Расследованный поцелуй

Валя любила читать газеты. И сейчас она медленно спустила ноги, нащупала тапочки.

– Пойду куплю «полисталовку», что там в мире происходит.

По-старушечьи переставляя ноги вышла в коридор.

Майя прикрыла глаза, с удовольствием погрузилась в дрему, когда вроде бы спишь, но все слышишь.

Через полчаса Валя вернулась и зашуршала газетными листами. Майя приоткрыла глаза, но слабость сковала. Снова впала в странное полусонное состояние.

А Валя долго шуршала, потом обратилась к Ире-соседке:

– Очень интересная статья о театре. Тут мой земляк работает, главные роли играет.

Я несколько раз ходила на него смотреть, а один раз даже решилась зайти в гримерную представиться, ведь мы хорошо знакомы с его братом Яковом. Моя мама до самой смерти его кормила, работала прислугой в их семье. Очень богатая семья. И очень странная. Замкнутая. Ни с кем не общались, все себе да себе.

– А кем работал брат артиста? – спросила Ира.

– Есть такое слово, которое я долго училась произносить – риэлтор. Это что-то вроде перекупщика квартир. Очень богатый был брат.

– А он что – умер?

– Умер, но очень странно. В городе ходили слухи, что его убили. Маму затаскали по допросам, а она ничего не знала.

На этом месте разговор начал расплываться, гаснуть, Майя заснула.

* * *

Мирославов позвонил главному режиссеру домой, тот перепугался, услышав, что в театр хочет придти следователь.

– О причине моего прихода я вам расскажу на месте, – сказал Мирославов и положил трубку.

Теперь Уткин будет ломать голову, почему это театром заинтересовалась милиция. Перепуг главного режиссера был натуральный, мог означать: Уткин или просто не из десятка храбрецов, или на совести лежит темное.

Швейцар перегородил дорогу Мирославову.

– Мне назначено на 10 часов Уткиным.

– Уткина еще нет. Если назначили на десять, то будут к одиннадцати.

– Это как? – не понял Мирославов. – Запланированное опоздание?

– Это, голубчик, театр. Люди здесь – свободные птицы. Случается, что и вовсе на репетиции не приходят. Корреспондентов созывают, а на репетиции не приходят. Все звездами стали.

Мирославов занял место в партере ровно посредине зала. Хотел посмотреть репетицию без комментариев.

Появился электрик. Он начал ставить свет, выцеливая лучи осветительных приборов на центральную часть сцены. По всей видимости, там и сосредоточится действие.

Уткин появился, когда на сцене уже стояли стулья и стол.

Мирославов поднял руку, помахал ею в воздухе.

Уткин шагнул было вперед, но остановился.

Мирославов посмотрел на часы. Вахтер оказался прав: опоздание ровно на час. Это у них, наверное в норме. 10 часов – срок мобилизующий. Если назначить на 9, все равно придут в одиннадцать. Жизнь ведь у актеров перевернутая.

Уткин спустился в зал, сел в третьем ряду.

– Начали, – крикнул он.

Откуда ни возьмись на сцену выскочила группа молодых людей и, бурно обсуждая что-то, остановилась в освещенном месте.

Молодой человек громким женским голосом стал рассказывать, как вчера славно повеселились.

Уткин сидел, скрестив руки, монументально глядя на сцену. Его затылок был чугунно влит в шею. Он, казалось, совершенно не слушал весь этот юношеский бред, а спиной смотрел на Мирославова.

Актеры резвились. Так продолжалось минут 15.

Уткин встал и вышел из зала. Через некоторое время появился на сцене с толстой тетрадью. Рядом с двумя стульями в руках шел его помощник.

Уткин сел на стул прямо в центре скрещивающихся лучей прожекторов, закинул ногу на ногу.

– Вы чем эту неделю занимались? – спросил и потряс тетрадью в воздухе. – Честно признайтесь, кто читал пьесу?

Актеры притихли.

– Не читали, впрочем, нечему удивляться, если вспомнить, у кого вы все учились.

Актеры понуро молчали.

Мирославову стало интересно: читали все- таки пьесу или нет? И что это за учитель такой, кого так бранит Уткин? Или он таким образом набивает себе цену?

– Берите стулья, – сказал Уткин, с силой хлопая тетрадью себе по коленям. – Будем разбираться.

Из стульев был образован кружок, в центр которого выходил актер и читал из тетради свой монолог.

Это были слова, написанные красивым русским языком 19 века.

Демов появился в конце репетиции. Взял свой стул и сел за кольцом. Уткин отпустил актеров, кивком головы пригласил Демова сесть поближе.

– Что скажешь о пьесе? – спросил Уткин.

– Пьеса дрянь, но играть можно.

– И кого ты выбрал?

– Вот этого бородатого, – ткнул пальцем в точно такую же тетрадь, как и у Уткина, Демов.

– Я так и знал. Но эта роль уже закреплена за Фурманом. Если бы ты регулярно ходил на репетиции, ты бы знал об этом.