Высшая мера

Хотелось пить. Во рту пересохло, а в левой груди жгло огнем. Я попытался открыть глаза, но не смог. Тело отказалось повиноваться, предпочтя провалиться в блаженное забытье.

Мне снилась Валя. Ее грустные глаза смотрели на меня, а нежная задумчивая улыбка заставила потянуться к ней, чтобы обнять.

– Валя…

– Живой еще! Где этот бля…ский адреналин? Мотя!

Усилием воли я открыл глаза. Мы находились в медпункте. Там, где первый раз увиделись с моей Валентиной в этом страшном месте. Я лежал на кушетке. Все медицинские приборы были разбиты, стол перевернут, бумаги разбросаны по полу, а среди них, бесстыдно раскинув ноги лежал мертвая Бергман. Рот приоткрыт, глаза наполнены ужасом творившегося с ней бесстыдства.

– Он очнулся, Лев!

– Сашка!– страшную картину с медсестрой закрыл собой Качинский. На щеке ссадина. Но живой и вроде бы внешне вполне себе целый. – Саша! Мы смогли! Мы победили!

Темнота снова подступила ко мне со всех сторон. Тошнота подкатила к горлу, я кашлянул и снова провалился куда-то вглубь собственных видений и снов.

На этот раз мне приснилась мама. Она тоже молчала. Лишь горестно утирала краем платка слезы. Седая, измученная…Выглядевшая намного старше своих лет.

– Живи!– неожиданно попросила она, улыбаясь.– Живи, Сашка!

– Коли!– словно разряд молнии подбросил меня на столе. Я открыл глаза, вырываясь из плена видений. Надо мной стоял Качинский с длинным стеклянным шприцом в руках.

– Теперь жить будешь! Нам это лекарство не раз на войне помогало,– товарищ отвернулся от меня, снимая резиновые перчатки. Мы теперь находились в здании администрации. Я лежал на столе в кабинета Коноваленко, а самого Андрея стянули на пол. На зеленой гимнастерки виднелись три аккуратных пулевых отверстия. Меня вырвало…Захлебываясь рвотой, я кашлял, пока желудок не перестал судорожно сжиматься, пытаясь выплеснуть наружу все свое содержимое. И смерть стольких того стоило?

– Мы уж с Седым думали, что все…Конец Чекисту пришел!– улыбнулся Лев Данилыч, поправляя висящий на плече автомат.

Мне пришлось вымученно улыбнуться. Боль в плече была терпимой. Простреленное насквозь оно ныло, но особых неудобств не доставляло.

– Что ты мне вколол?– спросил я бывшего белого офицера, когда смог сесть на столе, утирая рукавом телогрейки лицо.

– Обезболивающее. На них ты сможешь некоторое время продержаться в дороге,– пояснил Лев, устанавливая рядом со мной черный чемоданчик.

– В дороге?– не понял я. Голова еще шумела, отказываясь включать мозги на полную катушку.

– Лагерь в наших руках. Никого из администрации не осталось. Мы победили!– проговорил Седой, занявший место в уголке комнаты. Казалось, что несколько дней в ШИЗО стали для вора чуть не месяцами. Появились глубокие морщины, разрезавшие тонкое породистое лицо ему глубокими бороздами, лицо осунулось и похудело.

–Только вот Ковригин оказался прав. В Саранске находится часть НКВД, рядом соседний лагерь…Совсем скоро все очухаются и бросятся на подавление бунта. Если мы все отсюда сорвемся, то не продержимся и суток на воле,– пояснил Качинский.

– Потому Лев предложил такой план…– начал Седой.– Уйдем мы трое. Ты, я и Мотя! Сядем на машину и попробуем прорваться в город, там лесами выйдем к железке, сядем на проходящий товарняк и уйдем.

– Искать вас не будут,– хмуро продолжил Лев Данилыч,– мы продержимся сколько сможем, а потом сожжем лагерь! Я уже распорядился разнести по баракам горючее. После пожара тут будет такая мешанина из костей, что никто и не спохватится о вас.

– А ты?– схватил я его за руку.– Как же ты?

– А я останусь здесь, Саша,– грустно подтвердил мою догадку Качинский,– точнее мы с Малиной,– кивнул он в сторону молчаливо стоявшего у двери вора,– надо же кому-то командовать обороной этого всего. Сутки я вам обещать не могу, но часа четыре легко, даже с такими вояками, как зэки…

– Не сметь!– рявкнул я, забыл, что рука у меня все же ранена, и поморщился, когда острая боль от резкого движения прошила ее до самых пальцев.– Идешь с нами, или мы все остаемся здесь!

