чтобы получить карту, схему, узнать точку приложения. А сам агент в Пскове не может найти людей для выполнения задания.

В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, в комнату вошел старший лейтенант Осмолов. Лицо у него было не то встревоженное, не то довольное. Учитывая, что и он провел бессонную ночь, сразу понять, с чем пришел особист, было невозможно.

– Что-то с Рябовым? – насторожился Буторин.

– Нет, товарищ майор, с ним работают. Тут другое. Позвонил майор Капитонов из СМЕРШ 196-й стрелковой дивизии, просил передать вам, товарищ подполковник, что в районе Руйиены перешли через линию фронта двое диверсантов и добровольно сдались нашим красноармейцам. Русские в немецкой форме.

– Двое? – удивился Шелестов. – А вот это уже интересно. Не первый раз они пытаются заслать к нам в тыл пару диверсантов, и мы то трупы получаем, то только второго, который ничего не знает. А тут сразу двое! Неужели, наконец, повезло?

– Или просто совпадение, – проворчал Коган.

Шелестов оставил Буторина работать с пленным Рябовым. Возможно, он все же знал больше, чем сказал. Пусть не о том, чего от них ждало командование в Пскове, а об обстановке в батальоне, а до этого – в разведшколе, пока она базировалась в Пскове. Это тоже помогло бы группе Шелестова разобраться, что здесь происходит.

Латаная и перелатаная «эмка», которую выделили группе в штабе дивизии, оказалась ухоженной машиной. Наверняка водитель, который ездил на ней, с сожалением отдавал ее в незнакомые руки. Шелестов хорошо знал, что опытные водители относятся к технике как к родной: очеловечивают, приписывая машине черты характера, знают ее норов. И были уверены, что в чужих руках машину обязательно ухайдокают, не будут чужие люди беречь ее так, как водитель.

Сосновский сел за руль, завел мотор, прислушиваясь к его работе, одобрительно кивнул. Ехать им было недалеко, но это по меркам мирного времени, по меркам обычного города, который не знал войны. А проехать километров тридцать по территории, где прошла война, не всегда просто, не всегда безопасно. И уж конечно, не быстро.

Шелестов, сидя на переднем сиденье, задумчиво смотрел через лобовое стекло. Коган на заднем сиденье то и дело крутил головой, рассматривая пейзажи. Машина уверенно бежала по извилистой грунтовой дороге. Дорога военной поры! Избитая осенними дождями, словно уставшая, вела их через поля, огибая холмы, изувеченные огнем и изрытые сталью. Шины скрипели по гравию, ветки деревьев, голые в преддверии зимы, стонали от ветра.

Неожиданно ниже по реке появилась деревушка. Такая же изувеченная, уставшая. То ли умершая, то ли заснувшая долгим больным сном. Картина, словно замершая во времени: обугленные остовы домов смотрели на дорогу пустыми глазницами окон; провалившиеся крыши – словно ребра сгнившего животного, обугленные стропильные балки. Невольно казалось, что призраки прежней жизни блуждали меж развороченных бревенчатых стен и валявшегося колотого кирпича.

– Горе-то какое, Максим, – прервал тишину Сосновский, рассматривая печальную панораму. Слова его, хотя и негромкие, звучали словно колокол в этой мертвой тишине. – А ведь здесь люди жили, радовались, женились, работали, детей рожали.

– Да, – кивнул Шелестов, не сводя глаз с берез, склонивших свои обломанные стволы, как в печальной молитве. – Война оставила здесь глубокие шрамы. И на земле, и в душах людей. Надо же как-то все это поправить, сколько нужно сил, чтобы вернуть сюда жизнь…

Шелестов вздохнул и замолчал, глядя, как мелкие капли сбегают по лобовому стеклу, капли, которые казались слезами самой природы, плакавшей вместе с людьми. «Сколько слез пролито, – продолжал думать он, – сколько жизней разбито. А все ради одного безумия».

– Как устроен этот мир, – неожиданно подал голос Коган с заднего сиденья. – Мы же все устроены одинаково. Голова, руки, ноги, кишечник. Нас должно волновать одно и то же, радовать, беспокоить, делать счастливыми или несчастными. И независимо от национальной принадлежности. Мы все люди под одним небом, а мы воюем.

Он замолчал и стал смотреть, как вдалеке по полю медленно шла одинокая женщина с корзиной в руках. Не по размеру кирзовые сапоги, ватник не по размеру и большой платок, укутывающий голову и плечи. Женщина шла медленно, устало, еле волоча ноги. И думалось, сколько же предстоит труда, чтобы восстановить все, чтобы закрыть эти кровоточащие раны.

