Тайник абвера

– Смыться хотел, дезертировать, – согласно заявил сержант. – Точно!

Глава 2

Коган наворачивал жареную картошку прямо из сковородки, жадно откусывая от краюхи черного хлеба. Шелестов посмотрел на голодного товарища и усмехнулся:

– Пивка бы еще бидончик, а, Боря? Да редисочку в соль макнуть.

– Вам смешно, а я со вчерашнего вечера ничего не ел, – серьезно ответил Коган и вдруг замер, вздохнул, отставил в сторону сковороду и, откинувшись на спинку стула, блаженно улыбнулся: – Ну, вроде полон. Хорошо!

– Ты где Виктора оставил? – поинтересовался Сосновский, не отрывая взгляда от расстеленной на столе карты района. – Ночь скоро.

– Уж полночь близится, а Буторина все нет! – процитировал Шелестов известные строки из оперы «Пиковая дама» Чайковского. – Ладно, давайте подумаем вот над чем, ребята. Я отметил на карте места, где линию фронта пытались перейти русские, переодетые в немецкую форму. Не всегда была возможность установить точно, были это власовцы или бывшие курсанты «Абвергруппы-104». Но объединить это подразделение по национальному принципу мы можем. Главное, во всех случаях, – эти люди пытались отсидеться в окопе после нашего наступления, после чего просочиться в наш тыл. При попытке их задержать они оказывали активное сопротивление и, как правило, были убиты. Самое главное, что все это отмечено за последние полторы недели в полосе наступления 196-й стрелковой дивизии. То есть после оставления немцами Пскова.

– Тут есть еще один важный момент, – вставил Сосновский. – Из всех частей и подразделений противника на этом участке русское только одно – батальон, собранный из курсантов разведшколы. Только одной из всех, что квартировали в Пскове. И на участке почти в шесть километров в зоне обороны немцев линию фронта пытаются перейти русские. А батальон базировался все это время сначала в Столбцах, вот здесь, потом в Пришово. А разброс попыток перейти линию фронта на шесть километров. Сомневаюсь, что русские в немецкой форме свободно могут бродить по немецким тылам передовых частей. Это система, ребята, кем-то организованная!

– И нет гарантии, – поднял вверх указательный палец Коган, – что все попытки перехода были пресечены. Могли быть и удачные, о которых мы ничего не знаем. И контрразведка СМЕРШ дивизии не знает, и командование войск по охране тылов фронта не знает, и территориальные органы НКВД тоже. Сведений же нам никто не предоставил в ответ на запросы Платова.

– Может быть, – медленно произнес Шелестов. – Может, и не знаем. Но что может быть целью? Из всех направлений кратчайшее – как раз южнее Псковского озера, к самому Пскову. Не то время и не та обстановка, чтобы окружной дорогой петлять к цели. Сейчас главное – быстро и незаметно, кратчайшим путем пробиться к ней. Неужели Псков? Почему? И все зафиксированные случаи, если отбросить лирику, весьма похожи на попытку остаться в нашем тылу. Упорные, надо сказать, попытки. Под названием «любой ценой»! Не находите?

А Буторин в это время лежал продрогший в кустарнике на холме и смотрел вниз, на поле боя. Вчера вечером здесь творился ад: рвались снаряды, танки гусеницами месили землю, рвали проволочные заграждения и человеческие тела. На поле перед немецкими позициями, да и на них тоже, не осталось ни одного целого деревца. Пулями и осколками были сбиты и расщеплены практически все. Еще во время боя и сразу после него по полю прошли санитары, собирая раненых. А потом, пока не стемнело, «похоронщики» увезли тела убитых.

Буторин иногда очень не любил спорить. Нет, он прекрасно умел доказывать свою правоту, рассуждать очень аргументированно, но часто он просто чувствовал на уровне интуиции, что прав. И тогда не хотелось придумывать доводы, а хотелось просто проверить свою правоту и доказать ее поступком и результатами. И сейчас ему очень не хотелось спорить и доказывать. Он должен был сделать то, что задумал, веря, что не ошибается. И самым тяжелым была за эту ночь не попытка согреться, лежа на осенней земле, а не уснуть. Буторин понимал, что нельзя пытаться согреться, это только нагонит сонливости. А он должен наблюдать, должен оставаться чутким, как хищный зверь на ночной охоте.

