«Вокруг света» и другие истории

Куда хуже складывались мои отношения с историей КПСС. Этот предмет считался едва ли не базовым для будущих «подручных партии». Хотя мы занимались не по сталинскому «Краткому курсу», а по новому увесистому учебнику, подход авторов к изложению материала не претерпел в нём больших изменений: схоластика и догматизм цвели пышным цветом. По идеологическим, политическим и конъюнктурным соображениям в учебник не вошли многочисленные «неудобные» страницы партийной истории, а оставшиеся были приведены в согласие с господствующей в данный момент на партийном Олимпе точкой зрения. Вместо мотивировки партийных решений и действий, анализа позиций противоборствующих сторон и взглядов политических деятелей студенту преподносилось варево из ленинских цитат, неаргументированных оценок, набора событий, дат, цифр и фамилий. Получить на экзамене хотя бы «хорошо» можно было единственным способом – механически заучив материал, чего я не умел делать. Поэтому в дипломе итог моих занятий партийной историей оценён лишь на «удовлетворительно».

Александр Иванович Курасов, читая курс истории большевистской печати, не раз напоминал, что этот предмет является составной частью истории КПСС. То же определение прилагалось и к истории советской печати. Конечно, и Александр Иванович, и другие лекторы знали о своём предмете в разы больше, чем позволяли им говорить строгие партийные границы. Но что оригинального мог привнести преподаватель в свою лекцию? Разве что оживить её остроумным замечанием или пересказом какого-нибудь забавного эпизода.

В первую очередь от нас требовали знать ленинские работы и многочисленные партийные резолюции по вопросам печати. По наивности я поначалу не понимал, почему мы не видим самих большевистских изданий. Причина же была проста: в партийных газетах и журналах в разное время сотрудничали Мартов, Троцкий, Парвус, Малиновский, Каменев, Зиновьев, Бухарин и прочие деятели, ставшие позднее по разным причинам неупоминаемыми. (А Троцкий даже был редактором в дореволюционной «Правде»! )

Более интересными дисциплинами исторического цикла оказались история русской журналистики и история зарубежной печати. Что ни лекция – то новые имена, коллизии, хотя и здесь круг знаний был ограничен. В русской журналистике XIX века рассматривалась преимущественно линия революционно-демократическая, а в зарубежной печати, ведущей начало с новостных листков Древнего Рима, наиболее подробно прослеживалась линия, идущая от «Новой Рейнской газеты» того периода, когда её главным редактором был Маркс.

Из университета я вышел твёрдо уверенным в том, что история – не мой конёк. Но вот во второй половине 1980-х годов, расцвеченных флагами перестройки, в печати стали появляться исследования и документы, с той или иной степенью полноты воссоздающие утаённые страницы истории Отечества, в том числе истории КПСС. Событием беспрецедентным стало появление журнала «Источник», целиком заполненного прежде недоступными архивными документами. Оказалось, что история политических движений и партий в России невероятно увлекательна. Какая битва идей, героика и низость, какие столкновения характеров, грандиозные свершения и сокрушительные провалы! Читал, не отрываясь, взрывные публикации, делал вырезки и выписки. Разрозненные факты, знакомые по школе и университету, обретали вторую жизнь, складывались в драму, пережитую Россией/СССР в XX веке.

В «Советском Зауралье»

Второй семестр третьего курса был укороченным: уже в апреле началась производственная практика. Практика ожидалась с понятным волнением и нетерпением. Целых три месяца, а при желании прихватив ещё и каникулярное время, можно было пожить в новых местах, почувствовать вкус свободы и «взрослой» журналистской жизни, заработать денег. Деканат рассылал по редакциям просьбы принять практикантов, а затем предлагал студенту тот или иной адрес. Я заранее послал в редакцию «Советского Зауралья» просьбу принять меня на практику, сославшись на былое сотрудничество и опыт работы в петуховской газете. Вскоре в деканат поступил вызов из Кургана.

Практику проходил в промышленном отделе, на ставке литсотрудника. Первое задание не сулило творческого успеха: съездить на завод медицинских препаратов (нынешний «Синтез») и написать заметку о «трудовых подарках Первомаю». Создавались подобные заметки «шлакоблочным методом», хорошо известным мне по районной газете. Заведующая отделом Нина Александровна Кабальнова, заметив моё смущение, когда я сдавал ей заметку, понимающе улыбнулась: «Такие вещи лучше не бывают. Не переживайте». Я понял, что работать здесь мне будет легко.

