Родовая земля

Уже наступил вечер, но солнце ещё стояло над изгородями оград, капая на зеленеющую землю чистыми брызгами заката. От церкви донёсся колокольный звон, призывавший к вечерне; но все Охотниковы были заняты девичником, даже Григорий Васильевич не пошёл в церковь – поклонился на темнеющий восток, выходя из курятника с лукошком яиц. Старик, покряхтывая, помогал Полине Марковне и Любови Евстафьевне – они готовили стол для девушек, пока те весело плескались и парились в бане.

Никто не заметил, как к дому подкатили две пароконные пролётки с улусными гостями-сродственниками – Доржиевым с домочадцами. На Бадме-Цырене, нестаром, сбитом, был надет длинный китайчатый халат с высоким вельветовым красным воротником. Полный живот обхватывал алый пояс. На нём ладно сидели хотя и русского покроя, но с приподнятыми, монгольского вида носками яловые сапоги, в которые были заправлены жёлтые атласные шаровары; лысоватую потную голову венчала белая баранья шапка. На широком лице Бадмы-Цырена росла редкая, но вьющаяся борода; узкие глаза источали спокойствие, сдержанность, умную осторожность. С ним приехали два сына – худенький подросток Аполлон и парень Балдуй, одетый на русский манер в полукафтан, рубаху с косым воротом, в брюки и – редкие в крестьянской среде – туфли. Из-под брезентового навеса повозки как-то испуганно-виновато выглядывала супруга Бадмы – рано состарившаяся, болезненная Дарима, укутанная в большой, неразрезной впереди вельветовый дыгиль. На её ногах были усеянные бисером лёгкие унты, на голове узорчатая, с медными бляшками шапочка, однако сверху покрытая тёплой козьей шалью. Дарима была украшена блестящими бусами, длинными серебряными серьгами, а в седоватую, словно припылённую, косу были вплетены яркие ленты и какие-то мелкие золотистые побрякушки. Под брезентовыми навесами сидело ещё несколько родственников.

Бадма-Цырен спрыгнул с козел, не выпуская из руки кнут, размялся, постукивая подковками каблуков по каменистому ссохшемуся суглинку; коротко, по-бурятски, сказал, чтобы все оставались на своих местах, а сам просунул голову в калитку. Взвились собаки, однако сразу признали частого охотниковского гостя – сучка Ягодка завиляла хвостом, а Байкалка, выглядывая в застреху с хозяйственного двора, хотя и перестал лаять, но скалился и важно рычал. Гость вошёл во двор, посмотрел на мастеривших новый амбар артельщиков, занятых затягиванием бревна, – они даже не взглянули на гостя, – и неожиданно вздрогнул, отпрянул к калитке: из конюшни, расположенной за хозяйственным двором у поскотины, вышла Дарья, его дочь, устало-томно стряхивая с кофты солому и улыбаясь вполоборота головы кому-то, находившемуся в сумерках конюшни.

Отец сжал в руке потную кожаную цевку кнута и твёрдым шагом направился к дочери. Крепко взял её за локоть и толкнул в конюшню. Дарья поскользнулась на сырых, унавоженных досках и упала, охнув, но не вскрикнув. На них наткнулся Черемных; он завязывал на рубахе поясок и направлялся во двор. Бадма-Цырен, выругавшись сквозь зубы, вытянул его вдоль спины кнутом и сразу повернулся к дочери; она закрыла ладонью глаза и замерла в ожидании. Черемных, трусовато пригнувшись, метнулся к поскотине, перелетел через высокое прясло и скрылся в тёмном березняке за огородами.

Отец хлёстко стегал притихшую Дарью по плечам и рукам, быстро приговаривая на бурятском языке:

– Сучка, не позорь отца, мать, братьев, стариков, наш уважаемый род! Весь улус уже судачит, как ты лезешь под всякого кобеля! Засеку-у!

Дарья молчала, не морщилась, не уворачивалась от сыпавшихся жестоких ударов, только сжимала губы и обеими ладонями закрывала лицо и растрёпанную голову. Когда он, наконец, перестал сечь и вытирал рукавом халата пот со лба, она сказала на плохом бурятском языке, которого не любила и на котором стеснялась изъясняться, если выпадал случай встретиться с земляком, единоплеменником:

– Простите, отец. Повинная. Недостойная.

И замолчала, опустив глаза, однако не плакала, не вздыхала.

Кнут ещё несколько раз просвистел в воздухе, оставил на шее Дарьи весёлый кровоподтёк, и – установилась тишина, только слышно было тяжёлое дыхание Бадмы-Цырена. Дочь не шевелилась и, казалось, даже не дышала. Из бани доносилось протяжное девичье пение, смех. В курятнике бестолково кричал петух, всхрапывали лошади, поедая овёс и сено. Тонко, но настойчиво ржал в закутке жеребёнок.