И он не ошибся. Около пяти утра темная тень скользнула ниже него на земле и исчезла. Нет, не показалось, в том Буторин был уверен. Он ждал, замерев, стараясь даже дышать через раз. И темный силуэт появился снова, уже метрах в пятидесяти от него. Это был человек, он осторожно пробирался через кустарник правее бугорка, на котором лежал разведчик. Буторин еще с вечера хорошо изучил пространство перед собой. И сейчас даже в темноте понял, откуда появился незнакомец. Единственным хорошим укрытием был сгоревший несколько дней назад немецкий танк, сползший одним боком в большую воронку от авиабомбы. Там, между гусеницами, зарывшимися в рыхлую землю, он и прятался.

Двигаться совсем бесшумно незнакомец не умел. В каждом его движении, в том, как он через каждую минуту замирал, чувствовался страх и даже небольшая паника. Но двигаться бесшумно умел Буторин, и он через пятнадцать минут оказался точно на пути этого человека, за остатком кирпичной стены разрушенной трансформаторной подстанции. От строения только этот кусок стены и уцелел, и Буторин стоял за ним в полный рост, прислушиваясь к движению в темноте.

Он успел немного разглядеть незнакомца, пока тот приближался. Этот человек был одет в немецкую форму, но без шинели. На нем было старое пальто, которое он, видимо, давно припас. Мудро! Буторин оценил предусмотрительность этого человека. В тылу Красной Армии в немецкой форме его могли запросто застрелить без лишних разговоров. За три года войны появился такой условный рефлекс у советских солдат, переполненных ненавистью к врагу: нажимать на спусковой крючок при виде немецкой формы, при звуке немецкой речи. Каждый через свое сердце, через свою душу пропустил все то горе, которое принес немецкий солдат на нашу землю, что иного не стоило и ожидать. Что посеешь, то и пожнешь! Фашизм своими злодеяниями посеял в душах советских людей лютую ненависть к себе.

Хрустнул под ногой камешек, вдавленный в землю сапогом. Судя по звуку, незнакомец находился за стеной, в паре метров от Буторина. И он очень напряжен. Так что никаких криков «руки вверх, бросай оружие». Выстрелит в ответ мгновенно, с перепугу выстрелит. Только брать, голыми руками. Минуты стали длинными, как часы.

Снова хруст под ногой чужака. Буторин очень медленно присел, осторожно кладя автомат на траву, и так же осторожно выпрямился. Все, руки свободны.

Человек появился у края стены и замер, шаря взглядом в кромешной темноте вокруг. Он вытер левым рукавом лоб, продолжая держать в другой руке «шмайсер». Еще миг, и он сделал шаг за стену, чтобы укрыться от посторонних глаз, но тут же получил удар в кисть правой руки. От удара она согнулась к предплечью, пальцы механически разжались, выпуская автомат. Незнакомец не бросился назад, а заученным движением попытался ударить пальцами левой руки нападавшего в глаза, а затем коленом в пах. Но этот шаблонный прием Буторин знал прекрасно и был к нему готов. Он перехватил руку противника возле своего лица, бедром блокировал удар в пах, а затем резко вывернул руку немцу так, что тот вскрикнул и упал на одно колено.

Выворачивая противнику руку за спину, Буторин навалился на него всем телом, падая вместе с противником и прижимая его к земле. У немца еще оставался шанс воспользоваться правой рукой и дотянуться до оружия, которое могло находиться под одеждой или за голенищем сапога. Но Буторин прижал его локоть коленом, а потом перехватил руку и тоже завернул ее за спину.

Немец хрипел и ворочался, пытаясь сбросить с себя противника. Но Буторин хорошо владел приемами рукопашной борьбы и знал, какое нужно принять положение, чтобы противник не вырвался из-под тебя. Он вытянул из рукава заготовленную заранее бечевку, быстро обмотал одну кисть руки пленного, потом вторую, стянул их вместе с такой силой, что незнакомец разразился матерной руганью без характерного немецкого акцента.

