Я иду к тебе, сынок!

– Машенька, честное пионерское, я не виновата. Этот адрес мне одна женщина подсказала, божилась, что это самая лучшая гадалка в городе. К ней даже с других городов приезжают. Да ты не расстраивайся, у меня тут ещё шесть адресов есть.

Галина полезла в карман пальто, но в это время их окликнуло с балкона какое-то существо в драной кофте и что-то бросило вниз. Маша поймала комочек бумаги, развернула его и прочитала вслух:

– Улица Сазонова, дом 12, квартира 8, Агния Спиридоновна.

– Во! – Галина хлопнула руками по бедрам. – Оказывается, у гадалок тоже разделение труда. Одна – по картам, вторая – по фотке, третья – по соплям. Ну, пошли, что ли.

На этот раз дверь оказалась тонкой, как бумага, обшарпанной и скрипучей, как люк заброшенной на берегу баржи. На пороге темной прихожей появился божий одуванчик, который не стал ничего спрашивать, а сразу ласково пригласил гостей:

– Заходите, дочки, заходите, милые, раздевайтесь, будьте как дома. Обувку сложите вот сюда, в уголок. Тапочки оденьте, а то полы у меня совсем студеные.

Из мрачного коридорчика женщины вслед за хозяйкой прошли в крохотную, светлую комнатку с голубями и цветами на стенах, с розовыми ситцевыми занавесками на единственном узком окне, с таким же подзором на железной кровати с высокими узорчатыми спинками. Кроме массивной кровати в комнатке стояли резная этажерка с почерневшими старинными книгами, старая горка с не менеё древней посудой, окованный сундук, накрытый толстым пледом, и овальный стол на резных ножках с четырьмя венскими стульями.

В комнатке пахло чистотой и веяло таким уютом, что Маша невольно вспомнила свой родной дом. В углу, на божнице, покоились три иконы с лампадкой, придернутые чистыми занавесками. Все здесь веяло стариной, набожностью и спокойствием. Да и сама старушка словно сошла с какой-то картины девятнадцатого века: одета она была в длинную темно-зеленую атласную юбку с оборками, в приталенную коричневую кофту с длинными и очень узкими рукавами и покрыта белой косынкой. Выбивающиеся из-под косынки совершенно белые волосы обрамляли её благостное сморщенное личико с удивительно молодыми и живыми серыми глазками, крохотным носиком и морщинистыми губами.

Старушка пригласила их сесть. Они – гостьи и хозяйка – долго смотрели друг на друга, а потом старушка неожиданно сказала:

– Вот и познакомились. – Подруги недоуменно переглянулись, а старушка продолжала: – Сейчас все впередь руки друг другу суют, имена называют и думают, что познакомились. Пустое это, видимость одна. Пока в глаза не заглянешь – души человеческой не увидишь. Как меня кличут, вы и так знаете, раз ко мне пришли. А вас, дочки, должно быть, Галиной да Марьей зовут. Так ли?

Подругам только и оставалось, что ещё раз удивлённо переглянуться. Галина раскрыла, было, рот, но хозяйка уже продолжала:

– А вы не удивляйтесь, дочки: как Господь человека пометил, такова на нем и печать. Мне уж, слава Богу, девяносто шесть, мне все знать надобно, иначе, зачем столько жить.

При упоминании Бога сухонькая правая рука Агнии Спиридоновны взлетала в кресте и тут же опускалась на колени. Но вот она посмотрела прямо на Машу, вздохнула, зачем-то отерла рукой рот и сказала:

– А ты, дочка, рассказывай, на душе-то у тебя и полегчает. Рассказывай.

И Маша, вдруг разрыдавшись, полчаса рассказывала совсем чужой ей сероглазой бабушке свою жизнь: и про родителей, и про детдом, и про Сашку, и про свой сон, и про обморок около кровати, и про то, как искала на стене икону и не могла её найти. И при этом она и сама не знала, почему обо всем рассказывает.

