Прикладная метафизика

Ад как прачечная. Адом распоряжается Бог, а вовсе не дьявол. Не зря же ад называется чистилищем – там души подвергаются страданию, которое очищает. Если человек настрадался при жизни, ему в аду нечего делать, у него душа чистая. Ну а кто не испытал страданий, тому без чистилища не обойтись, ведь его нечистая душа не годится для дальнейших воплощений.

Вот Бог и поступает с такими душами примерно как хозяйка с грязным бельем. Хозяйка кипятит и отмачивает белье в баке, после чего им снова можно пользоваться. Господь отмучивает души в аду, они становятся чистыми и ими можно пользоваться дальше.

Сага о сале. Все знают, как хохлы любят сало. Но я утверждаю, что это не случайно. Их научили, а точнее сказать, заставили полюбить сало. Дело в том, что в степях испокон веков занимались овцеводством, и Украина тут не исключение. Но крымские татары и другие кочевники постоянно совершали набеги и угоняли отары. А свиней мусульмане не трогали, свинья для них нечистое животное. Вот и перешли на Украине к исключительному разведению свиней, чтобы не умереть от голода. Отсюда и любовь к салу.

Раздельный зачет. Во многих видах спорта существуют разные весовые категории, и это правильно. Например, человек весит 60 килограммов, а штангу поднимает в три раза больше своего веса. Другой весит 200 и поднимает свой вес. За что же его считать чемпионом? Раздельный зачет как раз и помогает установить истину.

Я уверен, что человечество много теряет оттого, что не применяет этот принцип и в других сферах жизни. Вот, к примеру, писатель – он, может быть, не ахти какой писатель. А теперь, допустим, все писатели выпивают по стакану водки и садятся писать текст. И среди них наш средненький писатель оказывается первым! А после двух стаканов водки чемпионом может стать кто-нибудь еще – и разве справедливо, что никто его не знает? Ведь в этих, равных для всех условиях он самый лучший. То же самое применимо к скрипачам, актерам, философам – сколько людей могли бы получить шанс прославиться и стимул для творчества!

Одним словом, я предлагаю ввести раздельный зачет по спиртосодержанию творческих усилий. А победителям вручать, например, Менделеевскую премию.

(Присутствующие охотно соглашались, выражая уверенность, что в списке лауреатов Менделеевской премии русские занимали бы первую строчку.)

Дефлорация и цивилизация. Никто не задумывался, почему девственность обладает такой ценностью. Даже ваш Фрейд не задумывался. А ведь причина проста: если девушка теряет девственность слишком рано, ее развитие начинает идти по другому пути. Интеллект притупляется, а похоть благодаря новым гормонам возрастает. Или она становится машиной для продолжения рода, но это все равно сказывается на генофонде – количество одаренных потомков в следующих поколениях резко падает.

Для подтверждения теории использовались следующие тезисы:

1. Повсеместно изнасилование девочки является одним из самых страшных преступлений, приравниваемых к убийству. Тут сказывается охранительный инстинкт народа.

2. Мусульмане, выдающие девочек замуж в самом раннем возрасте, не сделали ничего выдающегося в интеллектуальном отношении. А про умственный уровень их женщин нечего и говорить.

3. Наоборот, выдающиеся успехи евреев во многом объясняются поздними браками. Да и по уму с еврейскими бабами мало кто сравнится.

(Помнится, изложение теории сопровождалось оживленной дискуссией. На мое замечание о практикующейся в некоторых штатах США хирургической дефлорации новорожденных девочек в соответствии с желанием их родителей автор открытия ответил: «Это как раз подтверждает мою теорию: ведь Америка – страна идиотов». Кто-то из присутствующих заметил, что, исходя из сказанного, еврейки должны быть менее похотливы, а это явно не так. Теоретика и это не смутило: «Они просто делают вид. И знаете почему? Потому что умные. А это, опять же, подтверждает мою теорию».)

