Капитан и Хранители Души

–Ты что, Верка, белены объелась!? Мы солдаты Красной Армии, а ты эти сказки деревенские… – начал, было, Петрович, но его знакомый из леса, прервал его.

–Погоди Петрович, я скажу тебе, из того что я видел за последнее время, дьявол, как по мне, так точно существует. А из того что я предполагаю, так в этой войне нам понадобится любая помощь. Бог не выдаст, свинья не съест, народная же поговорка. Были и на Чудском озере, и на Куликовском поле, и монахи и знамена, русские с ликами божьими. Давай, под мою ответственность, кто захочет с твоих, а я думаю и мои, пусть не все, но сходят.

Так и получилось, собралось десятка полтора к Вере на благословение. Иван не был никогда на службе в церквях, да и Вера походу не претендовала на роль священнослужителя. Да и не слышал он её повествования почти, потому как только вошёл он в эти стены, и словно проснулось в нём что-то, понял вдруг, что забыл о чём-то важном и вот только теперь понял, что забыл, а что именно никак вспомнить не может, как наваждение.

Крелин же преследовал ещё другую цель и, воспользовавшись своим умением растворяться и исчезать в толпе, отделился и решил исследовать купол церкви на предмет возможности использования как наблюдательного пункта, а может и огневой точки, если вдруг придётся вступить в прямое боестолкновение. Хотя, конечно, очень бы не хотелось, ведь действуя по намеченному плану скрытной боевой деятельности, они бы нанесли гораздо больший урон врагу. Взбираясь по остаткам даже не лестницы, а остаткам креплений от неё в стене, он отмечал про себя толщину стен и фундаментальность постройки. Эх, побольше времени бы, да помощнее оружие, тут бы настоящую крепость можно соорудить было. Умели раньше строить. Добравшись до верха, он уже взялся за край одного из четырёх окон в барабане свода, чтобы подтянувшись на карнизе посмотреть наружу, как его словно молнией ударило.

Василий и раньше знал, что есть в нём какая-то особая сила и чутьё. Никогда и ни с кем он не делился этой своей тайной. Сколько раз он благодаря этой своей чуйке выбирался из, казалось бы, безнадёжных ситуаций, из засад и от облав уходил. Даже когда тот казацкий рейд, полковника Бородина, пришёл за Чапаевым в Лбищенск, отвела удача смертушку, что приняли там сотни его однополчан, от него. Сумел он выбраться из той сечи. Жалел только, что был далеко от комдива, не смог тому помочь.

И тут пришло к нему видение, так что его как будто вывернуло. Он даже подумал, что не заметил, как упал и разбился и даже застыл в ожидании, что вот-вот сейчас очнётся на полу. Но помутнение в глазах прошло, а он всё ещё был в проёме окна. Только вот неслись в его голове какие-то образы, то ли угрозы, то ли знамения. И такая тоска накатила, и вдруг понял он, не очередное это его задание, а самая что ни на есть главная битва его жизни. И здесь именно суждено либо устоять, либо полечь ему, и отмахнуться от этого наваждения не было сил, куда делось его железное самообладание, словно подменили его. А ещё стала ему неприемлемой мысль об использовании церкви в бою, словно именно её он должен здесь отстоять и не уступить немцам.

И Иван обратно в лагерь шёл позади всех, всё не мог отогнать желание оглянуться, словно провожал его кто-то.

В сумерках они перебрались в лес, а там к нему подошёл тот самый знакомый Петровича из леса, сказал, что знает отца, и что предстоит им непростая работёнка, и чтоб Ваня держался его.

Потом всё пошло не так, как задумывалось. Видимо, в результате предательства немцам стало известно, что мы здесь в лесу, и они конечно начали нас искать. И началось то, чего в нашем мире восемнадцатилетнему курсанту, только окончившему первый курс училища, и видеть-то не положено, не то, что принимать участие.