Следующий мой материал заслужил сдержанную похвалу ответственного секретаря, а третью статью отметили на редакционной летучке в числе лучших за неделю и вывесили на «красную доску», что означало увеличенный в полтора раза гонорар. Тема статьи была тогда в новинку – эстетика производства (промышленный дизайн, говоря современным языком).

За три с лишним месяца я опубликовал в «Советском Зауралье» не меньше сорока собственных и «организованных» материалов. Стал увереннее разговаривать с людьми – от директора завода до так называемых простых тружеников (или в обратном порядке) и лучше разбираться в производственных вопросах. Подобно старшим коллегам, я напирал на различные отчётные показатели, внедрение новой техники, поднимал на щит новаторов и мастеров своего дела. Конечно, у меня не было глубокого понимания того, как на самом деле устроена социалистическая экономика, насколько она эффективна и как сказалось на её развитии образование территориальных советов народного хозяйства вместо отраслевых министерств. Спецкурс по освещению в печати проблем промышленности и сельского хозяйства, прочитанный нам на факультете, сводился, в основном, к изложению перспектив очередной пятилетки и документов партийных пленумов. Грамотно проанализировать и объективно оценить то, что считалось заслуживающим поддержки и прославления, мне, конечно, не приходило в голову. Только с годами стал понимать, что сверхплановая продукция предприятия зависает на складе, что рационализация какого-либо устройства может привести к его быстрому изнашиванию, а замена одной марки стали на другую – снизить качество изделия.

К концу практики я почувствовал себя бывалым газетчиком, поэтому воспринял как должное финальную фразу во вручённой мне характеристике: «Тов. Полещук, безусловно, будет хорошим журналистом». Редактор С. С. Глебов пригласил меня на работу в «Советское Зауралье».

Несколько раз ездил домой. После разделения партийных органов на «промышленные» и «сельские» были образованы межрайонные газеты, и редакция «Трудового знамени» закрылась. Но непродуманная новация не прижилась. Новая петуховская газета стала называться «Заря», работали в ней незнакомые люди. Иваненко перевели в Курган, в обком партии (впоследствии его назначили редактором «Советского Зауралья»). Поздняков по-прежнему работал собкором «Советского Зауралья» (вскоре он тоже переехал в Курган).

Встретил на улице давнего знакомого нашей семьи, старого партийца Евгеньева. Раньше он пописывал заметки в районную газету, но теперь оставил это занятие. Долго и неожиданно откровенно разговаривали. Евгеньев рассказал, что в народе растёт недовольство правлением Хрущёва. Ограничены размеры личных хозяйств. Снабжение продуктами заметно ухудшилось, даже за хлебом очереди. Постоянные административные и экономические переподчинения, слияния и дробления предприятий и колхозов дезориентируют начальство и население.

Поразили перемены в настроении земляков. Услышав очередную речь «Никиты», уснащённую прибаутками, люди с раздражением выдёргивали из розетки штепсель репродуктора. Самый популярный анекдот был такой: «Когда Хрущёв сказал, что мы уже одной ногой в коммунизме, одна старушка спросила: „И долго нам ещё стоять на раскоряку?“»

Моё отношение к Хрущёву, которому я пел дифирамбы в юношеском дневнике (а ведь поначалу было за что!), окончательно изменилось после его нашумевшего визита в Манеж, на выставку «30 лет Московского союза художников». В печати немедленно развернулась борьба с формализмом и абстракционизмом в литературе и искусстве, что подозрительно напоминало шумные идеологические проработки тридцатых и сороковых годов. Даже в газете «Заря» я обнаружил осуждение обстракционизма.

Как всегда, толком никто не понимал, кого следует относить к формалистам, а произведений настоящих абстракционистов никто и в глаза не видел. На нашем курсе ходили по рукам чёрно-белые фотографии «Обнажённой» Фалька (её называли, конечно, «Обнажённая Валька»), «Геологов» Никонова, скульптуры Эрнста Неизвестного «Отбой» и других экспонатов выставки в Манеже. Даже просматривая эти нечёткие фотографии, сделанные «с руки», можно было убедиться, что и вне сугубо реалистической художественной традиции могут быть созданы выразительные, запоминающиеся произведения.