И снова машина затряслась, подскакивая на вывороченных взрывами камнях. Сосновский переключил передачу, сбавил скорость и стал крутить рулем, объезжая неровности, большие камни и ямы, наполненные дождевой водой.

«Интересно, – подумал он, – еще не закончилась война, еще не всю страну освободили, еще до Берлина топать и топать, а вот, поди ж ты, задумались уже о восстановлении, о том, как оно будет после войны. А каким будет остальной мир после нее?»

Серый пасмурный день медленно и тоскливо перетекал в сумерки, когда Сосновский остановил «эмку» возле большого деревянного здания с новой крышей. На дощечке, закрепленной на стене у входа, химическим карандашом не очень ровно было написано: «Сельсовет». Двое автоматчиков, сидевшие на завалинке, при виде штабной машины мгновенно вскочили на ноги.

Шелестов достал из кармана гимнастерки удостоверение и спросил, где им найти майора Капитонова.

Внутри был коридор и несколько дверей. Возле одной из них стоял автоматчик, а самая последняя была раскрыта настежь. Капитонов поднялся навстречу московским оперативникам, пожал всем троим руки, кивнул на человека, который сидел на табурете и старательно пытался смотреть себе под ноги, хотя его явно подмывало взглянуть, кого еще принесло. Явно по его душу.

– Вот, Максим Андреевич, один из этих перебежчиков. Лыжин его фамилия, как он нам представился.

Шелестов сел за стол, Коган и Сосновский устало опустились на лавку у стены, разглядывая задержанного. Чтобы не смущать местное население, на перебежчика надели старую красноармейскую гимнастерку. Правда, штаны и сапоги на нем оставались немецкими, но это уже не так бросалось в глаза.

Капитонов велел задержанному еще раз пересказать прибывшему подполковнику историю побега.

– Когда немцы драпать решили, – уверенным голосом заговорил перебежчик, – я и подумал, как мне к своим податься. Я ведь контуженым в плен попал, без сознания был. А в разведшколу согласился, чтобы возможность была вернуться домой, как забросят. Мол, как забросят, так сразу и явлюсь. Вот и явился!

– Забросили, значит? – спросил Шелестов, изучая список вещей, изъятых у Лыжина во время ареста.

– Никак нет! – бойко заявил Лыжин. – Не стал дожидаться. С приятелем мы решили спрятаться, а потом тайком, как фронт пройдет, податься до органов, значит, до государственных, кому можно сдаться.

– Далеко вы забрались, – покачал головой Шелестов. – Куда шли, зачем? Почему сразу не сдались в полосе наступления первому же попавшемуся подразделению?

– Так шлепнули бы сразу. Дело такое! И еще причина была. Приятеля моего, Пашку Барсукова, ранило, когда мы от немцев ползли. Куда я с раненым? В деревушке остановились, а там женщина сердобольная нашлась. В аккурат на окраине живет. Она, может, и ухватом нас погнала бы со двора, а может, и за топор схватилась бы, когда форму немецкую увидела. Но мы ей сразу сказали, что разведчики мы из Красной Армии, к своим возвращаемся, из немецких тылов. Она и поверила. А когда полегчало Пашке, мы дальше двинули, а тут уж фронтом и не пахнет. Только мы не знали, хотели поскорее подальше уйти. Кто ж знал…

– …что Красная Армия так наступать быстро умеет? – продолжил Коган, доставая из планшета карту. – Пора бы привыкнуть. Покажи, в каком селе и на какой окраине дом, в котором вас сердобольная хозяйка лечила.

– Да я тут уже говорил до вас, – виновато произнес перебежчик, – не очень я понимаю, где мы останавливались. Названия там не было, а на карте ошибиться смогу. Как ранило Пашку, я перевязал ему ногу и поволок. Сутки волок на себе, а потом деревня, ну, в крайнюю хату и постучал.

– Дурака не валяй, Лыжин, – резко бросил Шелестов. – Ты прекрасно знаешь, на каких позициях стоял твой батальон. Ты готовился и знал, где вы переходили линию фронта. Давай, соображай!

– Да я только к тому, что ошибиться могу, – понизил голос почти до шепота Лыжин и, поднявшись с табурета, подошел к столу. – Во, Столбцы! Здесь, значит, стояли. А вот сюда роту нашу в окопы бросили. Стало быть, вот так мы шли лесочком, потом в овраге отлеживались, а потом Пашку в ногу ранило. Наверное, вот эта деревушка. Тут она как Малая Калиновка указана, но я не могу точно сказать. Похоже вроде. А дом на отшибе, и банька там еще ближе к реке старенькая, покосившаяся. И заборчик совсем упал. А хозяйку звали Мария Ивановна.

– Кто звал? – снова вставил Коган. – Вы слышали, что ее кто-то так называл?