– Ну вот и порядок, – удовлетворенно заявил Буторин и принялся проверять карманы пленника.

Тот снова сделал попытку вырваться и перевернуться на спину. Может быть, даже, если удастся, нанести удар ногами в грудь противника. Но Буторин влепил ему в затылок с такой силой, что тот ткнулся лицом в землю и затих.

– Без всякой экспертизы вижу, что ты русский, сука, – прорычал разведчик на ухо поверженного. – Лежи смирно, пока я тебе кое-что не отрезал, чтобы ты не плодил такую же падаль, как ты.

Кажется, до пленника дошло, что человек, так мастерски сваливший и связавший его, церемониться не будет. Сочувствия и жалости от него ждать не приходится. Оставалось затихнуть и ждать дальнейшего развития событий.

Расстелив старый женский платок, Буторин принялся в темноте выкладывать на него все, что находил в карманах пленника. Был там, конечно, и немецкий «парабеллум», и большой складной нож. Но по большей части попадались вещи, не относящиеся к оружию: спички, немецкие сигареты, два подозрительных узелка, сделанные из чистых тряпиц. В одном что-то хрустело, какие-то листки бумаги, скорее всего, деньги – немецкие или советские – в темноте разбираться некогда. Во втором оказались какие-то мелкие твердые штуки. Они навели Буторина на мысль о драгоценностях и украшениях.

Сдерживая негодование и злость, Буторин связал платок в большой узел, отложил в сторону. Задрав на пленнике пальто, он бесцеремонно вытянул брючный ремень и ножом располосовал штаны пленнику так, что он не смог бы идти, а тем более бежать, если не будет сзади связанными руками держать их. Приказав предателю молчать и не издавать ни звука, Буторин поднял его и повел вниз с холма к одному из блиндажей на позициях, с которых батальон начал вчера свою атаку на немецкие траншеи. Здесь все было готово, включая и трех бойцов, по очереди дежуривших всю ночь в ожидании Буторина.

Отправив одного из них в штаб полка, чтобы тот вызвал старшего лейтенанта Осмолова с машиной, Буторин зажег в блиндаже две «коптилки», сделанные из снарядных гильз, и рассмотрел лицо пленника. Мужчина лет тридцати пяти или сорока. Точнее сказать было нельзя, потому что после удара лицом в землю пленник выглядел несколько неопрятно. Широкое скуластое лицо, короткие, под машинку остриженные волосы. Плечи широкие, но это скорее говорило об особенностях фигуры, чем о развитой мускулатуре. Подбородок мягкий, безвольный. Глаза маленькие, бегающие. М-да, это не герой, готовый умереть за свои убеждения.

– Ну что, давай знакомиться, – поставив перед собой пленника, Буторин уселся на деревянные нары напротив. – Фамилия, имя, отчество, год и место рождения!

– Ich verstehe nicht[1 - Я не понимаю (нем.).], – пробормотал пленный на безобразном немецком и нервно облизал губы.

– Что ж ты вдруг перестал понимать? – удивился Буторин. – Матерился ты довольно хорошо и правильно, когда я тебя мордой об землю вмазал.

– Русский, что ли? – вытаращил глаза боец с автоматом, которого Буторин оставил в блиндаже. – Ух, сука!

– Русский, русский, – кивнул Буторин. – И вот что, русский! Ты учти, что валандаться мне с тобой тут некогда. Ты сам свой выбор делай. Или отвечаешь на все мои вопросы, а потом трибунал и лагеря, но жить останешься. Или продолжаешь ваньку валять и выдавать себя за немца, тогда я велю солдату тебя вывести в окопчик и пристрелить, как пса шелудивого.

– Ха, – оскалился боец и вскинул поудобнее автомат. – Это прям с нашим удовольствием за Родину нашу, за сожженные города и села. Иуда!

