Тьма веков

– Теодор сказочно богат, – пояснил такое расточительное использование электроэнергии Эйхман. Потом в очередной раз выглянул из-за угла, спрятался и сказал:

– Надо действовать. Меня скоро хватятся. Так что молчи и доверься мне.

С этими словами он выпрямился, вышел из травы на площадку перед амбаром и громким решительным голосом окликнул сторожей. Двое крепких деревенщин, вооруженных охотничьими карабинами, вытянулись перед унтерштурмфюрером со вскинутой вверх рукой.

– Гитлерюгенд? – спросил одобрительным тоном Эйхман и потрепал ближайшего парнишку по его коротко стриженой голове, – Молодцы. Когда у вас смена караула?

– В полночь, господин унтерштурмфюрер! – отчеканил один из часовых.

– Хорошо. Господин Арльт попросил меня познакомить нашего нового члена общества с его экзотическим хобби, пока они там со стариками распивают тирольские ликеры. Кстати, Густав у нас был шарфюрером гитлерюгенда в Дрездене, в тридцать четвертом.

– Простите, унтерштурмфюрер, нам запрещено кого бы то ни было пускать в амбар без прямого распоряжения…

– Так я и знал, – проворчал Эйхман, нанося короткий и точный удар рукояткой «вальтера» в висок говорившему парнишке. Его напарник, не успев ничего понять, тут же рухнул рядом, оглушенный вторым ударом.

– Черт, Густав, тут нужен ключ.

Однако Шмитцу было не до замка, запиравшего дверь в амбар. Он ошалело глядел на двух гитлерюнге, лежавших вповалку, и чувствовал, что происходит что-то абсолютно неправильное. Из оцепенения его вывел звонкий удар металла о металл. За ударом последовал торжествующий возглас Эйхмана.

– Черт побери, Шмитц, не стой ты там, как на ладони. Заходи внутрь.

Шмитц повиновался и вошел в амбар. И тут же его ноздри защекотал знакомый, весьма специфичный для Линца, запах сандала. А после он увидел источник запаха, в лучах света, проникавших с улицы сквозь открытую дверь. Ящики с наклейками, на которых был изображен индийский флаг, занимали все пространство перед входом. Их было не меньше сотни, и штабелями они тянулись, видимо, под самую крышу, исчезая в темноте.

– Вот твой сандал, – сказал Эйхман, разочарованно пиная один из ящиков, ответивший ему глухим треском, – Ничего интересного.

– Секунду, – зашипел на унтерштурмфюрера Шмитц, – Помолчи.

Адольф замолк и задержал дыхание, напряженно прислушиваясь. Потом с шумом выдохнул и пробормотал:

– Ну и дела. Похоже, он тут насекомых каких-то держит.

– Тут можно включить свет?

– Понятия не имею, Густав. Я тут в первый раз.

– Хорошо. У меня есть зажигалка. Будем ей подсвечивать путь.

– Ты куришь? – удивился Эйхман, но Шмитц не ответил. Он щелкнул массивным бензиновым «триплексом» и яркий оранжевый огонек вырвался из зажигалки, заметно улучшив видимость в амбаре.

Проход между ящиков найти оказалось легко, и, чем глубже в амбар пробирались незваные гости, тем отчетливее слышалось мерное жужжание, разносившееся под сводами крыши. В какой-то момент тесный коридор из ящиков закончился открытой забетонированной площадкой.

– Тепло, – произнес Эйхман, расстегивая шинель, – Вспотел уже весь.

– Тут решетка, – констатировал Шмитц, дойдя до края площадки. Просунув руку с зажигалкой между прутьев, он поводил ей из стороны в сторону. Вдруг странный, знакомый блеск заставил его отшатнуться и, чуть было, не вскрикнуть от испуга.

– Боже, Густав, что случилось? – прошептал Эйхман недовольно, – Ты мне сапоги оттоптал.

– Там люди, – ответил Шмитц, прерывисто дыша. Сердце его бешено колотилось. Он указал на решетку и повторил:

– Там люди.

– Дай сюда, – Адольф выхватил у замершего в шоке Густава зажигалку и тоже просунул руку сквозь прутья. Однако ему не потребовалось долго водить ей из стороны в сторону. Тихо шипя, из тьмы на него выползли на четвереньках обнаженные люди. Юноши, девушки, дети. Все начисто лишенные волосяного покрова.

– Господь всемогущий! – воскликнул Эйхман, отпрянув назад и погасив зажигалку. Когда он зажег пламя снова, люди вплотную подползли к решетке и, завороженные, взирали на огонь немигающими глазами.

