Тайник абвера

Буторин пошел обходить дом вокруг, а Сосновский, достав пистолет, присоединился к Шелестову. Входная дверь открывалась, конечно, со страшным скрипом. Все эти три года ее никто не смазывал. Шелестову подумалось, что ее никто и не открывал.

Входили оперативники осторожно, по очереди прикрывая друг друга от возможного нападения. Пусто, пыльно, правда, не видно паутины. Шелестов включил фонарик и стал осматриваться в сенях. Обломанные полки, никаких банок, никаких припасов или сохнущего лука, травяных сборов. Ничего не говорило о том, что дом жилой.

Сосновский включил свой фонарик и присел на корточки, рассматривая пол. В сенях его иногда подметали, но мусора с улицы и ошметков земли натащили все равно. Он взял комочек земли и размял его между пальцами. Земля была мягкая, не закаменевшая. Ей всего несколько дней.

Дверь в жилую часть дома была закрыта неплотно. Шелестов, потянув ее на себя, сразу понял, в чем дело. Дверь разбухла в открытом состоянии, и теперь ее плотно не закрыть.

Первое, что бросилось в глаза, – это попавшееся под луч фонарика белое пятно – разлитое молоко. Судя по осевшей на него пыли, его разлили несколько дней назад, и… след сапога. Кто-то в эту лужу сразу и наступил. Вон следы грязного сапога дальше, ведут к входной двери. Наступили, уходя из дома.

Из печки пахло гарью. Ее топили не так давно. Явно не в прошлом году и не прошлой зимой. Кровать с одеялом и подушкой, лежанка на печи и лавка. Кровать отделена от комнаты ситцевой занавеской, натянутой на бечевке. Занавеска старая, стиранная много раз и вылинявшая на солнце во время сушки. А вот бечевка новенькая.

– Посуда, из нее ели, – понюхав глиняную тарелку, заявил Буторин.

– А на постели спали, – поддакнул Шелестов. – Три спальных места.

Они еще несколько раз обошли весь дом, потом Шелестов вышел в сени и по скрипучей приставной лестнице поднялся на чердак. Сюда не ступала нога человека точно пару лет. Паутина висела плотными слоями по всему чердаку. Дохлые пауки, мыши и сгнившее сено. Ну, еще птичий помет. Когда Шелестов спустился вниз, он увидел Сосновского, сидевшего на корточках возле следа сапога на молочном пятне.

– Надо сфотографировать, Максим, – предложил Сосновский. – След немецкого солдатского сапога с ярко выраженными индивидуальными дефектами на подошве. Можем сравнить с обувью наших перебежчиков.

– Хорошо, сходи в машину за фотоаппаратом, а мы с Виктором постараемся опросить соседей, если тут хоть кто-то есть. Дыма я не видел, но запах горелого почувствовал. Наверняка печку топить нельзя, а кто-то готовил пищу на костре во дворе дома.

Шелестов и Буторин стали осторожно обходить соседние дома. Попалась небольшая собака, вся в репьях, но удивительно, что она не залаяла, а просто, поджав хвост, бросилась в кусты. В другом дворе из травы вышла курица, посмотрела на людей, наклонив голову, и исчезла. Мертвое царство. Неужели здесь никого нет?

Сосновский неожиданно поднял руку, привлекая внимание. Потом сунул пистолет в кобуру и призывно махнул Шелестову рукой.

Во дворе на старом бревне сидела женщина и перебирала сохнущую на последнем теплом осеннем солнце картошку. Лет ей было около сорока, насколько можно было судить по изможденному лицу, растрепанным волосам, которые она старательно прятала под платок. Одета женщина была соответственно: длинная юбка, штопаные чулки и не по размеру большие солдатские ботинки, на плечах ватник с выбившейся местами ватой. Видать, штопать истлевшую ткань было уже бесполезно. Она расползалась в руках.

– Здравствуйте! – громко и как можно приветливее поздоровался Сосновский, он вышел из-за старой сливы и остановился перед женщиной. – Хозяюшка, водицы не найдется попить? А то, я смотрю, тут совсем пусто, никого не осталось.

