Я иду к тебе, сынок!

Московский фирменный поезд уже стоял на первом пути, когда они подъехали на Лёшкиной машине к вокзалу. На привокзальной площади и на перроне царили суета, прощальные наставления, плачи, крики, стоны и молчание. Электрические часы на фасаде здания давали ещё двадцать минут на прощание. Лёшка, подтащив чемодан к вагону, куда-то исчез.

Маша не любила этих ахов и вздохов при прощании, но сейчас с умилением смотрела на своих друзей и непрестанно улыбалась, не замечая, что похожа в эти минуты на бледную глупую куклу.

– Ты, Маша, понапористей там с военными бюрократами, они кроме командного голоса другого языка не понимают, – потрясая кулаком, напутствовал её «растрёпанный, неприкаянный» Гоша. – Это они с виду только такие открытые: заходите, мол, милости просим, пожалста, а на самом деле попасть к ним, что к Богу на прием. Или как в элитный ресторан – мимо швейцара без десятки не пройдёшь…

Галка, схватив подругу за руку, прижалась головой к её плечу и, как ни странно, молчала. Маша знала такое её состояние: это означало, что душевное смятение парализовало на время её бойкий язычок, и теперь подружка отойдёт, когда поезд тронется.

Парятин стоял чуть поодаль, широко, по-моряцки, расставив ноги и засунув кулачищи в бездонные карманы штанов, где бутылка водки чувствовала бы себя, как камешек в двухсотлитровой бочке. Он ничего не говорил, а лишь тихонько насвистывал «Прощание славянки», и Маша знала, что так он прощается с ней. Наверное, в эти минуты он вспоминал, как когда-то уходил в далекие походы на корабле.

Но где же Лёшка? Маша огляделась и увидела, как из-за будки «комка» с каким-то веником в руке выскочил Алексей. Кожаной кепки на нем не было, и лысина блестела от пота. Он подбежал к Маше, сунул ей в руки «веник», который оказался огромным букетом белых хризантем, и просто сказал:

– На, это тебе, Машенька.

– Зачем? – сморозила Маша.

– Как зачем – продавать будешь!

Все засмеялись. Маша глупо захлопала натушенными ресницами и бросилась к Лёшке на грудь.

– Лё-ё-ё-шень-ка, прости! Я думала совсем о другом! Ой, да ты простудишься! Где ж ты кепку-то потерял?

– Да ну её, кепку эту, – отмахнулся Алексей. Он обнял её и шепнул: – Я знаю, о ком ты думаешь, милая моя. Передавай ему большой – большой привет и скажи, что если он, поганец эдакий, будет надо мной издеваться в письмах – задницу надеру!

Прокричал тепловоз, чуть поддернул поезд, и загрохотавшие сцепки подали знак к последним прощальным поцелуям и объятиям. Перрон загудел, завыл, заплакал, засмеялся, закричал, и половина человеческого роя полезла в летки вагонов.

Маша быстро со всеми расцеловалась, оттолкнула их от себя и, подхватив сумочку и чемодан (рюкзак ещё раньше затащил Гриша Парятин), полезла по железным ступеням. Найдя в купе место, села у окна. И только сейчас, через стекло, она услышала истеричный голос любимой подруги. Галина словно очнулась от спячки, она прыгала у вагона, махала руками и кричала, перебивая все шумы станции:

– Машенька, за квартиру не беспокойся! Буду убирать, поливать цветы, закрывать на два замка! Обязательно напиши или позвони! Сашку поцелуй от меня!

Сцепки тихонько лязгнули, и перрон вместе с людьми покатил назад, а Галка бежала рядом и все прыгала, дергая руками за мочки ушей, показывая на карманы, прижимая кулачки в зеленых варежках к груди и посылая воздушные поцелуи. Маша махала ей рукой, пока её фигура не растаяла в темноте. Вскоре потух и вокзал, и сам город, а Маша все сидела у окна, подперев ладонью подбородок и уставившись заплаканными глазами в темноту.