– Не дури, Саш…– грустно улыбнулся Качинский.– Кому-то придется это сделать! Почему бы не мне! Попав в лагерь, я даже мечтать не мог о такой смерти…В бою, да с большевиками! Знаешь, я ненавижу этот строй! Я ему служил, но искренне ненавидел. То, что творится в стране сейчас, эти чистки, страх, боль, беспредел, это все не по мне. Я старая гвардия, белый офицер, контра…Мне важнее другие ценности. Их в вашем государстве нет! Моя страна погибла много лет назад, я был обязан погибнуть вместе с ней. Теперь судьба мне дала еще один шанс! Видать, отец Григорий позаботился там…– он усмехнулся и крепко меня обнял.– Останься верен себе, Саш! Помни, что единственная высшая мера твоих поступков в жизни вот тут,– он грубо ткнул в мою грудь заскурузлым пальцем,– в душе! И никакой суд, никакие лагеря, никто не сможет изменить приговор, который выпишет тебе твое сердце и твоя голова. Прощай, друг!

Мы крепко обнялись. Я потом очень часто вспоминал последние слова этого замечательного человека, оставшегося верным своей присяги до конца, честного и отличного друга. И когда приходилось принимать непростые решения, перед глазами у меня вставали усталые глаза Качинского, которые словно бы повторяли:

– Высшая мера одна – твоя душа!

ГЛАВА 30 вместо эпилога

Июль 1945 года Харьков

Я шел по знакомым улицам родного Харькова, наслаждаясь теплой летней погодой и счастливыми лицами людей, спешащих мне навстречу. Фашисты город снесли почти до самого основания, почти везде, словно зияющие раны виднелись шрамы прошедшей войны: глубокие воронки, покореженные деревья, разбитые трамвайные пути, старые, еще дореволюционной постройки дома зияли глубокими оконными провалами.

Мы победили! Победили в самой ужасной и страшной войне, которую знало человечество, но только здесь, в давно уже мирном городе я ощутил, насколько высокую цену наш народ заплатил за эту победу.

Мы победили! И я смеял надеяться, что для победы сделал все, что мог. Узкий генеральский мундир с синими погонами мне шел. Медали позвякивали при ходьбе, заставляя на моложавого мужчину оборачиваться пробегающих мимо девчат.

Мы победили! А значит совсем скоро наладится мирная жизнь, снова заработают заводы, фабрики. Отстроятся заново дома и аптеки, снова на улицах будет слышится детский смех, снова заработает парк Горького, и понесут качели веселые довольные жизнью молодые парочки куда-то в синею безоблачную высь, навсегда забывшую о гуле бомбардировщиков. А пройдет пару десятков лет, и те ужасы, которое испытало наше поколения будут вспоминать, как страшный сон, затрется память о героях и человеческом подвиге в череде новых событий и испытаний, померкнет слава людей, отдавших жизнь за свое Отечество.

Что я тут делаю, спросите вы, мой уважаемый читатель? Служу…Потому как больше ни черта делать-то и не умею. После окончания войны и полной капитуляции Германии меня после небольшого отпуска по ранению направили в Харьков возглавить местное Управление наркомата внутренних дел. Надоело мне скитаться без кола и двора по заграницам, представляясь чужим именем и живя чужой жизнью, потому и сам попросил о переводе на более спокойную работу.

И сердце словно отжило…Мир снова заиграл яркими красками, стало дышаться легче. Дома всегда легче! Ноги сами свернули на липовую аллею возле дома, где когда-то я впервые поцеловал Валентину. Лип, конечно, уже не было вовсе. Войну они не пережили. Лишь корявые могучие пни говорили о том, что когда-то здесь росли деревья. Ничего, скоро здесь будет город-сад! Лучший город страны!

Зато все так же возле подъезда старики шлепали в домино. Игрались дети, слышался смех. Даже та самая лавочка, где я впервые обнял Валю каким-то чудом сохранилась.

– Товарищ генерал лейтенант, извольте к нам?– позвал меня один из доминошников в потертой гимнастерке.– Забьем партейку?