Росло ощущение нелепости и постыдности происходящего «в верхах». (Такое чувство у меня возникало и при последующих советских лидерах, которые вначале ликвидировали просчёты предшественника, а потом накапливали свои.) И всё же хотелось верить, что всё как-нибудь сладится и жизнь войдёт в нормальную колею. Невозможно было утратить главное – веру в справедливость идеи и общественную ценность своего дела, в противном случае оно превратится в скучное отбывание повинности. Но оказаться в плену тупой и безоглядной веры было ещё хуже. Верить – значит проверить. Дойти до сути через своё, испытанное собственным опытом и рефлексией. Как любит повторять мой друг Владимир Попов, истина, которая не пережита, истиной не является.

Фруктовый сад военного времени

На заработанные деньги мы с моей однокурсницей и подругой Галей Первушиной решили поехать в Латвию. Проблема жилья решалась тогда просто: приходишь в университет, предъявляешь студенческий билет – и тебе дают направление в общежитие на искомое количество дней.

Помимо поездок на Взморье и прогулок по Старой Риге, у меня была более важная цель: побывать в тех местах, где в феврале 1945 года погиб отец. Мать дважды делала запросы о нём в военный архив, но ничего нового не узнала. Ей сообщали, что, по одним сведениям, он пропал без вести в октябре 1941 года, по другим – погиб в феврале 1945-го. Между двумя этими датами – необъяснимое молчание, ни письма, ни даже коротенькой открытки. Но в пользу второй версии говорила присланная в Петухово «похоронка». Собираясь в поездку, я захватил из дома этот документ – четвертушку серой бумаги с сообщением о гибели отца 21 февраля 1945 года. Указывалось место захоронения: Латвийская ССР, Либавский уезд, мз Орданга, фруктовый сад. Я знал, что Либавский уезд – это нынешний Лиепайский район, а непонятное «мз» надеялся расшифровать на месте.

В Лиепае мы разыскали военкомат. Приветливый майор, которому, видимо, было поручено заниматься увековечением памяти погибших на территории района, показал нам несколько толстых книг в самодельных переплётах. С замиранием сердца взял я в руки том на букву «П». Ближе и ближе нужное сочетание первых букв – и вот Полещуки и Полищуки предстали передо мной. Но отца среди них не было.

Майор не удивился:

– На территории района погибло больше двадцати тысяч советских военнослужащих. На исходе войны наши прижали немцев к морю и не давали им возможности прорвать жёсткую оборону. Сегодня продвинулись на километр, взяли высотку, завтра немец её отвоевал, послезавтра всё повторяется… И так до 9 мая: туда-сюда, бои местного значения, а жертв – масса. Кого-то не успевали похоронить, документы пропадали. Потому вот и завели дополнительную книгу. Когда люди сообщают – заносим новую фамилию…

И он чётким командирским почерком пополнил список.

Никакую Ордангу майор, разумеется, не знал, а таинственное «мз» расшифровал как место захоронения (на самом деле так обозначалась в военных документах мыза – сельское имение). Майор посоветовал нам отправиться в городок Приекуле, где несколько лет назад организовали большое воинское кладбище. Туда свезли захоронения военного времени со всего района.

Кладбище близ Приекуле поразило размерами. Обрамлённые камнем прямоугольники братских захоронений уходили далеко к лесу и своим стандартным однообразием стирали индивидуальность каждой судьбы. Над рядами могил, усеянных цветами, возвышалась гранитная скульптура: воин, опираясь на меч, склонил голову над вечным покоем. И всё-таки я хотел отыскать указанную в похоронке Ордангу и фруктовый сад, где окончился земной путь отца.

Следуя подсказанному местными людьми направлению, мы отправились на поиски. Пустынный просёлок нырял с холма на холм, появлялись и пропадали хутора с громадными крытыми дворами, перелески, клочки полей и новые холмы. Мы с удивлением разглядывали снопы, составленные в суслоны, и стрекочущую конную жнейку с «крыльями» – реликты прошлого, давно забытые в наших краях.

