Тойво – значит надежда. Красный шиш

– Всем в атаку! – приказал комбат, поднимаясь в рост. – Возьмем Вокнаволок – ключи к Финляндии у нас в руках.

Он посмотрел на скорбные лица товарищей Лейно и добавил:

– Идите, товарищи. Я буду с ним. Все будет хорошо.

Суси резко повернулся и ушел. За ним потянулись и другие красноармейцы. Лицо у Каръялайнена странно дернулось, но и он не стал отставать от своих боевых друзей.

Перед самой атакой и начальнику штаба, и Хейконену, и Кумпу и командиру второй роты показалось, что где-то у них за спиной прозвучал одинокий револьверный выстрел.

Вокнаволок взяли, связь между Финляндией и оккупантами была разорвана. По крайней мере, та связь, которая осуществлялась по дороге. Теперь белофиннам оставалось уповать лишь на то, что грянет внезапная весна и Красная Армия утопнет в беспутице. Но в начале февраля такого в Карелии не бывает.

Лейно умер, его лицо больше не искажалось страшными мучениями, оно сделалось спокойным, и сам он, долговязый по жизни, стал будто бы еще больше ростом. Пришлось делать два гроба – первый, сколоченный деревенскими плотниками, оказался короткий.

На похоронах не звучало никаких речей, никто не клялся отомстить, не плакали женщины. В полнейшем молчании и тишине курсанты опустили тело друга в могилу, только откуда-то издалека доносился одинокий крик ворона, словно многократно усиленный звук падающей в воду капли.

– Спасибо, комбат, – сказал Суси, подойдя к тому, когда они начали расходиться с кладбища.

– Это жестокое время, – ответил Гарифуллин. – И кто-то должен поступать жестоко, пусть и не вполне правильно.

Отряд лыжников продолжал свой поход, теперь уже совсем не беспокоясь о скрытности. 5 февраля рота, под командованием Хейконена, не дожидаясь подхода основных сил, внезапной атакой захватила деревню Понгилахти. Белофинны казались полностью деморализованы и, где только можно было, избегали вступать в противостояние с красноармейцами. Судьба агрессии была предрешена.

Вечером 10 февраля курсанты Интернациональной школы въехали в населенный пункт Войницы. Здесь их догнал курьер командующего Седякина, который своим приказом освобождал их от дальнейших диверсионно-разведывательных действий. Впрочем, этим делом они перестали заниматься уже после взятия Кимасозера, влившись в батальон Гарифуллина в качестве ударной группы.

Совместно с пешими воинами, курсанты, не торопясь, вошли в Ухту[102 - Ныне пгт Калевала.]. Там уже распоряжались красноармейцы Седякина.

Был митинг, на балкончике старого карельского дома друг за другом выступали какие-то ораторы. Они орали, что «победили», «враг разбит», «торжество социализма», «дело Ленина и Троцкого», «печальный конец наглой игры белых» и прочее, прочее, прочее. От красных шишей выступил почему-то Гарифуллин. Он тоже отметился банальностями и лозунгами, после чего все покричали для пущей важности «ура» и разошлись отсыпаться. Впереди предстоял путь на железнодорожную станцию Кемь, чтобы ехать в Петрозаводск.

Об Антикайнене пока никто не интересовался, но это было всего лишь вопросом времени. В Петрозаводске пара человек из органов, так сказать, безопасности, независимо друг от друга готовили свои опросники. Один из них был парнем всемогущего товарища Бокия. Если в милиции любили говорить: «нету тела – нету дела», то не в милиции было с точностью до наоборот. Если нет тела, значит, об этом кому-то есть дело.

Командир отряда лыжников-диверсантов – участник «Револьверной оппозиции» – сподвижник Отто Куусинена в революционной деятельности в Финляндии – обученный шюцкором специалист по выживанию. Такие люди просто так не пропадают, как когда-то пропала очень значительная сумма из национального банка Суоми. Ладно, большая часть денег перетекла через того же Куусинена в Питер, но где затерялась меньшая?

Из Москвы в Петрозаводск срочным порядком отправился человек, который был, вообще-то, заинтересованным в судьбе Антикайнена лицом. Этот интерес ненароком поддерживал все тот же товарищ Глеб. Получив на руки пакет документов касательно Тойво, его нелегальных переходов в Финляндию, его лыжного похода,и, наконец, загадочного исчезновения в Кимасозере, человек передумал ехать в Петрозаводск. Вместо этого он отправился на границу с Эстонией, где и потерялся.

Ну, а лыжники дошли до Кеми. Это было уже не в тягость: в деревнях по маршруту их ожидал теплый прием, да и боевое снаряжение заметно уменьшилось, то есть, лишние килограммы на себе тащить было больше не надо. Трофейные пушки сдали в службу Седякина в Ухте, откуда их через полгода переправили в Питер: фронта больше не было, о новой войне, которая разразится через восемнадцать лет, никто даже не думал.