На небо выкатилась из-за сопок правобережья томная желтоватая луна с усом-облачком. От далёкого Иркутска мчался на запад локомотив с составом вагонов, он выбрасывал в густеющие сумерки клубы дыма и пара. Над Ангарой замерла шёлковая простынка серебристого тумана. Пахло сырой землёй, отёсанными брёвнами с новостроящегося амбара, смолой, прелой соломой и сеном. Где-то на краю села, кажется, на месте посиделок молодёжи у качелей, всхлипнула тальянка.

Бадма-Цырен с упёртым в землю взглядом вышел из конюшни, проследовал на чистый двор, осмотрелся исподлобья, увидел выглянувшего в оконце пристроя Григория Васильевича – низко поклонился ему, выжимая на перекошенном лице улыбку приветствия. Дарья пробежала в огород, придерживая подол пышной праздничной юбки и не поднимая уже повязанной косынкой головы, и скрылась в зимовьюшке – домике с сараями и кладовками, в котором ночевали работники. Потом перебежала в баню.

Раскрасневшийся, улыбающийся Григорий Васильевич подошёл к Бадме-Цырену, и они троекратно облобызались.

– Ну, здравствуй, тала, дружок ты мой сердешный! – в умилении говорил Григорий Васильевич, всматриваясь в оттаивающие глаза товарища. – Ты что, Бадма, перебрал по дороге тарасуна: какой-то квёлый, а в глазах – хмель да беспутица? Али приболел, не ровён час? Так щас накроем стол – полечу тебя настойками моей супружницы.

– Мал-мал ругайся с дочка, Гриша, – махнул рукой Бадма-Цырен, наконец, ослабляя в ладони цевьё кнута.

Он прилично говорил по-русски, но иногда притворялся, что плохо знает язык, словно тем самым норовя скрыть свои истинные чувства и переживания.

– С Дарькой? То-то она прочесала в огород, как ошпаренная кошка: моя супружница увидала из того боковушного окна. Пора, пора намылить ей, вертихвостке, подмоченное гузно, а опосле ожечь по нему солёной бечевой. Я вот завтрева Ваньке тишком подскажу. Да всыплю ему по первое число, чтобы блюл как зеницу ока честь жёнки. Ну, не расстраивайся, не сокрушайся, тала! Поучил маненько, и – ладненько. Поймёт – не дура! Баба-то она добрая, хозяйственная. Тепере же зачнём гулять – завтрева свадьба ить! А где же все твои – Дарима, пацаны? – осмотрелся Охотников, озорно сверкая маленькими глазами, спрятанными под волосами бровей.

Вышли за ворота – родственники Бадмы-Цырена безмолвно сидели под навесами повозок, насторожённо подглядывая в щёлки. Он им что-то бодро крикнул по-бурятски – стали спрыгивать на землю, почтительно здороваться с Григорием Васильевичем. Он каждого обнял и троекратно облобызал, пригласил в дом.

Любовь Евстафьевна и Полина Марковна стали накрывать на стол во второй горнице. А в первой уже всё было приготовлено для девичника: на длинный сдвоенный стол, покрытый белой скатертью старинной канфы – китайской ткани, которая досталась Любови Евстафьевне ещё от её бабушки, – были выставлены закуски, бражка и квас, а также конфеты в золотистых фантиках и пряники в сахарной глазури.

Глава 21

Девушки парились, плескались холодной водой, выбегали из парилки в просторный, как горница, предбанник, разваливались на широких лавках своими разгорячёнными румяными телами, облегчённо вздыхали, смеялись и жадно пили пиво или квас. Елену парила услужливая Наталья Романова и всё приговаривала, легонько проходя по телу подружки берёзовым, выдержанным в кипятке веником:

– Какая ты, Ленча, красавица! Тулово у тебя прямо-таки мраморное, как у стату?и. Видела я у одного купца такую в евоных хоромах, Венерой величают. А какие груди у тебя! Не то что мои висюльки разнесчастные, – небрежно махнула она веником по своим маленьким грудям. – Семён увидит тебя голой – обомлет и, глядишь, забудет, чего надобно делать.

– Имя?, кобелям, напоминать не надо, чего с нами делать: вмиг скумекают, как энтих самых делов коснётся, – вступила в разговор густым бархатным голосом красавица Сереброк.

Александра очень хотела выйти замуж, но сватовство несколько раз расстраивалось по причине того, что её родителям, крестьянам средней руки, но достаточным, хотелось заполучить богатого, именитого жениха. Одно время они осторожно, исподволь подступали к Орловым и чуть было уже не сговорились с Иваном Александровичем, однако Семён твёрдо отверг Александру, уже давно остановив свой выбор на Елене. Когда гордая Александра узнала об этом, она украдкой плакала, потом несколько отдалилась от Елены, а на вечёрках не смотрела в сторону Семёна и не здоровалась с ним.

Теперь Александра ясно поняла, что Семён ей сильно нравится, и потому стало в её душе зреть отчаянное чувство ненависти и раздражения не только к нему, но и ко всем молодым мужчинам и парням. Она думала, что судьба с нею обошлась несправедливо, даже жестоко, злокозненно. И вправду, более состоятельного, знатного жениха, чем Орлов, в её теперешней жизни не намечалось. Над Александрой нависла неумолимая угроза либо пойти за любого, кто предложит, либо остаться в девках – а это почиталось позором, несчастьем, но достойным не сочувствия – скорее издёвки и насмешки. Она и Елену – после сватовства к ней Семёна – как будто невзлюбила, хотя дружили они с малых лет, делились девичьими тайнами.