Хозяева хуторов, с трудом понимая, чего мы хотим, пожимали плечами в ответ на наши расспросы. Дело шло к вечеру, и с каждой минутой становилось очевиднее, что завтра надо будет возобновлять поиски. Но тут, как в «Капитанской дочке», возник перед нами добрый вожатый – мужчина лет пятидесяти, вывернувший откуда-то сбоку на дорогу. Он вызвался проводить нас. По пути рассказал, что Орданга – это название имения с большим домом и фруктовым садом, которое было здесь до войны.

– Там жил немецкий баран, – сообщил незнакомец и, подумав, поправил себя: – Немецкий барон. Дом не сохранился, и от сада мало что осталось.

Он довёл нас до нужного места и отправился дальше.

Мы осмотрелись. Впечатление было жутковатое. Кругом в беспорядке лежали каменные блоки из фундамента баронского дома. Кривые яблони, словно в отчаянии, тянули к небу искорёженные ветки с мелкими плодами. В пруду неподвижно стояла вода, укрытая толстым ковром ряски. Ни один звук не нарушал гнетущую тишину, окутавшую заброшенный уголок.

В смятенном молчании мы бродили по Орданге, опасаясь попасть ногой в затянутые высокой травой ямы и гадая, что это – остатки окопов, воронки или следы могил?

Никогда раньше я не ощущал присутствия отца так близко. Не фотография на стене, не почтовый конверт, подписанный его почерком, не туманный образ из рассказов матери, а живой человек, скошенный пулемётной очередью или осколком снаряда. И кровь его пролилась в эту скорбную землю – быть может, именно здесь, на том самом месте, где я стою…

На обратном пути Галя деликатно вздохнула:

– А мой отец пропал без вести где-то под Ленинградом. Осталось несколько писем, которые он подписывал: «Известный вам Первушин». На самом деле о нём ничего не известно.

Подробности об отце я узнал только в 2007 году. Позвонил редактор газеты «Тюменский курьер», наш однокурсник по факультету журналистики Рафаэль Гольдберг. Он сообщил, что готовит вместе с соавтором-историком второй том сборника «Запрещённые солдаты», куда войдут сведения об одиннадцати тысячах жителей области, прошедших плен. Просматривая рассекреченные архивные материалы КГБ – ФСБ, Рафаэль наткнулся на учётную карточку Полещука Александра Ильича. Сведения, содержавшиеся в карточке (год и место рождения и т. д.), не оставили сомнений: то действительно был мой отец.

Через несколько дней из Тюмени пришёл пакет с копией протокола допроса техника-интенданта 1 ранга Полещука А. И. оперуполномоченным контрразведки СМЕРШ спецлагеря №283 лейтенантом Ткачёвым 24 октября 1944 года. После этого я отправился в Подольск, в Центральный архив Министерства обороны. Немногочисленные документы, письма и воспоминания дали ответы на вопросы, над которыми я раздумывал многие годы. Удалось прочертить пунктир жизни отца, связать обрывки разорванной нити времён. И возникло острое ощущение несправедливости судьбы: не было уже на свете ни его матери, ни сестёр, ни жены – никого, кто его знал и любил. Одновременно пришло решение: надо писать. Если не сделаю этого я, то не сделает никто.

Александр Ильич Полещук попал в окружение в боях под Вязьмой, прошёл плен, а после освобождения – фильтрацию и погиб 21 февраля 1945 года, сражаясь в Латвии в составе штурмового батальона. К счастью, его фамилия, занесённая в памятную книгу майором Лиепайского военкомата, не затерялась в вихре перемен на пространстве СССР. Она превратилась в отлитую из металла строку на одной из многочисленных мемориальных плит, установленных на обновлённом в XXI веке воинском кладбище в Приекуле: «Полищук А. И. 1912 – 1945». Ошибка объясняется просто: майор строго скопировал фамилию отца из похоронного извещения, где вместо «е» значилось «и».

Фрагмент мемориальной плиты на воинском кладбище в г. Приекуле (Латвия). Фотографию прислал мне Сергей Петров, активист общественной организации, занимающейся увековечением памяти советских солдат, павших во время войны на территории Латвии

У Александра было трое братьев. Леонид и Владимир пропали без вести – убиты и лежат, неопознанные, где-нибудь в братской могиле, а скорее всего просто в нашей скорбной земле. Валентин, самый младший, воевал в партизанском отряде на Смоленщине. Он единственный заслужил персональную могилу с пирамидкой неподалёку от деревни Селищи Жарковского района Тверской области.

