Расследованный поцелуй

– Еду.

Медленно встал, обвел глазами комнату. Что все это значило? Майя как-то пожаловалась на боли в животе. Мало ли что, у кого их не бывает?

Больница находилась недалеко, через полчаса Мирославов сидел в приемном покое. Ему назвали предположительный диагноз – ущемление грыжи.

* * *

Обычно Мирославов работал с двумя помощниками. В последний раз ему оставили одного, как было сказано «в целях улучшения качества работы». На самом деле – сократили штаты.

С одним помощником, конечно, будет сложней. Мирославов любил тщательную работу. Все узнать о родственниках, знакомых, сослуживцах. Естественно, личность убитой, ее окружение.

Сеть Мирославов забрасывал широко, ему удавалось найти факты, могущие свидетельствовать в пользу истины.

Завтра по плану его помощник Игорь Попов съездит в Лукьяновскую тюрьму, переговорит с Путовым.

А ему пора заняться театром. Сначала режиссер, затем Демов…

Майя в больнице, а он вынужден смотреть телевизионную трансляцию спектакля. Такую оказию пропустить нельзя. У театра юбилей. В передаче запланировано еще и интервью с главным режиссером. Будет возможность до встречи кое-что узнать об этом человеке. Крупный план – настоящий рентген.

Артисты громко говорили и манерно ходили по сцене. Какой-то тип принес два пистолета и требовал дуэли. При этом откровенно жульничал. На виду у зрителей вынимал патрон из револьвера противника, в свой вставлял два.

При этом, разумеется, его противник ничего не видел, занимаясь какими-то пустяковыми делами у шкафа.

Актеры явно переигрывали.

Демов появился в форме генерала, важно уселся на стул, начал допрос дуэлянтов. Камера крупно наехала на лицо. Мирославов увидел неловко сделанный макияж, плохо приклеенный парик, из места заклейки которого торчал настоящий волос артиста.

Демов своего генерала представлял полным тупицей, делал это весьма искусно. Ноги у генерала дрожали, подбородок, когда он говорил, трясся, руки все время что-то искали на груди.

Имеющаяся все еще власть, но уходящая жизнь и пришедшая с ней слабость и неуверенность делали генерала смешным. И Демов умело подчеркивал это.

Мирославов уселся удобней, стал с интересом наблюдать за Демовым. Он сейчас знакомился с его поведенческими инстинктами – как реагирует на своего героя, где проявляется сам, как контактирует с партнерами.

Последнее особенно было любопытно. Демов, на что сразу обратил внимание Мирославов, смотрел мимо собеседника, проговаривал текст, словно делал выговор. Контакт обрывался почти мгновенно. После окончания монолога Демов слегка отворачивался, не слушал отвечающего. Иногда даже опережал свое вступление.

Все это говорило о самонадеянности и неуважении к партнеру.

В глазах Демова чувствовалась напряженность и усталость, хотя и зажигал их в нужных случаях огоньками живости.

Интересна была концовка спектакля. Участники спектакля вышли, взявшись за руки, как в детском садике, кланялись. Все делали глубокие поклоны, лишь Демов слегка опускал голову, с иронической улыбкой глядя в зал.

Аплодисменты были, будто их записали на другом спектакле – громкие и чужие. Действия сыгранной пьесы, видно, мало кого задели по- настоящему. Но театр есть театр – актерам и режиссеру полагается признание. Все-таки старались. И потом – у театра юбилей.

Выступал главный режиссер театра. Говоря, смотрел в потолок немигающими глазами. Тон был мечтательным, совершенно не шел к строгому и равнодушному лицу.

Лишь однажды облачком проплыла улыбка, когда вспомнил свои первые спектакли в этом театре.

Из выступления было ясно, что до режиссера Уткина театр влачил жалкое существование. С его приходом начался ренессанс.

Выступил и Демов. Он был еще в гриме, но как преобразился: стал выше, респектабельней. Первая же фраза заставила зал притихнуть.

Демов начал с того, что рассказал, как тяжело было работать с нынешним главным режиссером в первые его спектакли, как они не могли понять друг друга. Но это взаимное непонимание на первых порах обернулось глубоким взаимопониманием потом.

Перед зрителями сейчас выступал настоящий главный режиссер театра – уверенный в своих творческих силах, умело расставляющий акценты.

Мирославов чуть было ему не зааплодировал. Демов откровенно играл роль главного режиссера, который долго вытесывал из неподатливого камня свою скульптуру, в конце концов вытесал.

Получалось, что не Уткин, а Демов создал бессмертный коллектив.

Если все, что увидел Мирославов, перевести на обычный язык, можно сказать без всяких преувеличений: в театре полный разброд, идет настоящая война за место главного режиссера, художественного руководителя, директора.

Демов был профессионалом высокого полета: не выбрасывал весь свой арсенал чувств, обладал проницательностью и снобизмом. Он возвышался в своей силе лжи, наслаждался ею.

Ложь, доведенная до совершенства, становится правдой. Словно эту заповедь исповедовал Демов. И конечно, ему был тесен мир с режиссером Уткиным. Мирославов не сомневался: на репетициях главреж предоставляет полную свободу Демову. Не только потому, что боится его, а знает себе цену.

* * *

Дело удалось открыть после долгих уговоров шефа.

– Я нюхом чую, – говорил Мирославов Сиротину, – тут чистое убийство.

– Интуицию к делу не подошьешь. У нас еще есть прокуратура, – отвечал Сиротин.

* * *

Койка стояла у самого окна. Майя частенько, повернувшись на правый бок, наблюдала жизнь двора больницы. Там ничего особенного не происходило. Пробежал в синем халате врач с хирургического, на ходу завязывая тесемки рукава. Степенно, низко нюхая землю, зигзагами прошла овчарка Сима, являвшаяся штатным охранником больницы. Стоят растерянные посетители с клумаками. Видно, издалека приехали…

В больницу действительно приезжали со всей Украины. На местах людей просто резали. Многим приходилось делать повторные операции уже в столице в специализированной больнице.

Рядом лежит девочка из южного города. Ей удалили грыжу, а оказалось, не в грыже было дело, а в поджелудочной железе.

Когда на работе Майю схватило в коридоре, поверить не могла, что существуют такие сильные боли. Только что шла жизнерадостная, полная сил женщина. И тут кто-то железными пальцами вцепился ей в живот.

* * *

Мирославов пришел с большим букетом роз и передачей, больше похожей на посылку. Вежливо поздоровался со смотрящими во все глаза на него женщинами, по-отцовски поцеловал Майю в лоб. Присел на краешек стула, показывая этим свое сострадание к болящим.

Он сидел на краешке стула и тихонько спрашивал Майю, как она себя чувствует.

Майя отвечала, как чувствует себя, тихо смеялась одними глазами. И он смеялся одними глазами. Так они говорили пустые слова, а глазами разговаривали – этого вполне хватало.

– Я обязательно еще приду, – сказал Мирославов, ступая, как канатоходец, по полу палаты.

Когда очутился у дверей, грудь выпрямилась, громко, чтобы все слышали, сказал:

– Рад был вас всех повидать. Выздоравливайте!

* * *