Рецепт оригинальности. Философы любят писать длинные книжки и стараются впихнуть туда побольше рассуждений. Но из-за нагромождения слов ясности и оригинальности не прибавляется. К оригинальности ведет как раз другой путь – сокращение. Вот был брежневский тезис: экономика должна быть экономной. А потом какой-то юморист его сократил: экономика должна быть. Вот это был ход!

Теперь возьмем, к примеру, Аристотеля. Там у него «Метафизика» начинается: «Все люди от природы стремятся к знанию». Банальность! Отбросим последнее слово: «Все люди от природы стремятся» – уже интереснее получается. Теперь еще сократим: «Все люди – от природы». Тут есть над чем поразмышлять и о чем поспорить. Главное умело сократить, тогда обязательно получишь свежую мысль. Вот, к примеру: «Дорог не подарок, дорого внимание» – явная пошлость. Если применить мой метод, получаем: внимание не подарок. У меня таких результатов на три тома наберется.

7. Чумакование

Ближайшая область более или менее систематического философствования, обслуживающая регулярные потребности здравого смысла, населена экстрасенсами, целителями, магистрами оккультизма и прочими персонажами, сумевшими адаптироваться к древней экологической нише. Вообще-то, с базисными экзистенциальными потребностями, образующими в совокупности экзистенциальный заказ (чаяние бессмертия, надежда на спасение, желание жить в осмысленном мире) имеет дело религия. Но какая-то часть запроса остается неудовлетворенной – на ней-то и паразитируют экстрасенсы.

Успех практики экстрасенсов полностью определяется правильно отгаданными ожиданиями, поэтому вариаций здесь не так много, как может показаться. В самом прозрачном, неприкрытом виде схема деятельности представлена в опытах популярного телешарлатана Алана Чумака, и в честь этой классической версии камлания практику такого рода можно назвать чумакованием. Помимо разрозненных архаических элементов контагиозной и симпатической магии (куда относится и пресловутая подзарядка воды), чумакование включает в себя и теоретическую составляющую: она-то нас в первую очередь и интересует.

Каковы же отличительные черты чумакования в его философской ипостаси? Они, прежде всего, определяются правилами выживания в той экологической нише, где деятельность чумакователей разворачивается и приносит определенный доход. При всей пестроте терминологической обертки и бросающейся в глаза разнице в объеме эрудиции (от Штайнера и Блаватской до кармического йога Анатолия Иванова) легко прослеживаются очертания общего архетипа. Так, концепция мироздания, какую бы она ни содержала комбинаторику стихий, своей другой стороной обязательно повернута к язвам и болячкам простого смертного. Та или иная космическая сила, соучаствуя в поддержании порядка Вселенной, заодно оказывается пригодной для нормализации стула и устранения бельма на глазу. Именно по характерному сочетанию всепроникающего атмана и нормализующегося стула можно безошибочно отличить чумакование от космологических построений чистой спекулятивной философии.

– Ваша прана ничтожна, в упор не вижу – непререкаемым тоном заявляет чумакователь и, потирая подслеповатый третий глаз клиента, обещает ему открыть нужную чакру. Смертный, разумеется, понимает, что такое благодеяние требует благодарности. Кстати, вопреки расхожему мнению, деньги отнюдь не являются единственной формой приемлемой благодарности. Чумакователь охотно принимает плату волнами священного трепета пред своей мудростью; порой довольно и простого почтения. Но консументы профессионалы, доминирующие хищники в данной экологической нише, собирают обильную жатву и в материальном исчислении.