На четырёх сыновей Ильи Ефимовича Полещука и Евдокии Кузьмовны Глазуновой приходится один ребёнок – это я. Такова неумолимая статистика войны.

О той войне пишут уже восемьдесят лет. Издают книги, публикуют статьи, защищают диссертации, снимают фильмы. В последние годы вал публикаций растёт – таков естественный результат снятия режимов секретности и запрета на свободное слово. Однако никому не дано с сознанием исполненного долга перед памятью предков перевернуть последнюю страницу этого горького повествования. Раны продолжают кровоточить, как будто война кончилась вчера.

Годы идут, меняются поколения, и для многих сегодняшних молодых людей та война перестала быть не только «священной», но и Отечественной, и на неё всё чаще распространяется бесстрастное и чуждое нашему русскому сознанию наименование – Вторая мировая. Наверное, в этом есть историческая предопределённость, даже наверняка есть. И всё-таки, всё-таки… Всё-таки сквозь орудийную канонаду, скрежет танковых гусениц, хриплые стоны раненых и тяжёлый русский мат ещё можно услышать стук человеческого сердца.

Ежегодно в День Победы в миллионах семей поднимают поминальную чарку – за тех, кого ещё помнят живыми, и за тех, кого знают только по имени, и за павших вообще, чьи лица и имена растворились в вечности. В нашей семье роль поминальной чарки играет крышка алюминиевого котелка с процарапанной ножом фамилией отца, которую мы пускаем по кругу. Так и назвал я изданную в 2008 году книгу об отце – «Котелок по кругу».[5 - «Котелок по кругу»: https://ridero.ru/books/kotelok_po_krugu/]

Четыре месяца экзотики

Не помню, почему возникло намерение поехать на следующую практику на Сахалин. Во всяком случае, не Чехов меня подвигнул, не его очерковая книга с описаниями каторги и каторжан. Скорее всего, захотелось повидать далёкие края и обязательно побывать с рыбаками на сайровой путине у острова Шикотан. Рассказывали, что ночью на траулере включают прожектор, и на его свет из океанской глуби поднимаются переливающиеся серебром рыбные косяки.

Редакция областной газеты «Советский Сахалин» согласилась принять на практику четверых студентов нашего курса – Юрия Тундыкова, Валентину Колотушу, меня и Галину Первушину. Командировочные удостоверения нам выписали на 91 день – с 1 апреля по 30 июня 1964 года, выдали стипендию и проездные, и мощный красавец Ту-104 помчал нас через всю страну в Хабаровск (прямого авиасообщения с Сахалином тогда ещё не было).

На территорию области можно было попасть только по справке из милиции, удостоверяющей благонадёжность визитёра и обоснованность его въезда в пограничную зону. Это добавляло таинственности Южно-Сахалинску, окутанному в моём воображении романтическим флёром наподобие гриновского Зурбагана. Действительность оказалась совершенно иной. Неказистый аэропорт сахалинской столицы выглядел очень провинциально, не произвёл ожидаемого впечатления и город: одинаковые прямоугольники старой деревянной застройки, разбавленные немногочисленными каменными зданиями областных учреждений и жилых домов. Сахалинцы острили: «Город застраивается по мере выгорания».

Редактор Василий Ильич Парамошкин отнёсся к нам по-отечески: выслушал пожелания, назначил зарплату, распорядился поселить в гостинице за счёт редакции.

Моя практика началась в идеологическом отделе, а завершилась в промышленном. Насколько могу судить по газетным вырезкам и представленному в деканат отчёту, писал я меньше, чем в Кургане, но качество материалов подросло, тематика расширилась. В «Дневнике производственной практики» названы статьи о работе городской библиотеки, о воспитании «трудных подростков», репортаж из зала суда, очерк об экскаваторщике, репортаж из леспромхоза, материалы о строительстве ГРЭС и другие. Втроём – Тундыков, Колотуша и я – провели 75 интервью с работниками рыбоконсервного комбината, формализовали ответы и совместно написали статью под заголовком «Твоё общественное лицо». То была робкая и не очень умелая попытка применить в журналистской работе социологический опрос.