Пленник со страхом посмотрел на бойца, потом перевел взгляд на майора. Губы его мелко дрожали, на бедрах, видневшихся из-за спущенных штанов, проступили крупные мурашки.

Буторин недовольно поморщился, потом задрал рукав шинели и посмотрел на наручные часы. Вздохнув, медленно расстегнул кобуру, достал свой ТТ и взвел курок.

– Может, я? – деловито осведомился солдат. – А, товарищ майор? Для нас это дело привычное!

– Для нас тоже, – хмыкнул Буторин, но тут пленник торопливо заговорил:

– Нет, не надо, я буду говорить. Я все расскажу.

– Говори, – равнодушно отозвался Буторин и аккуратно положил перед собой пистолет, стволом в сторону пленника.

– Рябов я. Рябов Илья Васильевич, 1903 года рождения, из-под Рязани, деревня Дубравы. Бежать хотел, дезертировал я от немцев! Заставили меня, не хватило духу помереть, застрелиться или гранатой себя. Так и попал в плен. А теперь искупить хочу, добровольно…

– Ну да, добровольно, – кивнул Буторин. – Это я так сразу и понял по тому, как ты сопротивлялся. Дай тебе волю, прирезал бы меня там, в кустах, и дальше пошел. Ты на жалость-то не дави, Рябов, ты по делу рассказывай. Где у немцев служил после того, как в плен попал? Когда попал?

И начался сбивчивый рассказ человека, который пытается вымолить себе жизнь и хочет выгородить себя. Непонятно, на какую жалость он рассчитывал. Наверное, это был условный рефлекс, животная попытка спасти свою шкуру, хоть в ногах валяйся. Наверное, у немцев и валялся. В плен попал под Красным Бором в 1943-м. Не выдержали нервы, сил не хватило у бойца Рябова. Голодный, продрогший, уставший, он угодил в плен. А когда понял, что может выжить, надо только рассказать во всех красках, какая жуткая обстановка в блокадном Ленинграде, да и вообще в Советском Союзе, зачитать сведения по бумажке для военнопленных и мирного населения, согласился. Был такой момент у Рябова с мыслями, что все равно умирать.

Потом лагерь, где за дополнительную пайку надо было выдавать зачинщиков побегов, коммунистов и командиров. Правда, Рябов клялся и божился, что никого выдать не успел. Не верили ему военнопленные, скрывали от него, что могло навредить другим. А потом ему предложили пойти в разведшколу. Тут Рябов оговорился, что дал согласие пойти в разведшколу только с одной целью – чтобы перейти к своим, когда его забросят в советский тыл.

– Значит, ты сейчас выполнял приказ перейти в наш тыл? – поймал его на слове Буторин.

Рябов опустил голову, пожевал губами, но не ответил. Буторин ждал, пытаясь понять, почему пленный не ответил сразу. Хочет соврать и думает, как это половчее сделать, или пытается сказать правду и хочет, чтобы она выглядела убедительно. Солдат за его спиной шевельнулся, перехватив автомат поудобнее, это заставило пленного поторопиться. Он понимал, что приказ «расстрелять» может прозвучать в любой момент.

– Приказ был, но я перешел самостоятельно, без приказа, – наконец ответил он. – Самовольно.

– Загадками говоришь, – с угрозой произнес Буторин. – Ну-ка, поясни, что это за шарада такая.

– Я должен был перейти линию фронта в паре с другим человеком. Тоже бывший военнопленный. Усаченко его фамилия. Да только побоялся я с ним идти. Зверь он, не человек. Мне намекали кое-кто, мол, пойдешь с ним, поможешь ему перейти линию фронта, он тебя потом там же и кончит. Не нужен ты ему будешь дальше, балласт, мол, ты для него.

– И как же ты один сумел перейти? Наверное, командир пехотного подразделения на этом участке не получал приказа пропустить тебя, оставить при отходе?

– Получил, – тут же возразил Рябов. – При мне ему приказано было. Только день и время не указали. Просто предупредили. Ну, я и рискнул сам, мол, приказано сегодня. А там такая катавасия началась, что ему не до меня стало. Так и остался я.