Понятно, что философствующие экстрасенсы должны считаться с естественной манией величия как с силой земного тяготения. Но главной задачей для процветания чумакователя является расширение того очага беспокойства, на устранении которого он мог бы заработать материальное и моральное вознаграждение. Здесь в полной мере применимы слова Ницше о священниках, искушенных в исцелении ран, которые они предварительно наносят и отравляют, чтобы обеспечить себе надежный фронт работ. Ведь сосед-обыватель, как уже было отмечено, не склонен тратить драгоценное время на пустое философствование, уместное в час досуга (на досужую мудрость); да и расстаться с деньгами он готов лишь для приобретения нужного товара или услуги. Следовательно, в какое мудрствование ни впадал бы чумакующий, он непременно должен связать его с житейскими проблемами: со здоровьем (диетология, опирающаяся на устройство космоса, есть главная теоретическая составляющая системы), с умением «влиять на людей» (тут безусловный приоритет принадлежит американским чумакователям), с сохранением потенции (простатология для простаков), с успехами в бизнесе и т. п. При этом важно не только обозначить проблему потенциального клиента, но и сопроводить угрозой отказ от исцеления. Популярный в Москве лет тридцать назад экстрасенс-целитель Ходжаев располагал единственной, но зато весьма эффективной философской максимой: «Космос в порошок сотрет». Этой мудрости было довольно, чтобы долгое время удерживать доминирующее положение в соответствующей экологической нише. Вообще, любознательный путешественник, посещающий царство целителей, после непродолжительных наблюдений может сделать вывод, что само слово «целитель» происходит от глагола «целиться». Кто умеет точно прицелиться в правильно выбранную мишень, тот и искусный целитель.

Терминология, используемая магистрами эзотерических академий для описания мироздания и для прочих философских обобщений, по-своему весьма любопытна. В ней можно выделить три источника и три составные части:

1) Термины, восходящие к древнейшим текстам традиции – Гермесу Трисмегисту и Аполлонию Тианскому, но, как правило, заимствованные из вторых и третьих рук. Сюда относятся и некоторые космологические понятия, использовавшиеся гностиками (эманация, плерома, демиург), и бо?льшая часть астрологической терминологии. Теософские и антропософские понятия Сведенборга, Штайнера и Блаватской тоже представлены (хотя и пунктирно) в теоретическом багаже чумакователей. При этом напрочь отсутствует чувствительность к разнородности исторических пластов, к логическим противоречиям и к каким-либо критериям вкуса.

2) Термины восточной эзотерики, смешанные в невообразимый винегрет: карма, прана, чакра, тантра, сатори и т. п. В эти красивые слова может вкладываться какой угодно смысл или вообще не вкладываться никакого. В любом случае проникнутые восточной мистикой слова прекрасно выполняют свою роль, способствуя благородной эзотеризации какой-нибудь ахинеи вроде «космос в порошок сотрет».

3) Научные и наукообразные понятия – информация, биополе, сенсорика, сканирование, программирование – список можно продолжать достаточно долго. Хотя сама наука и, прежде всего, естествознание отвергается неооккультизмом как профанное знание (к тому же требующее систематического изучения), свойственный научности авторитет упускать было бы неразумно. Ведь уверение «наука доказала» способно воздействовать не хуже любой магической формулы, поэтому ссылки на науку встречаются достаточно часто. Подобно тому как произведение искусства характеризует «целесообразность без цели» (в соответствии с изящным определением Канта), мудрствование экстрасенсов представляет собой наукообразие без науки.

Разобраться с языковыми хитросплетениями чумакования не составляет особого труда. Куда более интересен и поучителен эффект запаздывания: существует своеобразный «период полураспада», в течение которого научные и философские понятия утрачивают актуальность в пределах собственной компетенции, перекочевывают в научно-популярную литературу, затем в школьные учебники и наконец опускаются в тезаурус чумакователей. Во времена Блаватской были исключительно популярны электричество и телефония; телефон, изобретение Белла и Уотсона, прочили на роль медиума, посредника в переговорах с потусторонним миром.

