Страшное дело. Тайна угрюмого дома

И одновременно он подумал: славный человек этот Сламота, вот бы все были такие.

– А вас, может быть, удивит,?– продолжал старик,?– почему я сразу, как увидел вас, и заговорил про это дело. Я, батюшка, знаю все, я познакомился с вашей невестой.

Шилов поднял голову и насторожился, но зато Смельский ничуть не был удивлен. Анна ведь так недавно с таким восторгом говорила об этом старике.

Он разделял теперь ее чувство.

– Я сегодня, только час тому назад, от больной,?– говорил Сламота.?– Ваша невеста очень хорошо сделала, что приехала помочь бедной женщине. И знаете что?…?– вдруг быстрым движением повернулся он к Шилову:?– Вы, Дмитрий Александрович, совсем не правы в ваших предположениях; в этом уж поверьте мне, старику, я больше вашего видел и света, и людей, и всяких преступников и сообщников. Мое мнение, что госпожа Краева не только не участница этого преступления, но скорее жертва его. Что же касается до того, что она ничего не знала, в этом всем я закладываю голову. Одно мне не нравится, ее выходка с вами.

Смельский удивленно посмотрел на графа и Шилова.

«Какая выходка?» – хотел спросить он, но в это время Сламота продолжал:

– Но вы не должны на нее сердиться. Весьма возможно, что бедняжка говорила это в умоисступлении, чему доказательством и служит ее теперешняя болезнь… Я говорил насчет этого с докторами, и все они согласны со мной.

– Да я ничуть и не претендую на эту злополучную даму! – силясь улыбнуться, ответил Шилов и обратился к Смельскому как бы с пояснением: – Я лежу, болен… вдруг влетает эта самая госпожа Краева… Граф тоже был тут. Влетает и говорит мне, что я сам себя обокрал и чуть не убил… Это могло бы, понимаешь, вызвать хохот, если бы бедняжка, сказав фразу, не упала в обморок.

Смельский тихо покачал головой, граф задумчиво вертел в руках безделушку с письменного стола, и лицо его было полно какой-то мрачной таинственной думы.

Воспоминание об этом случае и так было живо в памяти старика, а теперь он припомнился ему во всех деталях: и взор, и жест молодой женщины, и даже выражение лица Шилова.

Этот факт был единственным мрачным пятном на всей этой довольно несложной истории.

Наконец Сламота поднял голову и первый нарушил царившее молчание, спросив у Смельского, будет ли он защищать обвиняемого, и прибавил, что мадемуазель Анна говорила ему, что будет.

– Да, я попробую,?– начал Смельский,?– но знаете, граф, тут такое дело, в котором мало поможет чья-либо защита… Улики главное.

– Конечно! – сказал Сламота, задумчиво продолжая вертеть безделушку.?– Но и смягчить участь преступника…

И он почти слово в слово повторил фразу Анны, словно после разговора с ней выучил наизусть. В это время в дверь постучался кто-то, и, выйдя на этот стук, Шилов объявил, что ему надо идти в восточную часть парка для наблюдения за сбором валежника и бурелома.

Уходя, он просил графа оказать гостеприимство его другу, на что Сламота ответил утвердительным кивком и своей обычной доброй улыбкой.

Смельский с первого взгляда на этого старика почти полюбил его. А теперь, когда они вслед за Шиловым шли по роскошным покоям палаццо, какое-то новое чувство примешалось к прежнему.

Граф как бы получил новый оттенок величественности и таинственности среди этой европейской роскоши зал и гостиных, по которым они проходили и в которых он обитал – одинокий и замкнутый в себе.

Смельский вспомнил теперь, что это тот самый Сламота, которого путешествия по свету описывались в журналах, наполняя ужасом душу читателя от сознания тех опасностей, в которые несчетные количества раз попадал отважный путешественник.

А его книга? Это великолепное описание флоры Южной Америки!

Старик шел немного впереди быстрой, бойкой походкой.

Он вел Смельского в свой кабинет, где, очевидно, хотел продолжить начатую беседу.

Пройдя анфиладу комнат, они остановились у дубовой двери замечательной резьбы. Она отворилась посредством нажатия кнопки.

Глазам Смельского представилась громадная комната, освещенная сверху; с боков ее было по две гигантские стеклянные двери на балконы, тоже громадные и уставленные цветами и зеленью.

Вид с этих балконов и справа и слева был так великолепен, что невольно притягивал к себе взоры. Широкое поле виднелось справа с рассеянными по нему хуторами, избами, дачами; где-то далеко белым дымком пробегал поезд.