Агния Спиридоновна внимательно её слушала, и чем больше Маша рассказывала, тем больше суровело лицо старухи и все больше затухали её глаза, будто она впитывала в себя чужое горе. Когда Маша замолчала, Агния Спиридоновна горько вздохнула, опять зачем-то отерла рот уголком косынки и, тяжело опираясь руками о колени, словно её прижимала к полу неимоверная тяжесть, встала и, шаркая ногами, подошла к сундуку. Помолясь в угол, она осторожно сняла с сундука плед, открыла крышку и достала толстую ветхую книгу в кожаном переплете и медными застежками. Так же медленно и тихо она вернулась назад, села и спросила:

– В Бога-то, чать, верите? – Внимательно всмотревшись в их лица, заохала: – Охохонюшки! Ну да ладно. Ты слушай, Маша, а ты не мешай, – обратилась она к Галине. Но Галина боялась даже пошевелиться, не то что раскрыть рот, который у неё никогда не закрывался. Агния Спиридоновна раскрыла книгу, вынула из засаленного футляра очки и стала монотонно говорить:

– Зовёт тебя твой сынок, милушка, тяжело ему. Не бойся, ты его не закопаешь и обязательно встретишь. Беспокоишься ты, оттого и сны твои неблагостны. Вот отец-то твой во сне со святым повстречался, оттого и выжил. Это ты не сына рубила, а боль его, а боль его ещё впереди. А тебе предстоят и страдания, и радости, и рубища, и благие деяния. Берегись друга, которого найдёшь в дороге… – Агния Спиридоновна вдруг откинулась на спинку стула и замахала руками. – Устала я, вы уж подите, подите! Да в церковь обязательно сходите, свечечки поставьте.

Когда они оделись и собрались уходить, Маша сунула руку за деньгами, но тут же отдернула её от сумки, словно обо что-то обожглась. Агния Спиридоновна, внимательно и ласково поглядев в её глаза, сказала:

– Вот и правильно, дочка. Предстоит тебе дальняя дорога, так что прибереги.

Маша ещё никогда и никому не кланялась – ни начальству, ни партийным и советским бонзам, ни самому дьяволу, – а тут низко склонила покорную голову и тихо произнёсла:

– Большое спасибо вам, Агния Спиридоновна. Дай вам Бог здоровья.

Агния Спиридоновна вмиг оживилась:

– А мне больше ничего и не надо, милые мои. Спасибо – самая лучшая награда за труды человеческие. Вот говорят: «спасибо» да «спасибо», а откуда происходит это слово – забыли. А произошло оно от старинного – спаси Бог. А теперь идите, спаси вас Христос, дочки, – напутствовала их старушка у порога.

По улицам мела сухая снежная поземка, таща по тротуарам остатки ржавых листьев, обертки, упаковки, дергая за полу пальто редких прохожих, заставляя прятать лица в воротники и торопиться по своим делам. Редкие машины на этой тихой окраинной улице елозили по обледеневшему асфальту, и по губам водителей даже сквозь лобовые стекла можно было понять, каким языком они «расхваливают» зиму и родную власть.

– Надо же, – тараторила, семеня ногами, Галина – и денег не взяла. Вот это бабушенция! Глаза у неё! – как рентгеном она тебя просвечивает, cловно шкурку она тебя выворачивает. Жуть! Когда она на меня цыкнула, я чуть не обоср…

– На кой… – «чёрт» чуть было не сорвалось у Маши с языка. – На кой ляд ей деньги. Эта золотая старушенция душой живёт да верой своёй. Не то, что мы: деньги, тряпки, шмотки, машины, гаражи… Да провались они пропадом! Если на душе покоя нет, то её никакие богатства не успокоят. Не знаю, есть он там или нет… Погоди, – остановилась Маша, – а как же она про отцовский-то сон узнала? Ведь я ей ничегошеньки про него не говорила.

– Э-ё-ё, мать, ты такие загадки загадываешь! Спроси чего полегче. А всё-таки старушку-то я отблагодарила, – ввернула вдруг Галина.

– Как – отблагодарила, – опешила Маша.

– Да не боись, подруженция, я ей пачку конфет тихонько под платок положила. Это же не деньги, значит, не оплата и не взятка, а просто презент. Ну, ладно, пошли ко мне, что ли, вдарим по пташечке, а то я закоченела совсем.

«Кажется, затопили по-настоящему», – подумала Маша, входя в Галкину комнатушку в общежитии. Тепло от батареи подняло скопившуюся за лето пыль и гоняло её по всей комнате, так что свербило в носу и першило в горле. Кашляя, она укорила подружку:

– Хоть бы пыль-то протёрла, дышать нечем.

Но Галина на её реплику не обратила никакого внимания, распахивая буфет, в котором стоял ряд закрашенных белой краской бутылок из-под кефира, спросила:

– Тебе чего: рому, коньяку или ликёру?