Затем электричество было вытеснено радиацией; революция в физике начала ХХ века обновила и багаж экстрасенсов – в каком-то смысле это можно считать исключительной формой признания заслуг Бора и Эйнштейна. Радиоактивность успешно играла свою роль в объяснении «загадок психики», уже став вполне рутинным физическим явлением. Облучение из космоса и излучение каких-нибудь пси-лучей и по сей день используется для описания «проблем» пациента, равно как и способов их устранения.

Последней по времени терминологической волной, накрывшей доморощенную эзотерику, стала кибернетика. Информация, энтропия, обратная связь вошли в лексикон чумакователей лет через 10–15 после того, как концепции Винера и Шеннона вышли из моды. Термины кибернетики получили самый радушный прием за пределами своей компетенции, где к ним присоединились конструкции из бионики и биофизики – «биополе», «сенсорика» и т. д. В соответствии с прослеживаемой логикой можно прогнозировать, что рано или поздно чумакователи подберут заброшенные к тому времени термины современного постструктурализма: «дискурс», «означаемое», «дифферанс», может быть и пресловутый «симулякр». Донашивать вышедшие из моды обноски – неизбежный удел дешевого, но амбициозного философствования.

Смесь французского с нижегородским, господствующая в данной нише, образует тем не менее свой язык, требующий знания правил от всякого, желающего общаться на нем. Вопреки ожиданиям правила эти легкими не назовешь. Следует считаться с расплывчатостью терминов, бесконечным употреблением всуе сакральных понятий всех времен и народов. Кроме того, основная смысловая нагрузка и, так сказать, максимальный эффект воздействия могут приходиться не на содержательную часть (которая, по большому счету, вообще факультативна), а на простенький с виду речитатив, что-нибудь вроде «космос в порошок сотрет».

Поскольку чумакование берет начало в эзотерических практиках и представляет собой результат их вырождения, очень важной является педагогическая составляющая, воспроизводящая архаическую оппозицию учитель – ученик. Практикующий экстрасенс, исполняя роль наставника, понимает, что следует всячески воздерживаться от поспешности, проявлений нетерпения и забегания вперед. В данном случае слово «педагог» отсылает к своему греческому значению – ведущий (точнее, «ведущий детей»). Ведущий должен идти рядом или на шаг впереди; опережение на два шага было бы уже ошибкой. Поэтому адаптированный к своей нише экстрасенс терпелив, не обременен лишними знаниями и полностью погружен в естественную манию величия. Особенность, отличающая чумакователя от философствующего соседа, состоит в том, что «час потехи», который здравый смысл уделяет философии, является для него делом. Чумакователь ответствен за свою сферу услуг так же, как банщик за свою – правда, и тому и другому случается порой запарить клиента.

Для путешественника, как проходящего стороной, так и решившего присмотреться к обычаям декоративной Шамбалы, главной проблемой является скука, исходящая от предсказуемых и однообразных камланий. Конечно, может вызвать досаду и несоразмерное вознаграждение, выплачиваемое (как в денежном эквиваленте, так и в облаке фимиама) продавцам столь дешевого товара. Но скука является все же более существенным препятствием для детального ознакомления с обычаями. Что же касается доходов, то достаются они не столь легко, как может показаться. Следует учесть, что конкуренция в среде чумакователей не меньше, чем в сфере академической или салонной философии, да и враждебность со стороны религии (особенно традиционных конфессий) создает дополнительные трудности.

