Ксенос и фобос

Только этого стука он уже не слышал.

***

Темнота была лучше. В темноте не болела голова, и не слезились глаза. В зубы стукнул холодный край жестяной кружки, полилось в рот что-то кислое, проливаясь по щеке на грудь:

– Ну-ка… Вот так, вот и хорошо…

– Виктор, ты как?

Как же светло! Больно же глазам! Больно! Он шевельнул губами, тяжелыми, как после заморозки у стоматолога:

– Шторы…

– Шторы прикройте, свет слишком яркий!

– Ну, что? Как?

Медленно проявлялось окружающее. Это кабинет. На втором этаже, у командира. Вот Клюев. Сзади, похоже, врач – это его белый рукав мелькает. Вон Кудряшов сидит. Витька вернулся на днях. Это хорошо. Где ученый? Он тут про муравьев…

Тошнота подкатилась к горлу, но тут же подсунули кружку, и он уже сам отпил прохладного кислого питья. Лимонный сок, что ли?

Попытался поднять руки, взять кружку, но даже пошевелить ими не смог. Глянул искоса, наклонив голову. Знакомо. Скотч малярный. В несколько слоев – хрен кто порвет. Только если ножом. И ноги – тоже примотали. Вот ведь, спецы какие. И укололи так аккуратно, суки…

Сидорчук откинул голову на спинку высокого тяжелого стула и улыбнулся в обращенные к нему лица:

– Ну? Теперь что, дорогие мои бывшие друзья-товарищи?

Глаза уже привыкли к легкому сумраку, и он убедился, что даже связанного – они боятся. Или хотя бы побаиваются, осторожничают, стараются, чтобы между ними был стол. Дураки. Он же не ниндзя какой-нибудь. Взглядом пепельницами не кидается.

– Давайте уж поскорее, что ли. А то как-то мне сегодня неуютно. Не пойму с чего.

– Спасибо, вы можете идти, – кивнул Клюев врачу. – Пусть там ребята мои постоят, никого пока не пускают.

Когда дверь за врачом закрылась, он еще вдогонку щелкнул ключом в замке, и снова вернулся на свое место – напротив Кудряшова, в торце длинного стола.

Точно, боятся они. На самую дальнюю дистанцию. Даже не напротив. Ну-ну. Будем, значит, разговаривать? Разговаривать – это не драться и не стрелять. Это для здоровья не вредно.

– Ты тут придремал, похоже, Вить…

Они ждут реакции? Ну, подождем вместе.

– …И не слышал, к какой мысли мы тут пришли. Коллективно.

Пауза. Ну, театр просто.

– Понимаешь, вот муравьи все эти, бактерии и прочее. Они же не просто так сам по себе эксперимент. За ним же наблюдают. Вот Марк, например, банку с муравьями уволок, выпустил у себя где-то, а потом опять к муравейнику – и следит, контролирует, пытается зависимости вывести…

– Вы меня опять усыпить хотите своей наукой? Я же на голову еще слаб. Отравлен я, понимаете? Так что – короче, Склифосовский!

– Так я и объясняю же! Вот кто-то, предположим, опыт проводит. Ну, к этому все ближе получается. И кто-то должен следить, сидеть тут и следить, что и как!

– Ага. Допустим, значит, ты пришелец жукоглазый… И – что?

– А то, что вот ты и есть этот пришелец, – спокойно припечатал Клюев.

Сидорчук поднял брови повыше, сморщив лоб, посмотрел, не понимая, на скотч, удерживающий руки на подлокотниках. Пошевелил плечами, показывая, что – не шевелится ничего, хорошо приклеено. И он, мол, этим очень удивлен. Но он и правда был просто ошарашен:

– С ума сошли все, что ли? Перегрелись по зимнему времени?

– Может быть, может быть. Это и выясняем… Ты лучше скажи мне, что там, в городе?

– Трудятся в городе, все как положено.

– А кем – положено? Скажи мне, Виктор, кем это положено? Что это за чрезвычайная ситуация такая, когда народ ходит на смену, самостоятельно поддерживает режим дня, выходит в патрули, дружинит тут, за порядком следит? Что за идиотизм повседневности чрезвычайной?

– Не понял…

– Да ладно! Не понял. А, скажем, собак ты в городе давно видел? И не удивлялся, поди, что собак нет?

– Собак? Так я даже жил с собаками! Все же знают!

– Вот что брали мы тебя от собачьей стаи – точно знаю. А еще знаю, что собак в городе теперь нет. Ни тех, кто вокруг заводов кормился, ни в переходах подземных, ни на свалках – нет собак. И кошек, кстати, тоже.

– Так, кошки, известное дело – умницы, – усмехнулся Сидорчук.

У него кошек не было никогда, потому что все время в разъездах, в командировках. Но у друзей общался с мягкими пушистыми урчащими когтистыми. Бывало. Тепло с ними.

– Сбежали, да? Поняли, что тут страшно, и сбежали. Из всех квартир тоже. Так?

– А что, думаете, пропали? Как люди, что ли? И у них, выходит, ксенофобия? На это намекаете?

– Ну, термин этот ведь не только людской. У всех животных ксенофобия наблюдается. И поярче, чем у людей. У них же не воспитание, а эти, рефлексы. Но мне думается, что не только в этом деле. Просто их, кошек этих и собак, нет в твоих мозгах. Не нужны они тебе лично, понимаешь?

– Нет. Не понимаю. Бред несете, – уверенно ответил Сидорчук, одновременно раздумывая, как жить, если рядом столько сумасшедших.

– Тут мне аналитики истории разные расписывали. Сказки сочиняли. Ты вместе со мной смеялся над сказками, помнишь? Так вот, это мы, похоже, в сказке сидим, в альтернативе в этой по уши, а не те, кто пропал. Это ведь на нас эксперименты проводят. И мир весь – взятый из твоей головы, Витюша.

– Да вы же меня все знаете!

– Не совсем. Вот, например, Дашка…

– А что сразу – Дашка?

– Ты даже не подумал, что при такой разнице в возрасте, при твоем характере, при ее молодости – да нафиг ты ей вообще сдался? И не выдумывай мне только о любви великой с первого взгляда. Откуда ей было возникнуть, когда она тебя просто боялась, как убийцу холодного? Но щелкнуло у тебя в голове что-то, и пришла она к тебе сама и любит по полной программе. Так ты же ни собак не заметил, разведчик, ни кошек… Ни вот любовь внезапную… Никаких будто странностей.

– Я ее тоже люблю! – дернулся Сидорчук.

– Ну, еще бы ты ее не любил. Молодых-то все любят. А те вот случаи, когда приводил ты народ в зону. Сколько раз, кстати?