Эти горные пушки болтались по военным складам, но на вооружение их никто не брал, потому что артиллерийская наука на месте не стояла, запустив в производство новые мощные орудия. Через некоторое время их, как память, передали в Интернациональную школу командиров[103 - В советское время Ленинградское пехотное Краснознаменное училище имени С. М. Кирова.], установив две пушки перед входом, а две поместив внутрь здания для красоты и декора.

Красные шиши прошли торжественным маршем по центральной площади Петрозаводска, и люди чепчики бросали, а партийное руководство роняло слезы умиления. Все спрашивали друг друга: «Кто из них Антикайнен?» И показывали друг другу на Суси, на Каръялайнена и Хейконена, даже на Тойво Вяхю: «Вот он – герой!» Только на Кумпу не показывали – уж больно тот был велик и грозен.

– Эта зимняя кампания выявила значение воинских частей из лыжников и необходимость их для успешных зимних кампаний в северном районе, – выступил перед собравшимися Симо Суси. – Блестящая деятельность отряда лыжников-финнов Интернациональной военной школы наглядно продемонстрировала, какие достижения возможны для лыжников. Общая длина пройденного отрядом пути от станции Массельгской до станции Кемь – около 980 километров. Кроме того, нам пришлось совершить разведочные действия общей длиной в несколько сот километров. Потери белых убитыми и взятыми в плен были 117 человек. Кроме того, много раненных… Потери отряда составляют 8 убитых и 9 раненных. Что касается значения произведенной отрядом лыжников операции, то надо признать, что она решающе помогла южной и средней Карелии в быстрой ликвидации бандитизма».

– Ура! – охотно закричали участники торжественного митинга, видя, что человек на трибуне больше ничего не пытается сказать.

– Ура! – поддержали их курсанты.

– Урай! – подхватили призыв несколько приблудившихся карелов-ливвиков из Олонецкого района. На них никто косо не посмотрел, и они радостно засмеялись, пихая друг друга в бока[104 - Uraj – помешательство, сумасшествие на ливвиковском языке.].

Пройдет пятнадцать лет, и речь Суси будет издана, как письмо Антикайнена в газету, посвященное очередной годовщине беспрецедентного во всей человеческой истории военно-диверсионного зимнего тысячекилометрового марша при минимальном количестве жертв. Аналогичное дело в свое время совершил Ксенофонт, только летом, и никто не знает, сколько солдат из всей выведенной им армии он потерял.

Имя Антикайнена было у всех на устах, но никто не знал, как он выглядит. По рекомендации высокопоставленного сотрудника специального ведомства была выдвинута версия: «Тойво срочно вызван в Питер». Сказать, что погиб – а он объявится, вот будет конфуз! Нет, надо быть уверенным в его судьбе, а уж потом запускать информацию.

Сложившаяся ситуация пока ни к чему критичному не приводила. Разве что командующий фронтом Седякин, высоко оценивший поход лыжников, поручил представить участников к медалям, грамотам и памятным призам. Всем – внеочередное воинское звание, а командира отряда – наградить орденом Красного Знамени.

Да, теперь Тойво нужно было разыскать, живого или мертвого. Известность – дело непостоянное, поговорят и перестанут. Вот с орденом за номером 641 дело гораздо серьезней.

А сам потенциальный орденоносец совсем не думал о том, что творится за его спиной. Настолько непринужденно удалось договориться с совестью, настолько ловко оправдать свои поступки, что голова полностью отключилась от пережитых событий последних лет, будто их и не было. Вернее – будто они случились, но были столь незначительны, что обращать на них внимание – пустая трата времени. Прошлое уже прошло, будущее еще только будет, надо сосредоточиться на настоящем.

Нурмес – этот городок Антикайнен наметил себе, чтобы остановиться и перевести дух. На самом деле надо было просто осмотреться: что изменилось за это время на его Родине. Проще, конечно, было добраться до Каяни, где живут, как он надеялся, былые товарищи по шюцкору, но это был крюк к северу.

Найти жилье на пару ночей – вот что требовалось. Единственным документом, которым он мог пользоваться на территории враждебного Советскому Союзу государства – это приснопамятная поистрепавшаяся бумажка на имя штабс-капитана Верховского. По фински написана только фамилия, но печатей и гербов нарисовано много, они отвлекают внимание и создают антураж.

До Нурмеса удалось дойти без осложнений, которые могли возникнуть только в том случае, когда бы повстречались люди. Но таковых в лесу зимней порой болтается крайне мало, поэтому Тойво, избегая дорог и хуторов по берегам многочисленных озер и ламбушек, шел себе и в ус не дул.

