Мазурантово-то осуждал. Помнишь, как там выступил… А сам, что? Или только на языке? Я
во всем городе единственный твой родственник и вправе сказать напрямик. Сам не по-
людски живешь… Сейчас вот приехал, к примеру, так хоть бы бутылочку захватил. Нет, не в
том дело… Ты знаешь, что я не любитель, а если захочу, то у меня в холодильнике всегда
стоит. Мог бы даже и сейчас достать. Но дело не в бутылке, а в уважении. Сейчас так
принято, и надо считаться. Вот ты уже самостоятельный человек, семьей обзавелся, а в гости
хоть бы раз пригласил…
– Разве тебя надо специально приглашать? Ведь я-то приезжаю без приглашения.
Разве у нас не так принято? – удивленно спросил Бояркин.
Он снисходительно усмехнулся над новыми правилами дяди, и эта усмешка
подбросила дядю с места. Он навис над столиком с явным желанием ударить или схватить за
шиворот. Больше от удивления, чем от испуга, Бояркин перестал улыбаться. Пересилив себя,
Никита Артемьевич откачнулся назад, сделал несколько тяжелых, разряжающих выдохов и
вышел в комнату, где говорил телевизор.
– Не обижайся на него, – посоветовала дядина жена, догадавшаяся, наконец, что этот
гость – племянник ее мужа. – Ему хочется уважения, ну так и уважь, пригласи в гости, как
положено.
– Да уж, конечно, для полного комфорта ему теперь только уважения и не хватает. К
тому же, как раз такого, какое принято. А я вот не знаю, какое сейчас принято.
Николай, так и не взявшись за приготовленный ею ужин, поднялся, вышел в коридор,
сминая задники, сунул ноги в туфли и ушел. Но через неделю он одумался, вспомнив, что
когда-то долго жил у дяди, но до сих пор ничем не отблагодарил. Так не годилось. В конце
концов, какие бы взгляды у него не были, но он дядя. Николай решил пойти с повинной –
купил бутылку вина и приехал. Дома у Никиты Артемьевича никого не оказалось. Бояркин
поставил бутылку в уголок у двери, прикрыв газетой из почтового ящика, и ушел. Вспомнив
потом об этом через несколько дней, Николай решил, что дядя теперь обиделся еще сильней,
и уже не осмеливался показываться ему на глаза.
* * *
На чтение Бояркин налег еще усиленней. С большим трудом удалось ему найти
литературу о философе Федорове и, самое главное, его книгу "Философия общего дела".
Федоров был личностью уникальной. К знакомству с ним стремились многие выдающиеся
люди, среди которых Достоевский и Толстой. Тот факт, что Федоров мог отвернуться от
протянутой руки Толстого, значил очень много для постижения его характера. Но теория
Федорова была все-таки утопической, Николай подумал, что узнай он о ней раньше, то,
наверное, не пришел бы и к своим выводам, потому что с самого начала был бы сбит с толку.
Федоров считал, например, что, воскрешая своих предков, люди будут собирать в одно целое
все частицы, из которых состоял тот или иной человек. Но дело-то ведь в том, что одна и та
же "частица" за всю свою длинную земную историю могла находиться в разных людях. Кому
же она должна достаться, если воскрешать всех? И заковырок, подобной этой, набиралось
достаточно. Особенно интересно Бояркину было понять, каким путем идея восстановления
пришла Федорову впервые. И, к сожалению, выходило так, что возникла она сразу по
утопическому варианту, то есть, начиная с мечты, под которую позже подстроились
доказательства. Собственные доводы показались Бояркину более весомыми, потому что его
основная мысль родилась более логично, снизу, когда он начал раздумывать о возможностях
науки и перспективе нравственного совершенствования. Поэтому вывод автора одной из книг
о Федорове, о том, что идея воскрешения "не противоречит принципиально законам
природы" и что она "может быть осмыслена в рамках материалистического естествознания",
Бояркин в первую очередь принял именно в адрес своих догадок. "Да, да, чем дольше живет
человечество, тем более оно идет к идее Восстановления, – думал Николай, поддерживаемый
теперь различными сообщениями, заметками в газетах. – Чем умнее мы становимся, тем