Она вспоминала этих милых и дорогих её сердцу людей, которые расцветили её жизнь, и не знала, что Гошка, этот рыжий, лохматый бомж, так и не продал её «япончика», а дал ей под него свои деньги, потому что не любил не сдерживать слова; она не знала, что на работе ей не выдали ни получки, ни отпускных, потому что в кассе осталось всего две тысячи остатка, и Гриша принес ей то, что собрали её коллеги по работе; она ещё не знала, что в правый карман её пальто Галка потихоньку положила свои любимые золотые сережки с бирюзой; она не знала, что букет хризантем, который лежал перед ней на столике, Лёшка насобирал у всех торговок и бросил им все деньги, которые у него были с собой, потому что боялся опоздать проводить Машу. Она не знала многого, эта ещё молодая мать солдата, потому что все испытания были у неё впереди.

Часть вторая

1

Москва! Ах, как ласкает этот звук слух провинциала, который влюбляется в неё без памяти по буклетам, открыткам, кинофильмам и телевидению, по слухам, по Гиляровскому, по захлебывающимся рассказам знакомых, которые, побродив по Красной Площади, по ГУМу, по ВДНХ, по Тверскому бульвару, по рощам и паркам Сокольников, утверждали, что красивеё города на земле нет. Ах, какие там метро, дворцы, архитектурные ансамбли, храмы, концертные залы, улицы, площади! Ах, ах! И вокзалы. О них упоминалось, как о большом фасаде, надвигающемся на тебя во время прибытия в первопрестольную. О них почти ничего не рассказывали, человек вроде бы здесь был и вроде бы не был. Так, пробежал от поезда до метро. Но это для провинциалов. А для коренных москвичей вокзалы – это целый мир. О них можно писать поэмы, романы, эпопеи, саги, и всё равно ничего не расскажешь.

На Казанском, покрытом огромным, гулким металлическим сводом, где на следующий день оказалась Маша Святкина, кишел человеческий муравейник. По перронам туда и обратно бегали цепочки людей: с рюкзаками, с тележками, с цветами, с чемоданами, с узлами, с мешками. И в этом скопище невозможно было отличить, кто из них провожающие, кто отъезжающие, гости или хозяева, челноки или воры. И всех здесь встречали извозчики с тележками, пирожницы, мороженщицы, цыгане, бродяги, попрошайки, милиционеры. Повсюду стояли киоски с орущими динамиками, штабеля ящиков с пивом, лимонадом, коками и пепсями, и тепло и толсто одетые тетки зазывали покупателя к своёму товару. Рядом со всем этим добром высились горы и кучки мусора, и хотя дворники добросовестно шоркали метлами по асфальту, его почему – то не убывало.

К Маше поднырнул носильщик в фуражке с кокардой:

– Помочь? Мы мигом!

– Нет, меня встречают, – не моргнув глазом, соврала Маша.

К ней боком подошла цыганка, и хотя она говорила с Машей, глаза её косили в сторону милиционера, который стоял со скучающим видом и зевал:

– Женщина, купи, милая, кофточку, дешево отдам. Чистая шерсть, ангорка. Бери, не пожалеёшь.

Маша ответила коротко «нет», подняла чемодан и спустилась вниз, сдала багаж в камеру хранения, купила жетончик в метро. Как провинциалка, не раз побывавшая здесь, Москву она знала неплохо, но в министерстве обороны ей бывать ещё не приходилось. Спросила дежурную у турникета. Та сразу завопила:

– У-у-у, милая, я сама тут уже третий год проживаю… Эй, ты куда нарыбился?! – заорала она на парня, который пытался преодолеть барьер без жетона. – Я щас мигом в милицию тебя определю, прохвост эдакий! – Она снова повернулась к Маше. – Так вот я и говорю, что сама уж который год тут проживаю, к дочери жить переёхала, а свой дом с трудом нахожу. Тут столько этих коробок понатыкано, одну от другой не отличишь.