Даже ночевка возле устроенного ракотули не принесла обычных в такой сезон мучений: один бок у огня горит жаром, другой бок у леса коченеет от холода. Где-то рядом повыли волки, потом пришли посмотреть на пламя – были видны только их глаза, пылающие угольями в отраженном свете костра – но это были обыкновенные волки, на людей не бросающиеся. Тойво думал переждать такое невыгодное соседство, бодрствуя, но тут же заснул, а чуть свет, живой и невредимый, организовал себе хороший завтрак из доброй еды. Сначала, конечно, проверил, все ли конечности на своих местах, а то отгрыз какой-нибудь самый сумасшедший волк что-нибудь важное – а ему потом мучиться!

В крохотном городишке Нурмес по улицам бродили патрули – военные и полицейские. Последние состояли из недовольных жизнью ленсманов, первые – из счастливых ефрейторов. Тойво сдался сначала одним, потом другим, прикинувшись ветераном карельской кампании. Раздраженные обязанностью болтаться по холоду ленсманы постарались побыстрее избавить себя от общества веня-ротту, косвенно виновного в их прозябании на улице. Зато радостные, что их не отправили на фронт, ефрейторы, прониклись сочувствием и даже сопроводили до ближайшего постоялого двора.

Это было лучшей рекомендацией для хозяев, доверие также возросло после презента нескольких банок дефицитной тушеной говядины – явно из армейских запасов. Деньги за постой, однако, они тоже взять не отказались.

Баня, прачечная и, самое важное, постель с белоснежными хрустящими простынями, подушкой и одеялом – вот что такое отдых! Точнее, начало отдыха.

На следующий день Тойво отметился в комендатуре, кратко рассказав о падении Кимасозера, поведав о намерении двигаться дальше в Хельсинки, чтобы предстать перед эмигрантским правительством России с докладом.

– Такое в Хельсинки имеется? – удивился комендант. – Я-то думал, что они в Париже заседают.

– Ну, тогда в Париж отправлюсь. Не буду донимать господина барона, у него и так дел хватает.

Действительно, Маннергейм был занятым человеком, ему хватало забот о своих соотечественниках – урожденных финнах, а не о всяком эмигрантском отродье, хотя и отлично говорившем на их языке со столичным акцентом.

В то лихое время в Финляндии было много русских: как тех, что сидели в концлагерях для выяснения личности, так и тех, что уже были выяснены и болтались по стране в поисках заработка и средств к существованию.

Русские эмигранты предпочитали не общаться с соотечественниками, а если удавалось каким-то образом пристроиться в финской жизни, то начинали относиться к землякам откровенно враждебно: «понаехали тут!» Их притесняли, над ними издевались, они не имели никаких прав. Ну, такая уж горькая доля – эмигрантская.

Впрочем, это не относится к африканцам, индусам и арабам. Они нигде не ощущают себя эмигрантами, они везде – хозяева жизни. Свою страну они везут с собой и просто расширяют ее границы за счет уменьшения территории, где пока еще живут коренные жители. Потому что они всегда в стаде, потому что принцип у них один – выжить, а, следовательно, и мораль таковая. И даже вера под эту мораль, иншалла.

Конечно, в другое бы время, зацепили бы Антикайнену руки за спину и посадили бы в кутузку, но в последнюю неделю здесь было много военных, группами и поодиночке возвращающихся после не вполне удачно сложившийся войны. И не факт, что все они отступили по приказу. Но комендатуре на это было наплевать – есть еще военная полиция, пусть они и разбираются потом. Их дело: переписать фамилии, место жительства, причины возвращения в Финку.

– Винтовку, гранаты, пулеметы, автоматы, взрывчатые и отравляющие вещества а также боеприпасы к ним сдайте по описи, – сказали в комендатуре напоследок.

– А револьвер?

– Ну, револьвер оставьте. Вы все-таки военный человек.

Тойво выдали на руки еще одну бумаженцию, в которой казенным языком регламентировалось встать на военный учет по месту прибытия. И указывалось это место: Хельсинки. Также срок постановки на учет: две недели. В противном случае, то есть, при нарушении регламента – расстрел через повешение. Ну, или повешение через расстрел.

Общественный транспорт до Йоэнсуу, конечно, ходил. Но не зимой и не в условиях тяжелого экономического кризиса. Однако люди все-таки перемещались, сбиваясь в ватаги и арендуя сани с лошадью и кучером. Тойво удалось прибиться к такой, отправляющейся на следующий день.

За день, предшествующий отъезду, Антикайнен прикупил в магазине подержанных товаров несколько кожаных ремней и соорудил сбрую для ношения под военным френчем.