Первая группа немцев шла, нагло напевая песенки и крича курсантам призывы быстрее сдаваться, чтобы не продлевать свои мучения, если они начнут сердиться. Всё кончилось действительно быстро. Василий, к которому Иван был прикреплён как к наставнику, и как оказалось старый знакомый отца, неправдоподобно точно прокричал филином. А следующее, что видел онемевший от страшной картины Иван, это как Василий не-то кувырком, не-то змеёй по-пластунски, оказался за спиной у немца, и его финка заработала, как игла бабушкиной швейной машинки.

Когда Василий потом поучал Ивана, тот пытался и не мог посчитать в уме сколько же раз нож вошёл в немца. А в глазах всё стояла картинка, как ещё дёргается в конвульсиях тело, получая следующий удар, а Василий уже осматривается по сторонам, готовый ринуться на новую жертву. На пояснении, что воткнутый нож ничего не решает, нужно ещё резко развернуть рукояткой нож и вынуть, чтобы дать крови новое русло, тогда давление упадёт и человек теряет силу и сознание, Ивана чуть не стошнило, и Василий понял, что перегнул. Он сказал: «Это понятно, что дико тебе видеть такое пока, но поверь, когда увидишь, как твои друзья гибнут, да каким изувером в своей ярости может стать враг против тебя идущий, никакой жалости в тебе не будет. Мы их не звали к себе. В гражданскую тяжелее было, там брат на брата, отец на сына, бывало, и каждый за Родину, шли.»

Сказать, что Иван выжил в последовавшей в следующие дни бойне чудом, мало. Иван всю войну не мог даже толком вспомнить события тех дней. Помнил, как раздавали курсантам оружие, захваченное у этих и последующих немцев, как резко повзрослели его друзья, как Василий в одной из передышек взял его крепко за шею сказал: «Ты, Ваня, должен выжить! Бейся как лютый волк, но если увидишь, всё, кончено наше дело, как хочешь, правдами и неправдами выживи, ускользни. Нет подвига в глупой смерти! Это мне не будет прощения, ни перед отцом твоим, ни перед Родиной, если мы и рубеж сдадим, и тебя я не вытащу. Выживи, слышишь, это приказ, выживи и расскажи, как мы здесь умирали!»

А потом контуженный, то ли от снаряда, то ли от бомбы, Иван, видел как Василий, израненный и окровавленный, практически на одной ноге, накинул на себя разбитую вражескую каску и изорванный китель с фашистскими знаками отличия, шатаясь и дико крича «Найн, найн! Хелфен Зи мир!», к появившимся немцам. Как те кинулись подхватить его, и как рванула последняя остававшаяся трофейная граната, разрывая Василия и ближайших к нему врагов.

А потом тьма контузии.

Глава 14. Баба Нюра.

Открою тебе секрет: безумцы всех умней (с).

Льюис Кэрролл.

Очнувшись, Иван не был удивлён. В кроваво-красном тумане его не-то сна, не-то забытья, не-то больного бреда был он в церкви, которая ужасно похожа была на ту, рядом с их лагерем, где благословляла их Вера. И очнувшись, он осознал, что, похоже, лежал в той самой церкви, глядя пустыми глазами в высоченный, оттого, что лежал он на полу, свод. Лежал точно так, как пять с лишним сотен лет назад лежал перед своей смертью после неудачной попытки сбросить из под купола этой самой церкви Симона Разю, купец Тимофей.

Солнце едва проникало в похожие на бойницы окна, освещавшие купол. Был он неаккуратно закрашен побелкой и только два пятна выделялись, одно от солнца, яркое белое, видимо от проплывающих облаков оно иногда шевелилось, создавая иллюзию объёмности. Другое тёмное на противоположной стене, настолько тёмное что казалось, собрало всю тень с окружающей поверхности. Подняв чугунную голову, и увидев ещё несколько бойцов с его лагеря, он окончательно убедился, да это именно та церковь. Как он попал сюда, может сон и не был сном?