– Клеймо, – сказал Адольф, успокоившись и став внимательно рассматривать обитателей амбара, – У каждого клеймо за ухом. Даже у детей. Проклятье, Шмитц, ты был прав. Этот ублюдок держит тут целый человеческий зоопарк. Богом клянусь, его сможет оправдать только одно – если они – евреи.

– Вряд ли, – буркнул оглушенный свалившимся на него открытием, Шмитц, остекленевшими глазами разглядывая трехлетнего ребенка, пытающегося дотянуться до огонька маленькой пухленькой ручкой, – Они – арийцы. Я проходил антропологию и курсы френологии. Они – идеальные арийцы, Адольф.

Яркий свет, хлынувший со всех сторон, ослепил сотрудников органов государственной безопасности. Люди за решеткой испуганно зашипели и поползли назад, шлепая босыми ногами по гладкому полу. Когда зрение к Шмитцу вернулось, первое, что он увидел, дуло MP-36, нацеленное ему прямо в лицо. Потом черную униформу. Серебряный кант и молнии на петлице. Затем раздался знакомый стальной голос, обращавшийся к Эйхману.

– Адольф. Я в тебе разочарован. Я питал большие надежды на тебя, мой мальчик.

– Какого черта, Теодор?! Что за безумие здесь творится?! Кто эти люди?!

– Люди? Ах, да. Люди. Это, друг мой, мальки.

– Кто?

– Мальки. Ты был когда-нибудь на озере? Или на море? На фермах, которые разводят рыбу?

– Был. Причем тут это?

– Ты видел мальков?

Шмитц задрал голову наверх, откуда исходил голос Арльта, и обнаружил его на узком мостике, висящим под крышей. Он шел по нему над рядами загонов, обнесенных решеткой, и с любовью разглядывал обитателей амбара, которые, в свою очередь, устремили немигающие взоры на него.

– Смотри, Адольф. И ты, Густав. У них совершенно отсутствует человеческий разум. Они глупы. У них нет личности. Нет имен. Они не способны нести гордое звание – человек. И не несут. Они умеют только есть, совокупляться, и испражняться. И они так похожи. Вот, смотрите, сейчас я буду их кормить.

С этими словами Арльт достал из кармана пальто пригоршню чего-то и бросил вниз. «Мальки» громко зажужжали в унисон, раскрыв свои рты навстречу летящему сверху угощению. Еще бросок – и снова довольное жужжание. Арльт двинулся по мостику дальше – и люди, плотным косяком, последовали за ним, не опуская раскрытых жужжащих ртов. И трехлетний малыш, будучи оттесненный к краю косяка, ничуть не огорчился, а лишь сильнее раскрыл рот, повторяя за старшими. И от этого сюрреалистического зрелища у Шмитца потекли по щекам слезы.

– Почему ты называешь их мальками, Теодор?! – крикнул негодующе Эйхман, в бессилии сжимая кулаки под дулом автомата, наставленного на него здоровяком в черной униформе.

– Это не я придумал. Мой прапрапрадед, Генрих Арльт, увлекался биологией, антропологией, и горел идеей вывести чистую расу людей. Свободную от болезней, уродств, дефектов. И совершенно покорную. Пригодную для его целей, и целей нашего общества, чьи корни уходят в глубину веков. И вот…

– Боже… – прошептал Шмитц, присмотревшись внимательней к крыше.

– …ему улыбнулась удача. Он смог вывести идеального человека. И смог заставить его размножаться. Увеличить популяцию. И, мои мальки ведут свой род от результатов его опытов, которые увенчались успехом двести лет назад.

– Зачем? Это идеальные солдаты? Чистая раса, о которой говорил фюрер? – не унимался Эйхман.

– Это еда, Адольф, – произнес Шмитц, глядя на крюки, свисавшие с потолка. На крюках медленно раскачивались освежеванные детские тела.

– Это? – Арльт показал на крюки и рассмеялся, – О, это особый заказ. Для наших скандинавских друзей. Мы называем это блюдо на их манер – салака. Говорят, вкусно. Но мне не очень нравится. К слову, я и трюфели не особо люблю. А ведь общепризнанный деликатес.

– Арльт, больной ублюдок! – воскликнул Эйхман и упал, сбитый с ног ударами приклада.

– Здоровый! Здоровый ублюдок! – воскликнул триумфально динстляйтер и облизнулся, – Просто ты меня не понимаешь, Адольф. Вы меня не понимаете. Люди едят животных. Коров. Овец. И людей. Долгие годы люди ели людей. Что в этом плохого? Ты ведь убивал людей, Адольф? Убивал. Причинял им мучения. Пытал. И ты, Густав, пытал того несчастного Шонберга, чтобы он тебе выдал других евреев. Пытал?