Маша знала, что на Руси воровали, воруют и будут воровать, но сама она даже при самых благоприятных стечениях обстоятельств никогда не брала ни чужого, ни государственного. Даже когда мать с отцом выметали из кузова машины остатки зерна или комбикорма, мать всегда как бы с укором самой себе говорила: «Ну разве стала бы я этим заниматься, если бы государство продавала все это в магазине». Она и подругу не осуждала, что толку осуждать, если за её адскую работу платили копейки, да и тех на месяц на хлеб не хватало. Вот и тащили бабенки с фабрики шоколад, конфеты, сахар, а в молочных бутылках протаскивали через проходную ликеры, коньяки, ромы, которые добавляли в продукцию.

– И что – никто не знает? – кивнула Маша на стеклянную батарею в буфете.

– Как это не знают, все знают. Тут главное – не наглеть, – объясняла Галина. – Правда, аппетиты у всех разные: если работяга тащит бутылку, то директор – бочку. И все довольные, все смеются. От государства не убудет, ведь оно у нас главный акционер. А директору главное, чтобы рабочие не разбежались. Ну, так что тебе налить-то?

– А, всё равно, лишь бы грело, – отмахнулась Маша.

10

Новый день для Маши начался совсем необычно, разбудил её далекий колокольный звон, плывший откуда-то в неподвижном морозном воздухе. Она слышала его в родном городе впервые, и это было так необычно и так красиво, что она в одной сорочке подошла к раскрытой форточке и наслаждалась тягучими, нежными звуками, пока не продрогла. Под эти звуки она вспомнила Агнию Спиридоновну и её совет.

Наскоро помывшись, Маша расчесала волосы, оделась, посмотрелась в зеркало и решила вместо шапки повязать мамин черный платок с красными цветами. Нет, слишком ярко и непривычно. И Маша снова надела свою старую норковую шапку.

Колокол сопровождал её всю дорогу, пока она добиралась в автобусе до церкви, в которой совсем недавно стали проводить службу. Автобус был набит под завязку, и ехали в нем в основном старухи. Никого не стесняясь, они громко разговаривали, как старые и добрые знакомые, а, может быть, и по глухоте своёй. Разговаривали, не обращая внимания на других говорящих, рассуждающих, возмущающихся: о бешеных ценах, которые скакали, как жеребцы на ипподроме, о маленькой пенсии, которую и ту вовремя не приносят, о новых богачах, строящих себе дворцы за счет простого работяги, о каком-то наглом юродивом Юрке, о коте, которого хулиганы – ребятишки подвесили за хвост на тополе, и о многом другом, чем дышит и живет грешный человек.

Никогда не бывавшую в церкви Машу поразила огромная толчея у новых церковных ворот. Она много раз проходила мимо этой старой, восстановленной из руин церкви, но почему – то никогда не обращала внимания, как много здесь бывает народу. Троекратно крестясь, народ проходил через арку с крестом и ликом Спаса, а по бокам от неё на раскладных стульчиках, на ящиках, а то и прямо на земле или на рваном старье сидели или стояли нищие, побирушки, пьяницы, калеки и каждый тянул своё:

– Подайте, Христа ради! Дай вам Бог здоровья! Спаси тя Христос! Да поможет вам Пресвятая Богородица!

В их протянутые руки, расстеленные платки, шапки, полиэтиленовые пакеты сыпались и порхали сто и двухсотрублевые купюры. Некоторые от щедрот своих подавали по пять и десять тысяч рублей. Крупные деньги вся эта братия хватала на лету и засовывала в самые интимные места. Среди них особенно отличался рябой мужичишка, он нагло зыркал в соседние «кошельки», тянул в них грязные лапы и неистово и пьяно орал:

– Граждане прихожане, подайте убогому, сирому, голодному на пропитание!!! Эй, а ты чего не подаешь!? Это только в сортир вход бесплатный, да и то не везде! У, жадюга, на, подавись своим пятаком!

По его лопающейся от жира морде и впрямь можно было подумать, что он пухнет от голода. Справа от ворот вспыхнула драка. Косматый, одноногий инвалид трепал за волосы свою соседку и басом приговаривал:

– Не перехватывай, стерва, чужой кусок. Никто не виноват, что тебе не подают, пьянь подзаборная!

– Да-а, – пищала женщина с опухшим и синим лицом, – ты ближе всех к воротам сидишь, вот тебе и достается больше всех! А мне тоже жить охота!

– Всем охота, – уже беззлобно отвечал мужичишка. – Вот посиди тут с мое, тогда и вякай, шалашовка трепаная.