Я иду к тебе, сынок!

Какая-то старушка рядом с Машей прошамкала беззубым ртом:

– Опять этот Юрок юродивый хороводит, и Бога не боится. Это в такой-то святой праздник! Бесстыдник! А Ленка тоже хороша, зачем же из чужой шапки выхватывать. Бесстыдники, пра, бесстыдники. – Тут старушка повысила голос, чтобы её слышали: – Вон старостиха идет, ужо она вам задаст, петухам эдаким!

Женщина в черном глухом платке подошла к дерущимся и ругающимся и незлобивым, даже благостным, тихим голосом стала корить:

– Что же это вы делаете, а? Сегодня такой великий храмовый праздник, прихожане пришли в храм молиться во имя Святого Николая Чудотворца, во имя его высокого благочестия, во имя восстановления нашего разрушенного храма, а вы грешите. И где? У престола Божьего, у дома Господня. Если не угомонитесь, я скажу отцу Георгию, что вы оскверняете святое место.

Драчуны, наконец-то, успокоились, правда, не сразу и, что-то глухо ворча под нос.

Большинство прихожан уже прошло в церковь, а Маша все мешкала. Она никогда раньше не молилась и не знала, как это делать. Она смотрела, как это делают другие прихожане, и мысленно повторяя, зубрила, как это сделает она сама. Но правая рука была словно чужой и никак не хотела подниматься ко лбу, чтобы наложить на себя крестное знамение. Она и не подозревала, насколько это трудно, внутри неё словно включился невидимый тормоз, который сковывал не только её тело, но и душу. Она видела, как на неё насмешливо косятся попрошайки, чувствовала, как и сама она наливается стыдом и страхом, и хотела уже уйти, как сзади кто-то тронул её за рукав:

– Первый раз, дочка? – спросила её та самая бабуся, которая ругала юродивого Юрка с Ленкой.

– Да, в первый, – почему-то облегченно вздохнула Маша.

– Небось, беда какая приключилась?

– Почему вы так думаете?

Старушка слегка улыбнулась, снисходительно покивала головой, вздохнула и прошамкала:

– Распознать это просто, дочка: к Богу-то когда идут? Когда душа болит. Вот и тебя, видать, прихватило. Оно так – жизнь не сахар, и чем ближе её порожек, тем больше бед да несчастий в ней накапливается. Помнишь, чай, пословицу-то: пока гром не грянет – мужик не перекрестится. Так вот и мы, грешные: пока всё хорошо – и ладно, а как прижмет жизнь – мы все про Бога вспоминаем.

Маше нравилось, что старушка не корит именно её, а говорит как бы от всех грешников, от всех людей, живущих на этой земле, и оттого на душе её потеплело, словно и не было этого декабрьского мороза и этой утренней темно – синей стыни над головой. А старушка уже тянула её тихонько за рукав:

– Пойдем-ка, пойдем, дочка, я тебе все что надо покажу и растолкую. Бога не надо бояться, Бог-то, он милостивый и добрый. Это злых людей надо бояться…

Маша посмотрела, как старушка троекратно поклонилась и перекрестилась, и тоже покорно склонила голову и перекрестилась, стараясь наложить на себя крест, как это делают православные христиане – справа налево.

В церкви было не протолкнуться, пахло ладаном и воском, а под куполом стоял неумолчный шепот, вздохи и покашливания. Справа, в притворе, работала церковная лавка. Маша купила несколько свечей, маленькую иконку Николая Угодника и большую – Серафима Саровского, а потом прошла в среднюю часть храма. С амвона доносился монотонный писклявый голос молодого батюшки, который читал что-то из жития Друга, Наставника и Помощника, Святителя Божьего и Чудотворца Мирликийского Николая Угодника.

После того, как батюшка умолк, все закрестились, а несколько старушечьих голосов что-то затянули. После пения все почему-то зашептались и заулыбались. Маша не понимала ни слов попа, ни значения божественной литургии, она украдкой оглядывала великолепие церковного убранства. С неба купола на неё смотрел мудрыми, болящими глазами Спаситель в окружении херувимов и ангелов, через открытые Царские Врата она видела алтарь со стоящим посередине престолом, на котором лежали евангелие, крест, дарохранительница, а за престолом стояли большой запрестольный крест и высокий семисвечник. С иконостаса на прихожан смотрели лики Иисуса Христа, Божьей Матери, Апостолов, архангелов и святых. Все это блистало сусалью золота и серебра, и иконы как бы светились, отбрасывая теплые блики от сотен свечей и ламп.

Вот в церкви снова стихло, раздались шепот и вздохи, старушка тронула Машу за рукав:

– Ты сама-то крещёная, дочка?