Маша поняла, что словоохотливая старушка нашла в ней отдушину на службе и, быстро поблагодарив, отошла. Милиционеров как назло, она здесь не увидела, обратилась к одному, второму, третьему прохожему, но у всех был короткий ответ: не знаю. И тут к ней подошел седой, пожилой мужчина в черном пуховике, спросил:

– Вам чем-то помочь?

Маша объяснила свои затруднения. Мужчина потёр пальцами и назвал цену. Торговаться она не стала, отдала десять тысяч рублей, и уже через минуту была вооружена необходимой информацией.

Главное здание минобороны, построенное, видно, ещё в сталинские времена, вычурное и тяжелое, напоминало усталого, старого льва, прилегшего отдохнуть, да так и не вставшего на лапы с тех пор. У фасада с огромными, высокими дверями стояли ряды сверкающих лимузинов, а из здания и в него беспрестанно сновали люди. К её удивлению, большинство из них были в цивильной одежде и совсем не походили на генералов и маршалов.

Как она и ожидала, сюда её не пустили. Тогда она стала тыкаться во все другие двери, пока одна из них не распахнулась перед ней.

Маша вошла внутрь, и шум улицы тут же стих, огороженный толстенными дубовыми дверями. Из холла между двумя рядами лифтов вверх поднималась широкая мраморная лестница с красной ковровой дорожкой. Справа, за стеклянной перегородкой, сидел офицер и пилил свои ногти. Маша подошла к окошечку и продемонстрировала знание воинских званий:

– Здравствуйте, товарищ майор. Подскажите, пожалуйста, как мне попасть в общественную приемную?

– Вы как сюда? По какому вопросу? – грозно спросил майор.

– Понимаете, я насчет сына.

– С ним что-то случилось?

– Н-нет. То есть да. Я… я не знаю, – промямлила Маша.

– Да что же вы, голубушка, ничего не знаете, а сами идёте искать то, не знаю что.

– Видите ли, я думаю, что он сейчас в Чечне.

– В Чечне? А в каких войсках он служит? – Внезапно майор напрягся, встал и изобразил на лице что-то наподобие улыбки. – Извините.

Маша проследила за его взглядом и увидела спускающуюся по лестнице ослепительной красоты женщину лет тридцати. Она спускалась легко и непринужденно, словно находилась на подиуме театра мод, и было видно, что она несла свою красоту не на показ, а просто потому, что красота была второй её кожей, как у тигрицы собственная полосатая шкура. Восхитительное длинное голубое платье из шелка при каждом шаге играло, словно легкая прибрежная волна при спокойном бризе, и открывало внизу изящные, под цвет платья, туфли на шпильках, стройные ноги чуть выше восковых икр, а наверху то, что могла открыть самая рискованная женщина.

На минуту рядом с ней Маша почувствовала себя золушкой и украдкой завистливо вздохнула. Дама непринужденно подошла к раздевалке и с легким кивком приняла у гардеробщицы шикарную меховую шубу. Майор выскочил из своёго аквариума, угодливо помог ей одеться и дежурно улыбнулся. Не глядя на него, красавица пропела:

– Миша, передай Владимиру Георгиевичу, что я займу его машину с водителем на два, нет, на три часа.

– Сделаем, Альбина Викторовна, не беспокойтесь. А он вам разрешил? – с сомнением спросил майор.

– Ты что, мне не веришь?

Миша стоял рядом с Машей по стойке смирно и провожал взглядом чудо в шубе, пока оно не скрылось за дверями. Как только красавица исчезла из его поля зрения, Миша как-то сразу обмяк, укоризненно, как показалось Маше, посмотрел на невольную свидетельницу его позора и снова зашел в будку. Ей даже показалось, что губы его немо воспроизвели один из знаменитых русских матерков. Она услышала в его голосе еле заметную стервозинку, когда он переспросил её:

– Так в каких войсках служит ваш сын?

Маша уже поняла, что майор не простит ей свидетельства своёго позора, и коротко ответила: