Капитан и Хранители Души

Тимофей упал на колени, ударив о пол кулаками, так что хрустнуло, ни то кость, ни то дерево.

Не стон даже, а звук подобный шороху раздался от умирающего. Тимофей, подняв голову, увидел, как едва шевелятся распухшие губы Симона. Он прильнул ухом, пытаясь расслышать, что пытается сказать ему, в последнем видимо желании, зодчий.

– Тима, ты это? Церковь. Неси. Слышишь. Там мне помереть надобно.

… Когда мужики затаскивали под купол Симона, словно потяжелевшего пуда на четыре, прям наваждение дьявольское, пар от них шёл такой, что лестница словно погрузилась в туман.

–Я же говорил топить, чтобы морозу на штукатурке не было! – кричал в исступлении купец смотрителю. – Запорю до смерти, змеёныш!

Когда положили Симона на прихваченное с собой сено и тулуп, Тимофей начал укрывать бездвижного уже зодчего.

–Вон пошли все! Вон, сукины дети!

–Сима, брат мой наречённый, вот она роспись твоя. Закончу я её, самого Рублёва достану, а закончу как надобно, ей богу!

Человек перед смертью в муках и боли страшен, а как уйдёт душа, так побледнеет и ослабнет, а лицо его умиротворение украсит. Это первое, что подумал Тимофей, когда лицо умирающего, осунулось, и даже опухоли будто начали сдуваться. Он уже было заплакал, посчитав друга умершим и сгребая в последнее объятие, как тот вдруг застонал.

–Дай, дай хоть прикоснуться к облаку, что я под бога нарисовал.

Тимофей подтащил полегчавшее, как ему показалось, тело к стене.

–Вот, вот оно облако твоё. Скоро и ты на нём опочиешь на небесах, милок. Ты не бойся, Бог примет тебя, через то, как душа твоя чистая, бессмертная, а только тело грешно, дурень ты эдакий. Чудо как красиво оно, облако-то твоё, Сима. Солнце сегодня чудное, ты ж помнишь, как оно на морозе блестит. Хорошо мы с тобой не пузырь бычий, а самый что ни на есть, минерал на окна сделали. Если б ты мог увидеть, может и умирать бы, передумал – смеясь сквозь слезы, сказал Тимофей.

Симон протянул почерневшую свою культю с начинающими уже отпадать ногтями к облаку. На мгновение даже тень досады промелькнула в купце, испачкает ведь! От жуткого контраста почерневших обмороженных пальцев и блестящей, как солнце, белоснежной росписи, Тимофей невольно отвёл взгляд.

Как так, что это за вечное проклятие Руси! Почему и человек божий, и делом праведным занимается, а через горькую эту, через змия зелёного, теряет всё человеческое. Что обличие, что умереть по-людски не может! И берет-то оно, пьянство окаянное, самых талантливых, да добрых. Жить бы, да добро творить, так нет, словно Дьявол, искушая, вселяется и как есть сжигает таких, лучших изнутри!

В мыслях этих взглянул он на лицо друга и отпрянул крестясь. «Свят, свят!»

Лик друга его был уставшего и бледного, но вполне себе живого Симона. Услышав ошарашенного Тимофея, Симон раскрыл глаза. Не заплывшие, а самые что ни на есть блестящие и чистые. Симон и сам ничего не понимая поднёс руку пощупать нос и веки, и тогда Тимофей схватил его кисть. Чернота обморожения сошла, а ногти были как у младенца. Глаза полезли у купца на лоб.

–Чудо! Чудо! – заорал купец так, что если бы дворовые в страхе опалы не убежали из церкви на улицу, то уже бы бежали наверх.– Сам Бог вернул тебя, не время тебе ещё, видать, эта церковь – наш тобой крест, брат. Ты мой Иисус, а я твой Киринеянин. Только прости, брат, но больше я тебя отсюда не выпущу!

–Да я и сам не дамся, даже коли силой гнать станешь, – устало улыбнулся Симон, и, опершись на локоть сел к стене.

Глава 8. Чудо.

… велики и чудны дела Твои, Господи Боже Вседержитель! (с).

Откровение Иоанна Богослова 15:3.

Через пару недель по деревне поползли слухи – господин умом двинулся. Поводов для этого было предостаточно.

Сначала он принёс в церковь этого доходягу, зодчего. Любому с первого взгляда на того было бы ясно, осталось ему пару дён, от силы пяток. Ну ладно, таскал бы купец ему еду, воду да одёжи смену, пока тот не упокоится, так он ещё послал на второй день гонца за кистями новыми и красками. Выдумал, что Симон, мол, оклемался и теперь не должен никто его отвлекать. Ну, с кем не бывает с горя, уж очень он на этого Симона рассчитывал, а тут лишился помощника! Да и привязался он к нему, как к брату.

Через неделю тиун прокрался в церковь и прислушался. Действительно, из-под свода слышен был оживлённый разговор, то ли спор, то ли объяснял кто кому чего. Дабы не навлечь на себя опалы, решили родные пока не перечить купцу. Пусть себе ходит, если уж запах от помершего пойдёт, надо будет вразумлять, может, кого от священнослужителей позвать, пусть они его горю помогут.

Но прошёл месяц, уже шёл февраль, а купец всё ходил и ходил. Тиун ещё пару раз проникал в церковь под предлогом помощи с печкой, что прогревала помещение, дабы роспись не загубить. Запаха вроде не было, хотя и признаков жизни Симона тоже не было. Один раз купец вдруг остановился, словно прислушался, а потом махнул рукой и пробормотал: «Тьфу, Блаженный!» И улыбаясь каким-то своим мыслям, продолжил кидать дрова в потрескивающую печурку. Никого в церковь он не допускал – чего ходить, сквозняки наводить, да Симона от работы отвлекать. Тепло опять же беречь надо, зима на морозы лютой вышла.

А в середине февраля принесли купцу весть. Татьяна, у которой был на постое Симон, понесла, и говорит, от него. Уже месяца три как плоду. Тимофей пришёл к Татьяне в тот же день.

–Я тебя не виню, мужик он хороший. Поговорю с ним, чтоб вышел хоть на одни выходные к вам, только и ты не обессудь, выставлю охрану я с мужиков своих, чтобы ни капли в рот, и прямой дорогой от тебя обратно. Его, почитай, только церковь эта и спасла, и держит на этом свете.

И с тем ушёл. А на следующий день пришёл к ней и выложил на стол щедрый кошель.

–Симон передал. Только сказал, не хочет на глаза тебе являться в том виде, в котором он после бойни той, плох он ещё очень. Сказал, работу закончит к весне, там уж и спустится. Наказал тебе и себя, и дитё беречь, ну и сказал, что нужды у тебя никакой не будет, ну вон сама видишь, передал.

А в это время трое мужиков, оставив дозорного, чтобы если что маякнул, решили проведать Симона. Подымались потихоньку, осматривая все помещения в пустом ещё здании храма. Один божился, что ещё, когда вверх шёл, слышал, как Симон или кто ещё, что-то напевал наверху. Только дошли они до самого верху, а так никого и не нашли. Ни живого, ни мёртвого, никаких признаков Симона. Ну не сожрал же его Тимофей!? Однако кисти и весь малярный скарб был аккуратно разложен, а на своде была свежая, законченная уже почти, роспись. Красива, глаз не отвесть! И только тиун, к мужикам обернувшись, сказал: «Чудеса!», как раздался под сводом голос: «Да что ж вы, как Фома неверующий, всё пальцы вам в раны надо засунуть, чтоб вера в вас была! Дадите вы уже спокойно работать!»

Кубарём скатились мужики вниз по лестнице, вылетели из дверей церкви, и ног не чуя, не оборачиваясь, помчали по снежной целине к деревне. Больше разведывать, что да как там, в церкви, никто не отваживался.

А Тимофей, несмотря на то, что Симон говорил не однажды ему не стоять над душой, да и примета эта плохая – видеть незаконченной роспись, не отходил от него почти целыми днями. Смягчившись Симон начал давать ему простые поручения, поучал, как краски растирать, да масло правильно готовить. Потом и дорисовывать кое-что за собой, рутину всякую короче. Не всегда получалось у Тимофея, но Сима терпеливо, раз за разом, повторяя, учил его доводить работу до совершенства. И сердце, у вроде уже и зачерствевшего к своим полста годам, купца радовалось, как у ребёнка, леденец на ярмарке выпросившего. Не думал он никогда, что может и сам так вот творить, хоть и малую толику, но красоту.

Да только возвращаясь, домой в деревню, всё чаще чувствовал он, как накатывала вдруг ревность какая-то на него, к работе их. Мысли лезли глупые в голову. То привидится ему, что Сима ночью перерисовал его фрагмент. Словно даже простенький кусочек доверить ему нельзя, как безрукому и бесталанному, а только сказать постеснялся зодчий и оттого втайне переделал.

А раз ночью проснулся в поту, приснилось ему, что Сима говорит, закончив работу:

«Да ты ж мне работу не оплатил, а теперь я решил пусть моя она будет, договорился я вывезти её!» И потащили черти купол его по дороге, а Сима ехал на нём верхом, да смеялся назад оглядываясь.

Поутру жена не могла образумить Тиму, собрал тот все деньги, что в избе были, да умчал ни свет, ни заря, словно черти его гнали.

Придя к Симону, вручил он их, как тот не отнекивался.

–Нет, нет, – убеждал его Тима, отдавая немалый мешочек с золотыми – порядок есть порядок. Всяк труд должен быть вовремя оплачен! Хоть и сам понимал, что некуда Симе их не только тратить, а и просто девать, он и из церкви-то не выходит.

И ещё одна странность. Хоть и мыслей не было подглядывать, а только точно знал, словно видел наяву, как Сима отбив кирпич вынул ещё один, сделав, таким образом, тайник и замуровал все данное ему купцом золото в стене храма.

И всё больше и больше, снедала купца ревность, и ждал он уже окончания работ по росписи с нетерпением. Всё казалось, что Симон каверзу готовит ему, или, показав законченную работу, обольёт всё известью, или обожжёт стены, улучив момент, всё чтобы поиздеваться над ним. И аж трясучка его одолевала. А Сима всё хитрил, работы всё меньше ему доверял, мол, уже окончание и всё надобно ему самому делать, чтоб промашки какой не вышло.

К марту, когда работы почти закончились и купец прикинул, что остаток он сможет легко закончить и с каким-нибудь мастеровым из простолюдинов, решил воплотить он свой план. Прошептал он: «Господи, всё ради тебя токмо!» Он подошёл и нагнулся к ведру, что стояло под ногами у Симы.

–Что ты бурчишь всё, Тимоха? – сказал, улыбнувшись тот.

–Да вот замесить надо побелки новой.

А оказавшись между стеной и зодчим, резко толкнул того к краю пролёта. Только руки его прошли через брата названого, как через пустоту. В следующее мгновение был он уже внизу глядя на высоченный свод. Руку его вдруг взял Симон и прижал к груди, взгляд его был понимающим и всепрощающим, совсем как у Иисуса на иконах, что видел Тимофей когда-то в Москве и поразивших в своё время его до глубины души.

– Как? – лишь смог выдавить из себя Тимофей.

–Я вознёсся в царствие небесное, брат, как Иисус, в тот самый день, когда принёс ты меня сюда, просьбе моей, внемля, и коснулся я чудотворной росписи нашей.

–А… роспись.

–Ты её закончил. Твоя любовь и меня спасла, и церковь эту, а всё через то, что избранник ты Божий и он ждёт тебя к себе.

Нашли Тимофея только ночью. Он лежал, распластавшись как на кресте, а на губах его играла улыбка.

Глава 9. Разбор аварии.