Кроме того, во всякой духовной деятельности, даже если она является замещающей функцией простого невежества, возникает простор для стилизаций, способных очаровать самого взыскательного читателя. Можно вспомнить Кастанеду и Берроуза, использующих эзотерику в качестве исходного сырого материала. Рецептура этих книг берет в принципе те же компоненты, что и доморощенные экстрасенсы, включая бессистемные заимствования из магических практик древности. Однако круг востребованности отличается большей широтой и разнообразием, и причина состоит в привнесении точных эстетических критериев. Решающее отличие Кастанеды от той же Блаватской состоит в том, что в первом случае перед нами настоящий писатель, умеющий извлекать магию из пыльных кактусов и прочитанных в юности брошюр по оккультизму, а во втором – просто графоман, слишком серьезно и театрально встающий в позу мудрости. Тексты по «эзотерической тематике», безусловно, способны выдержать проверку временем, но эта проверка определяется соответствием инстанции вкуса, а не тем, помогают ли они избавиться от бельма на глазу. Впервые критерий эстетической вменяемости был сформулирован еще принцессой Сэй-Сёнагон в ее книге «Записки у изголовья». Гадатель раскладывает свои принадлежности и приступает к процедуре предсказания судьбы. Но движения его резки и угловаты, дышит он слишком шумно… Как результат внимание принцессы и ее спутниц рассеивается, никого уже не интересует, что он там такое рассказал. Самопроизвольное оскучнение оказывается главным препятствием в расширении влияния торговцев магическими услугами.

С тех пор мало что изменилось: именно пренебрежение эстетической выразительностью делает экстрасенсов и прочих примкнувших к ним уфологов «невыездными», т. е. как бы не присутствующими в публичной культурной жизни. С одной стороны, им нет доступа в науку – там властвуют рациональные законы, требующие кропотливого изучения и потому пренебрежительно отвергаемые. С другой стороны, недоступной оказывается и сфера искусства, как раз потому, что критерий вкуса есть нечто совершенно неразличимое для уфологов и им подобных. Тем не менее «философия», используемая чумакователями, оказывается ровно такой, какая и требуется для удержания отвоеванной экологической ниши; она, стало быть, относится к пределам собственной компетенции, а не к приправам для досуга, как это происходит в компании философствующих соседей.

Внимательный номад-этнограф, несомненно, заметит в энтузиазме самозваных мистиков некое противоречие или даже парадокс, задуматься над которым аборигенам не приходит в голову. Речь идет об относительной и абсолютной ценности паранормальных способностей.

Допустим, что существует великий экстрасенс, не склонный к шарлатанству и не пытающийся заряжать своей драгоценной энергетикой стаканы телезрителей. Стакан воды ему нужен для другого – для посрамления неверующих позитивистов. И вот экстрасенс на десять лет удаляется от мирской суеты (не обязательно даже идти в пустыню и питаться акридами). По истечении этого срока он возвращается, чтобы доказать маловерам, на что способен человек. Величайший из экстрасенсов наливает воду в стакан, ставит его посреди стола и садится напротив. Минуту-другую он пристально смотрит на стакан, и тот начинает медленно ползти навстречу требовательному взгляду.

Маловеры выглядят посрамленными, однако главный скептик отваживается задать наивный вопрос: «Скажите, уважаемый, а зачем вы потратили двадцать лет на то, что любой человек может сделать за минуту? Ведь стоит сказать: „Дайте мне стакан воды“, и вы его получите, особенно если снабдить обращение самым действенным магическим словом „пожалуйста“».

Наивный вопрос оказывается роковым и в принципе неразрешимым для идеологии современного оккультизма. Вопрос вскрывает главную фигуру умолчания: эффективность обыкновенного слова на порядок превышает любое применение паранормальных способностей, даже если оно не сводится к телекинезу кухонной утвари. Тем самым подтверждается правота Декарта, полагавшего, что истинная философия есть искусство правильного удивления. И правота Бахтина, утверждавшего, что тайна ясного сознания намного таинственнее всех загадок бессознательного, вместе взятых. А загадка правильного порядка слов, создающая вещую силу искусства, – ясно ведь, что разгадать ее гораздо важнее, чем решить проблему подслеповатости третьего глаза.

Погостив совсем недолго, путник сделает вывод: беда экстрасенсов в том, что мир состоит для них из одних пустяков. Состязаясь в проницательности, они умудряются в упор не видеть самых удивительных вещей. Тут чумакователи чем-то похожи на презираемых ими ученых-позитивистов – те тоже со священным трепетом изучают всю жизнь воздействие гамма-излучения на бледно-розовые ноготки…

Покидая не слишком гостеприимную провинцию, путешественник может завершит свой отчет следующими словами: «Зацикливание на роли паранормальных способностей является своеобразным корпоративным фиксом, неким „пунктиком“ оккультных самозванцев. Увы, пополнить коллекцию практически нечем, ибо здесь отсутствует даже минимальная квота оригинальности, свойственная философствующим соседям».

8. В греческом зале, в греческом зале…

Покинув территорию экстрасенсов-чумакователей, номад вступает на земли, где обитают стражи духовности. Живущие здесь учителя, инженеры, библиотекари, музейные работники принадлежат к корпусу интеллигенции. Строго говоря, они и суть интеллигенция по преимуществу, за вычетом, может быть, творческой верхушки, которая тем не менее вынуждена считаться с их вердиктами.

Стражи духовности считают, что охраняют культуру, они ощущают себя бойцами невидимого фронта, противостоящими натиску варваров и мещан. На деле они защищают только архив, сумму сведений, не имеющих даже той внутренней связи, которой соединены друг с другом представления здравого смысла. Современные стражи духовности – это жрецы библиотечных алтарей, загипнотизированные в свое время учительской указкой и пребывающие в убеждении, что их продолжающийся сомнамбулизм и есть та самая духовность, дающая жизнь новым произведениям культуры. Гость, попавший в эту страну, вскоре начинает легко распознавать ее подданных даже по внешним антропометрическим признакам.

Тут и привычка произносить некоторые слова с придыханием: соборность, софийность, Пушкин, Достоевский, в греческом зале, в греческом зале… И привычка к законопослушному почитанию всех канонизированных авторов, причисленных к статусу классика. С должным почтением стражи духовности относятся и к философии (в отличие от чумакователей и философствующих соседей), но степень искажения образа философии от этого не становится меньше. Философия – один из самых драгоценных экспонатов, расположенных в греческом зале, и поэтому к нему лучше не прикасаться, а ходить вокруг да около, осторожно сдувая пыль веков и ее же благоговейно вдыхая. Выдержки метафизического характера складываются в стереотипную мозаику, состоящую из общеизвестных цитат и унылых однообразных рефренов:

Поиски смысла жизни… Единство истины, добра и красоты… Умом Россию не понять… Категорический императив… Звездное небо надо мной и моральный закон во мне… История повторяется дважды – одним словом, в греческом зале, в греческом зале. Вся эта манная каша подается как философский десерт, которым принято потчевать друг друга и жмуриться от удовольствия. Природа удовольствия вполне понятна: ведь речь идет о приобщении к признанной мудрости, и как тут не радоваться, если это приобщение ценится стражами духовности еще дороже, чем вежливость, а обходится еще дешевле.

Впрочем, поскольку набор философских максим столь незатейлив, чрезвычайно важная роль принадлежит антуражу – декорациям, на фоне которых и разворачивается философствование. В отличие от носителей здравого смысла, стражи духовности реагируют на позу мудрости как на блесну. Глубокомысленный вид, искусство держать паузу, скорбное бесчувствие по поводу людского невежества, привычка периодически с задумчивым видом отключаться от общей беседы – вот самые расхожие аксессуары, декорирующие позу мудрости в кулуарах греческого зала. Смотрители музея зачарованы фигурой роденовского «Мыслителя», они охотно наделяют одухотворенностью всякое приближение к первообразцу. Поэтому даже тот, кто понимает, что вхождение в состояние творческого мышления изнутри не имеет ничего общего со статуарностью, все же охотно прибегает к имитации – хотя бы для извлечения причитающихся дивидендов. Впрочем, помимо основного роденовского варианта, существуют и другие разновидности позы мудрости, имеющие хождение в греческом зале, – образы Диогена, Сократа и даже грустного ослика Иа-Иа.