Женщина вскинула голову на незнакомца в форме офицера Красной Армии, глянула настороженно, но потом, видимо, многолетняя привычка бояться всех незнакомцев отпустила, и она чуть улыбнулась. Женщина на удивление легко поднялась на ноги и призывно махнула рукой:

– Да проходите, проходите. Напою я вас. Колодцы все у нас не чищенные да засыпанные, но я вас ключевой водой напою. Есть тут ключ неподалеку. Чистый, каменистый.

Голос у женщины был низкий, чуть с хрипотцой, видимо, от простуды. Сосновский не спеша двинулся следом, продолжая говорить доверительным тоном, что он с двумя товарищами здесь по делу, а вот никого из жителей деревни не встретили. Пугать женщину не хотелось, да и напугаешь ли ее чем-то после трех лет гитлеровской оккупации, после всех тех ужасов, которые принесла на Псковскую землю фашистская орда.

– Михаил, ты где? – раздался зычный голос Буторина.

– Михаил – это, стало быть, я, – улыбнулся Сосновский, принимая старую кружку с отбитой на донышке эмалью. – А вас как звать?

– Зовите меня Вероникой Матвеевной, – мягко, но со следами застарелой, почти смертельной усталости проговорила женщина. – Я когда-то учительницей здесь была. Наверное, в прошлой жизни.

– Ну что же вы так! – бодро возразил Сосновский, отпивая ледяной воды. – Теперь уже о будущей жизни говорить надо. Прошлое оставлять в прошлом, а будущее наше – это дети. И вам их снова учить. Наша работа солдатская скоро закончится, нам рукава засучить да строить-восстанавливать. А вот вам главная работенка – учить детишек, да так, чтобы в памяти у них все это осталось, чтобы запомнили крепко, что такое Родину любить и защищать. В следующий раз их черед придет.

– А вы думаете, Михаил, что на этом не закончится, что будут еще войны? – женщина посмотрела настороженно.

– А вы так не думаете? – Сосновский вздохнул и глянул на чистое небо. – Вы же учительница, вы историю нашей страны знаете, да и мировую историю тоже. Когда эта вражда прекращалась? Когда это одни правители не точили зуб на соседей? Тем более что у них в Европе ресурсов кот наплакал, а у нас кладовая природная ломится всем на зависть.

Буторин, наконец, по голосам нашел дорогу между разросшимися зарослями сливы. Он остановился возле кустов, посмотрел, как Сосновский пьет воду, и улыбнулся.

– А тут всем наливают? – спросил он, снимая фуражку и приглаживая волосы. – Хоть одна живая душа. Совсем у вас тут пусто, в Малой Калиновке.

– Да почти никого и не осталось, – женщина почему-то опустила голову, как будто стыдилась чего-то. – Кто-то сумел пережить все это, а кто-то как ушел в 41-м, так и не возвращался больше. Живем как можем. Когда наши пришли, солдатики продуктами помогли, а один старшина печку мне починил.

– Картошка хоть уродилась, уже хорошо, – улыбнулся Шелестов.

– Не моя заслуга. На семена бы оставить чуток, так с голоду помрешь. Не я ее сажала, сама выросла на соседнем участке. Грех взяла на душу две недели назад – выкопала. Там же три года никого не было. Умерли, наверное, все за войну. Не осудите, не воровство это.

– Кто ж вас осудит, – кивнул Шелестов. – Вам в ноги кланяться надо, что выжили, а не судить.

Но от внимания Максима не укрылось, что женщина, когда говорила про соседский участок, на котором выкопала картошку, кивнула как раз на тот дом, который они искали. Но чего же стыдилась эта женщина? Надо как-то хитро ее расспросить про этот дом, выудить сведения. Но сейчас, глядя на эту учительницу, Шелестов понял, что с ней не стоит темнить и хитрить. Честно и откровенно, доверительно – как с советским человеком. Она поймет, учитель – это же государственный человек, ей доверила страна учить и воспитывать подрастающее поколение. Уж она-то поймет, несмотря ни на что.