– Крещёная, – шёпотом ответила Маша.

Она и сама-то об этом узнала лишь за неделю до смерти матери, когда та достала из сундука какой-то свёрток и сказала Маше:

– Садись, дочка, послушай, что тебе скажу. Я не знаю, как сложится дальше наша с тобой жизнь, но я должна тебе сказать, чтобы ты знала, что русские люди – народ православный, и все они принимают обряд крещения. Ты ещё маленькая и не поймешь, что это такое. Сейчас Бога забыли, церкви порушили, иконы пожгли, и никто уже не знает, есть Бог или нет. А люди все равно в кого-то верить должны. Мы с отцом тайком тебя окрестили, так что знай, что ты крещёная, стало быть – православная. – Мать развернула сверток из белого полотна, в котором лежали нательный крестик, прядка волос и белое платьице. – Вот это твой крестик, твоё платьице, в которое тебя одевали после купели, и твои волосики, которые остались после пострижения. Ты их, дочка, береги, но никому не показывай и не рассказывай. – Тут мать глубоко вздохнула. – Бог знает, как дальше твоя жизнь сложится. Все поняла?

А через неделю матери не стало, и куда потом пропали эти вещи, Маша не знала, потому что у неё началась новая, такая чужая, трудная и незнакомая ей жизнь.

…А старушка ей нашёптывала:

– Ты одну свечку-то поставь у иконы Божьей Матери, вторую – у иконы Николая Угодничка нашего, а третью… За здравие али за упокой? – шепотом спросила старушка.

– За здравие, за здравие, – ответила Маша. – Сынок у меня в армии служит.

– Вот и поставь за здравие, дочка. Вон туда, видишь, да помолись. Сегодня большой праздник, Бог-от все молитвы сегодня принимат…

11

Наконец, Маша собралась в дорогу. Чемоданы, набитые одеждой, косметикой, подарками для Сашки, едой, книгами и журналами на дорогу уже стояли у дивана в полной боевой готовности. Провожать её обещали приехать ребята с работы, Гриша Парятин, Галина, Алексей, только Гошка куда-то подевался, хотя обещал прийти ещё вчера. Она вся изнервничалась, поджидая его, меряя шагами расстояние от порога до стола в гостиной и ударяя кулачком в левую ладонь. Ласковых слов в его адрес она, конечно, не жалела. Наконец, пропел соловей.

– Наконец-то, – закричала Маша и бросилась открывать дверь. Это был Гоша. С растаявшим снежком в рыжих волосах, краснощекий и запыхавшийся от быстрой ходьбы он ввалился в дверь и с похоронным видом скорбно сообщил:

– Я с плохими вестями, мать.

Маша обмерла.

– Что такое?

– Я пришел забрать у тебя твой любимый видик, – скорбно ответил Гоша и вдруг рассмеялся, оглашая диким гоготом всю квартиру. Маша набросилась на него с кулаками и стала дубасить по его широченной груди. Впрочем, с таким же успехом эту грудь могла проломить и Царь – пушка. Не дожидаясь, пока Гоша разденется, Маша проволокла его в комнату, усадила на стул, вытащила из-под дивана коробку с видеомагнитофоном и приказала:

– Вот тебе твоя железка, а мои зелененькие – на бочку!

– Ну, на бочку, так на бочку. – Гоша степенно вытащил пачку долларов из нагрудного кармана рубахи и веёром разложил их на столе. – Пересчитай.

Маша добросовестно пересчитала: пять полусотенных, четыре десятки и десять однодолларовых купюр с американскими президентами.

– Слушай, Гоша, ты, наверно, ошибся. Тут…

– Это не я, – перебил её Гоша, кивком закидывая рыжие мокрые сосульки с лица на затылок. – Это покупатель ошибся. Возьму, грит, за три сотни – и всё тут, мол, больше не дам.

– Ну а ты?

– Ну а я больше и не взял.

– И он тебе поверил? – с сомнением спросила Маша. – Ведь видик-то ещё у меня.

Гоша назидательно поднял прокуренный палец и изрек:

– Гоше все доверяют.

Маша быстро чмокнула гостя в замховевшую щеку и спросила:

– Налить?

– Разрешаю, – небрежно ответил Гоша. Он успел опрокинуть в свой ненасытный рот лишь одну рюмку водки, когда входная дверь чмокнула, и вошел Алексей. Он заглянул на кухню и поприветствовал Гошу:

– Привет рыжим.

– Привет лысым, – не остался в долгу Гоша. Когда Алексей разделся, мужики подали друг другу краба и уселись за стол. Маша налила им по рюмке, но сама пить не стала. Закусив колбаской, Алексей спросил:

– Всё собрала в дорогу?