Я улыбнулся и покивал. Нет…Не могу…Сел на скамейку, нелепо улыбаясь чему-то. Может светящему солнцу, играющимся детям, а может волне теплых воспоминаний, которые нахлынули, едва я присел на прогретое дерево. Восемь лет прошло с того июня тридцать седьмого, когда я впервые встретил ее. Восемь долгих лет… Где она? Жива ли? Перед глазами мгновенно заиграли картинки восьмилетней давности, будто наяву я увидел снова наш первый поцелуй и первую встречу.

Валентина остановилась, выжидательно глядя на меня. Глаза красные заплаканные смотрели куда-то мимо.

– Добрый…Здравствуй!– нерешительно начал я, понимая, что сказать зареванной женщине, стоящей на улице одной, добрый день было бы глупо.

Валентина шагнула навстречу мне. Мимо протарахтел грузовик, азартно нам посигналивший хриплым гудком. За рулем усатый шофер приветливо махнул рукой.

– Здравствуй, Саша,– поздоровалась она, вытирая ладонью слезы, напоминающие огромные прозрачные льдинки.

– Я… Тут…– я мял в руках и без того превратившийся в веник букет ромашек, сорванных на городской клумбе.

– Это мне?– кивнула она на цветы.

– А? Да!– спохватился я, пытаясь оправить смятые лепестки. Валентина молча взяла букет. Понюхала. Они пахли свеже скошенной травой и свежестью.

– Красивые…– ей уже так много лет никто не дарил цветов. А этот мальчишка с его упрямством, наивной любовью настолько сильно всколыхнул все то, что она давно забыла, спрятала внутри себя, что сердце Валентины захлестнула нежность. Она подалась чуть вперед. И я понял,принял её это бессознательное движение, раскрыв свои объятия. Тепло ее тела согрело меня, заставило вздрогнуть, а дыхание на какое-то время и вовсе остановится, чтобы не спугнуть этот момент высшего счастья. Я зарылся лицом в ее кудрявые волосы, вдыхая аромат дурманящей свежести, чувствуя себя, будто во сне, не веря такому чудо. Валентина попробовала поднять голову, чтобы посмотреть мне в глаза, но ее лоб наткнулся на мои губы. Неловко они коснулись кожи женщины. Она слегка вздрогнула. Я чувствовал, как трепещет ее маленькое сердце, как вжимается она в мои объятия, прячась от всего на свете, и испытывая высшее счастье от того, что могу ей это дать. Я провел рукой по ее хрупким плечам, ощущая, как ладонь скользит по идеальному женскому телу. Неумело поцеловал висок, вот-вот ожидая, что она меня оттолкнет, накричит и навсегда исчезнет, как дым, но женщина стояла попрежнему в моих объятиях, чуть дрожа.

– Я…– она подняла голову, и ее губы оказались прямо напротив моих. Жадные приоткрытые, готовые к поцелую. Я не мог, не хотел останавливаться! Очень нежно коснулся их, понимая, что она отвечает на мой поцелуй своим. Это было, как полет в пустоту. Кажется, что только стоял твердо на земле обеими ногами и ощущал, что никакая сила не сможет тебя сдвинуть отсюда, и вдруг раз…И тело летит в сладкую истому, не чувствуя дна. Я не могу сказать сколько это продолжалось. Время для нас в тот момент остановило свой бег, оставив лишь нам двоим стук наших сердец, бьющихся в унисон. Именно в тот момент я понял, что никакой другой женщины мне в целом мире не надо, что сегодня я встретил ту, ради которой готов пойти на край света. Именно тогда, когда мы падали вниз, одновременно поднимаясь наверх…

Спустя некоторое время, когда дыхания стало не хватать, мы отстранились друг от друга. Валечка посмотрела на меня снизу вверх, вглядываясь в меня, словно пыталась запомнить. Потом провела ладонью по моей щеке и еле заметно улыбнулась.

– Мальчик мой…

В пору было, конечно, надуться. Ну какой я ей мальчик? Крепкий двадцатилетний мужчина, в самом рассвете сил…Но даже я, со свойственным мне упрямством, понял, что лучше промолчать сейчас. Не стоило нарушать то хрупкое, что установилось между нами эти вечером на липовой аллее в самом сердце Харькова. Мальчик? Пусть будет так…Я молча взял её за руку и повел по дороге. Из-за разницы в росте было немного неудобно, и она аккуртано высвободилась.