сейчас в себе все нити его жизни. Водитель, вывернув на трассу, стал выжимать из автобуса
все возможное, подгоняемый и стремлением войти в график, и свистящим дыханием ребенка.
Рыжеусый сидел рядом и, казалось, уже самим напряженным взглядом вперед хотел ускорить
движение автобуса. Мужчина был широкий, сильный, но когда ребенок издавал особенно
громкий свист, он сжимался и оглядывался через поднятое плечо с таким жалким,
беспомощным выражением, какое, казалось, вообще не шло его лицу. Острый свист ребенка
почему-то плохо заглушался гудением мотора и слышался почти по всему автобусу.
Пассажиры – и старые, и молодые, и городские, и деревенские – тоже теперь часто
посматривали вперед. В автобусе уже никто не дремал и почти никто не разговаривал.
Бояркин, наблюдая за рыжеусым, его женой и ребенком, тоже заразился тревогой и
мучительным сочувствием к ним. "Неужели у них вправду умерло четыре ребенка? – думал
он. – Наверное, это унесло у них полжизни. Что же, они давали им разные имена или
каждого родившегося называли одним и тем же именем? И что же, все четверо похоронены в
одном месте? Ну, хоть бы один, а то ведь четверо. И это каждый раз горе, каждый раз
страшная тоска, каждый раз похороны. Как они вообще не потеряют все силы, всю веру!"
Когда впереди, наконец, показался город, с ребенком стало происходить что-то
страшное. Все услышали, что он задышал с более громким свистом и более длинными
перерывами. Лица матери никто не видел: она склонилась так низко, словно хотела уже сама
дышать за него, но на лице отца, который развернулся и смотрел на них с открытым ртом,
был ужас. "Вот так оно у них и было каждый раз", – подумал Бояркин.
– Сейчас, сейчас, – с напряжением, не разжимая зубов, приговаривал водитель, – скоро
уже, совсем скоро…
Когда начались первые деревянные дома, автобус, опасно сманеврировав, обогнал
такси, водитель высунул руку из окна, замахал, призывая остановиться. Автобус тормознул
первым, и обогнавшее такси присело перед самым его носом. Водитель выскочил, хлопнув
дверью, сказал что-то таксисту и тут же призывно махнул своим пассажирам. Рыжеусый с
женой и ребенком быстро пересели, и такси, рванув с места, свернуло куда-то в боковую
улицу.
Не доехав до автостанции, Бояркин вышел на набережной. Автобус пошел дальше, и
Николай с какой-то тревогой долго провожал его взглядом.
Думая, что перед встречей с женой и перед возможным скандалом желательно
успокоиться, он решил пройти несколько остановок пешком – как раз тот участок
набережной, который служил пляжем, и потом сесть в троллейбус.
Пляж был покрыт обнаженными телами, но купающихся было немного – вода еще
плохо прогревалась. Загорающие лежали с изможденными лицами, словно их кто-то
насильно пригнал сюда, раздел и заставил "жариться. "Массовый психоз, – подумал Бояркин,
– три тысячи бездельников. В Плетневку бы вас, на кормоцехе крышу заливать. Сами бы не
заметили, как загорели". Он стянул с мокрой спины футболку – у пляжа это не казалось
неприличным. Спину подлизывало жаром раскаленного асфальта, и казалось, даже спина
чует запах гудрона.
ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ
Войдя в троллейбус, Николай вдруг вспомнил, что с остановки он увидит окно своей
квартиры и уже по окну что-нибудь поймет. Ожидание измучило его.
Но с остановки из-за тополей, расплеснувшихся густой зеленью, ничего не было
видно. Тогда Николай забросил на спину тощий рюкзак и побежал, чтобы взглянуть, наконец,
на свой третий этаж вблизи и успокоиться, но, увидев на веревке под окном детские
колготки, он, не останавливаясь, влетел в подъезд, вбежал по лестнице и, переводя дух,
остановился лишь у самого порога. За дверями деловито стрекотала швейная машинка.
Глубоко вздохнув последний раз, Николай неслышно открыл дверь. Наденька сидела на
диване, склонившись к табуретке с машинкой. Коляшка на половике около ее ног возился с