Левый балкон глядел в таинственную чащу старинного, но опрятно содержащегося парка. В глубине его мелькали скамейки, прогалины, аллеи. Виднелся фонтан и несколько мраморных статуй, его окружающих.

Зеленые великаны кивали перед балконом своими верхушечными ветвями и шептались, словно совещаясь между собою или почтительно приветствуя владельца.

А сам кабинет был прост до чрезвычайности, так прост, как это бывает только у людей, пресыщенных роскошью обстановки и считающих ее делом пустой рисовки, оставляя для себя простоту и те удобства, которых требует их личный вкус.

В дальнем углу стояла простая кровать; такой маленькой и жалкой казалась она на мозаичном полу этой громадной комнаты.

Но зато посередине ее много места занимал стол, тоже простой, дубовый, заваленный книгами, брошюрами; над ним опускалась лампа, он был закапан чернилами.

По стенам виднелось несколько стульев очень несложной наружности, но зато кресло около стола, с какой-то машиной под сиденьем, дающей возможность, не двигая его, придать какое угодно положение, было в некоторой степени достопримечательностью этого оригинального уголка. Бегло оглядев все это, Смельский прошел за стариком на балкон, выходящий в поле, и тут Сламота усадил его в низенькое плетеное кресло и сам сел в такое же, у самой балюстрады.

– Я хочу поговорить с вами, Смельский! – прямо начал старик, задумчиво глянув вдаль.?– Я сам не знаю почему, но это несчастное семейство возбуждает во мне самое живое участие… Оно должно быть близко и вам, потому что ваша прелестная невеста приходится сестрою госпоже Краевой. Вы должны что-нибудь сделать. Сперва я хотел нанять своего адвоката, но теперь это не нужно, коль скоро появились вы… Вы хотя и молодой человек, но ваше имя уже известно. Взяв на себя эту защиту, вы много можете сделать доброго.

– Я уже это решил, граф.

– Знаю, знаю, потому что это решение вынесла раньше ваша невеста, которая, зная вас, конечно, может и говорить за вас… но вот дело в чем… вы не должны обижаться… Если вам нужны деньги на расходы, доставьте удовольствие взять их у меня, а не где-либо в другом источнике.

– Благодарю вас, граф, мне не нужно! – поспешил ответить Смельский.?– У меня еще есть несколько… еще осталось от гонорара за последнее дело… Вы, может быть, даже слышали о нем… Гонорар был очень достаточен…

– Ну, если так… ваше дело, но, во всяком случае, вы гость не только Дмитрия Александровича, но и мой!.. Для свидания с заключенным и вообще по надобности этого дела вы можете ездить в город… Это не будет для вас стеснительно, а мне вы доставите величайшую услугу тем, что я из ваших уст смогу слышать обо всем, что будет нового в судопроизводстве относительно Краева.

Смельский поблагодарил графа.

Затем разговор перешел вообще на тему психологии преступления, где граф еще раз поразил своего собеседника обширностью познаний и оригинальностью своих взглядов.

Спустя час вернулся Шилов и застал их все еще разговаривающими на балконе.

Вечер опустился над полем и парком, тени слились и исчезли, потому что край солнца потонул за горизонтом. Несколько соловьев вдали и вблизи начали свои первые нежные трели…

Над узенькой речонкой, протекающей через парк, заколыхались волны тумана.

Шилов говорил в унисон графу, называл Краева несчастным, а насчет жены его окончательно взял свое мнение назад. Он кончил тем, что стал горячо упрашивать Смельского спасти преступника.

У заключенного

На другой же день рано утром Смельский отправился в Петербург для свидания с Краевым.

Исполнив известные формальности, необходимые для свидания с заключенным в качестве его защитника, Смельский вступил в описанную уже нами комнату с глубокой дверной нишей и квадратным оконцем наверху, украшенным железной решеткой.

Краев на этот раз не лежал, а сидел на постели, подперев голову ладонями рук, облокоченных о колени.

Тот, кто знал его перед арестом, не узнал бы теперь. Это был совсем другой человек. Так меняются черты лица у неизлечимо душевнобольных, и то после многолетнего пребывания в больнице.

Увидя входящего незнакомца и подумав, что это, верно, опять кто-нибудь явился к нему приставать с глупейшими вопросами, он откинулся на подушку и, вытянувшись во весь рост, апатично отвернулся к стене, решившись, по-видимому, перенести все, что угодно, но только не отвечать ни на один вопрос.

Это был стоицизм мученика, это была отчаянная решимость истерзанного человека, который перестал даже ощущать боль от новых истязаний.