Скорость распространения интеллектуальных новаций здесь примерно та же, что и в среде экстрасенсов, однако объем памяти существенно выше. Священный трепет перед архивом воспитывает, по крайней мере, знание единиц хранения, и если на предшествующих территориях библиография ровным счетом ничего не значила, здесь библиографическое измерение является самым значимым. Образованность стражей духовности носит принципиально мнемотехнический характер, ее устройство формально тождественно архаическим системам архивирования, например, коллективной памяти индейцев бороро, описанной Леви-Строссом. Бороро располагают точным аналогом нашей интеллигенции – это старики, архивирующие достаточно обширный объем сведений с помощью разветвленных структур родства. Они используют около двухсот соотносимых друг с другом терминов, успешно выполняющих, помимо всего прочего, роль библиографических ссылок.

Этнограф греческих залов обнаружит примерно столько же терминов, представляющих имена богов-авторитетов (т. е. признанных классиков), только родственные связи между ними заменены связями влияния и цитирования (впрочем, стражи духовности уверены, что все классики находятся между собой в духовном родстве). Смотрители архива располагают собственным Пантеоном, который может начинаться, например, с Фалеса, а заканчиваться последними советскими мучениками – скажем, Ахматовой, Лосевым и Бродским. Стражи духовности пользуются теми же принципами, что и хранители мифов: содержательные характеристики единицы хранения сводятся к минимуму, а за каждым из персонажей закрепляется устойчивый набор атрибутов. Есть, конечно, различия в деталях: вместо Зевса-громовержца фигурирует Диоген-фонарщик, а вместо владыки морей Посейдона – хранитель одной-единственной слезинки ребенка Достоевский.

Обитатели Пантеона ведут себя подобно героям диснеевских мультфильмов, строго соответствуя ожиданиям поклонников. Диоген, выбираясь из бочки, зажигает свой неизменный фонарь. Акушер Сократ присутствует при родовых муках истины, откликаясь на каждый вызов (как правило, ложный). Гераклит с грустным видом бродит по мелководью, забывая, где уже был, а где нет. Эпикур эпикурействует. Галилей подчиняется инквизиции, восклицая время от времени: «А все-таки она вертится!», Декарт сомневается и существует по вполне уважительным причинам. Глядя на него, Спиноза шлифует свои увеличительные стекла, а Лейбниц коротает время в комнате без окон без дверей. Ньютон потирает ушибленную макушку и не измышляет гипотез. Вольтер, сидя в кресле, призывает раздавить гадину, а Руссо хочет на лоно природы, но всякий раз попадает не в то лоно. Категоричный и звездолюбивый Кант прогуливается по Кенигсбергу на радость скуповатым бюргерам, экономящим на ремонте часов. Его вещь в себе очень не нравится Гегелю, такому разумному и действительному. Марксу теперь слово дают редко, и бедняга страдает: «Умище-то куда девать?» И так далее, вплоть до скрипки Эйнштейна, только что полюбившего пиво «Пит».

Атрибуты русских обитателей Пантеона более многочисленны, но столь же просты и банальны. Кажется, что для их запоминания и своевременного использования не нужно вообще никаких усилий. Но на деле требуется, чтобы модернизированная система родства (архивирования) была отпечатана в памяти стандартным образованием: речь идет о специфическом гуманитарном наборе, овладение которым дает пропуск в ряды русской интеллигенции. Для представителей компании соседей, чей способ классификации мира не подвергся модернизации (и по-прежнему осуществляется в оппозициях типа шурин – деверь), воспроизведение рабочего жаргона интеллигенции дается с большим трудом и чревато проколами. К тому же постоянное предъявление устойчивых атрибутов к озвучиванию кажется им верхом бессмыслицы. Им неведомо специфическое удовольствие от очередного повторения сентенции «красота спасет мир». Бывалый путешественник, однако, привык с уважением относиться к любым обычаям, какими бы варварскими и примитивными они ни казались.

9. Философия как метафармакология