– Не все они кобели и блудливые, Саша, – без интереса отозвалась Елена.

– Твой-то, поди, не кобель – паинька? – Александра сморщилась в надменной улыбке.

– Какой такой «мой»? – действительно не поняла Елена. Однако сразу сообразила, о ком может идти речь, тоже усмехнулась и сердито ответила подруге: – Может быть, тебе, Саша, хочется это добро прибрать?

– А что, рази не добро али какая пустяковая заячина?

Наталья прекратила париться и удивлённо посмотрела на подружек. Простодушно моргала и по молодости не понимала: ругаются или смеются, шутят?

– А ну тебя в баню, Сашка-букашка! – неестественно засмеялась Елена и брызнула в глаза Александры холодной водой: – Вот тебе, вредина! Не заглядывай на чужих мужиков!

Александра отбивалась веником, не улыбаясь. А Наталья поддала в каменку – с шумом повалил на девушек густой жгучий пар, и вскоре они друг друга уже не видели в клубах синевато-седых облаков.

– Вот вам, вот вам обеим! – ещё плеснула Наталья на раскалённые увальни два полных ковшика. Установилось такое удушье, что в парилке стало невозможно оставаться, и девушки, толкаясь и повизгивая, выбежали в предбанник.

Глава 22

В предбаннике было шумно, девушки пели, даже плясали, напившись пива. На круглом столе горела керосинка, отбрасывая на бревенчатые стены весёлые подвижные тени. Александра притянула к себе голову Елены и в самое её ухо сказала:

– Ан не люб тебе Семён, девонька. Ви-и-и-жу! Не обманешь! Ты образованная – пошто он тебе, увалень деревенский? Мне отдай его, покамест не поздно. Мы с ём – два сапога пара, – неприятно засмеялась она. – Али как?

Елена пыталась посмотреть в глаза подруги, но та цепко держала её голову в своих ладонях. Елена всё же увидела, что Александра улыбалась потемневшими поджатыми губами и лицо подруги было натянутым, чужим, совершенно незнакомым для Елены. Ей стало боязно и тревожно, а тени, метавшиеся по стенам и потолку, показались угрожающими.

– Христос с тобой, Саша, – всё же выкрутилась из её рук Елена. – Не плачь – не разрывай моего сердца, – шептала она в самое ухо подруги. – Воля отца – пойми ты!

Александра махнула мокрой, взлохмаченной головой, сдавленно засмеялась:

– Пошутковала я, а ты уж струсила, давай на батюшку вину спихивать! – Отвернулась от Елены и крикнула, размахнув руку: – Девки, голубушки, наливайте! Замуж отдаю товарку. Ой, напьюсь завтрева с горя горького! А можа, уже и сёдни! Музы?ка где? Патефон сюды тащите! А можа, гармониста затянем? Игнатку Черемных, к примеру, меринка стоялого?!

– Уж Игнат, знатный юбошник, тута развернётся!

– Он, жеребец черногривый, мигом зашшупат всех до смерти!.. – смеялись девушки.

Проскользнула в баню Дарья, прошла в тёмный с занавеской угол, разделась и скрылась в парилке. Ни на кого не взглянула, прикрыв лицо мочалом.

– Чего с Саней? – шёпотом спросила Наталья у Елены. – Как чумовая, а в глазах – тоски на пуд с фунтом.

– Тризну справляет… по своей любви, – ответила Елена, прижимая к своему боку маленькую щуплую Наталью. Странное, незнакомое чувство вздрогнуло в Елене, и она подумала, через силу усмехаясь: «Неужели ревную? Неужели имеется в моём сердце искорка любви к Семёну? Чудна бабья душа!»

– Неужто и она метила за Семёна? – округлились детские глаза простодушной Натальи. – Не поделили, чё ли? А он хоро-о-ош. Высокий, в плечах косая сажень, работящий и богатый. Везучая ты, Ленча! А я Васю, братца твово, вспоминаю, – вздохнула подруга и откусила от пряника. – Так, знашь, порой взгрустнётся – хоть вой. В задворье ино схоронюсь за поветью и плачу. Ты не думай, что я тольки простушка-хохотушка!

– Помнишь Василия? Дай тебя поцелую в щёку. Он ведь не злой… вспылил пьяный.

Подружки помолчали, сдерживая дыхание, словно к чему-то прислушиваясь внутри себя.

– Где он тепере? – негромко спросила Наталья, прижимаясь к Елене. – По селу слух идёт: оправдали-де, не осудили, а Плотников пошёл на каторгу. Выходит, Вася чист, не преступал закона? – Наталья стала дышать тише, ожидающе. Елена ответила не сразу:

– Не знаю. Дед отмалчивается. От отца с матушкой тоже ничего не добьёшься. Но тебе шепну по секрету: в солдатах он.