Только вот во сне была церковь не заброшена, а как раз наоборот, аккуратно выбелена. В окнах были стекла разноцветной мозаики, а на потолке красивая роспись с картиной страшного суда или что-то вроде. Он стоял в центре зала, а с ним ещё несколько незнакомцев, в странной одежде, не-то иностранной, не-то шутовской. И видел он два пламени, одно ослепительно белое, другое завораживающе чёрное. И голос в церкви, что-то говорил о каком-то факте, почему-то из артели, хотя многое что там говорили, было странным, вроде и по-русски, а не понятно, о чём. И ещё о том говорили, что должен он спасти то ли кого-то, то ли весь мир, а для этого должен он думать сердцем, а не разумом.

И потом в его сне вдруг появился Василий с кровью, текущей по рваной ране на лбу, а тело его так и было разорвано гранатой, каким видел его Иван в последний раз, и сказал: «Выживи!». Потом вдруг мама стала звать его, да так тоскливо и жалобно, как и в детстве-то, никогда не звала: «Ванятка, сынок мой! Куда ж ты ушёл, куда забрали тебя эти ироды!» И так протяжно, протяжно, нараспев, как говорят местные, деревенские бабы.

Иван рывком сел, боль пронзила затылок, сознание вернулось как от резкого запаха нашатыря. Голос, последний голос, голос матери, был настоящим, не из сна!

Мама!? Как она оказалась здесь!? Как, здесь же опасно! Неужели она узнала, что их не эвакуировали, и приехала его искать. Как же она перепугается, увидев его таким. Нет, она ведь и сама в опасности, ведь наверняка его заперли здесь немцы!

Он вскочил, помутнело в глазах, но он пошёл к дверям.

–Миллер, стой! – истошно заорал его сокурсник, прижимаясь к стене, – Они стреляют во всех, кто подходит к дверям. Стой, Миллер!

Иван и вправду услышал звук затворов, но потом чей-то окрик и быстрая речь на немецком. Грохнул засов и двери открылись. Его ослепил яркий свет он, начал было, поднимать руку, но автоматы в руках солдат резко отреагировали, и он замер, слепо оглядываясь по сторонам.

–Мама!?

Незнакомая женщина, почти бабка по городским меркам, хотя может и ровесница его мамы, ведь в деревне женщины рано становятся бабульками, кинулась к нему, собрав его в охапку в поясе и прижавшись к его груди щекой.

–Сынок, Ванятка! А я ж говорила, не верила, что ты умер. Хотя все только и талдычили, похоронили, похоронили.

Молоденький офицер, предупредительно держащий руку в сторону солдат, подошел к ним.

–Ты есть Мюллер? Ваньядка? – сказал он, тщательно выговаривая русские слова, – Как так? Этоо есть немецкая фамилия?

–Я Иван Миллер. Фамилия от предков.

–Да контузило его, господин – затараторила женщина, я ж говорю, как снаряд-то ваш в дом нам попал, батьку нашего зашибло вусмерть, а Ванятка вон потерялся, так я его ищу, сколько дней уже. Ванечка пошли домой, уж батьке-то девять дней, а я всё тебя никак не найду. Сынок он мой, господин хороший. Домой нам надо!

–Да это сумасшедшая наша, Нюрка, гер офицер – сказал подоспевший новый, назначенный взамен повешенного предшественника, полицай, – Дом её вон с краю деревни. Вы, когда подходили и шарахнули по нему из танка. Так её мужа и сына и завалило, а её видать сильно в голову-то ударило, вот она и ходит всё, не верит, что сына убило, от него и не осталось ничего, могилка пустая стоит. Только этот, не её сын, Ванька-то. Это как есть коммунисткая сволочь, что в лесу окапывалась!

–Замолчать! Когда я разговаривать! Мне интересно обстоятельство всего здесь происходить. С вами мы разбираться позже!

Полицай, быстро представив разбирательство со своим предшественником, поспешно ретировался.

–Сколько вам лет, молодой человек? Вы, правда, воевать тот лес?

–18. Да, я защищаю свою Родину.

–Там погибать больше ста пятидесяти моих, и ваших бывших, соотечественник. Вы понимать, что я вас должен казнь?

Кровь прилила к голове Ивана, но крепко впилась в него эта ополоумевшая от горя женщина, а в висках забились слова Крелина: «…правдами и не правдами выживи, ускользни, расскажи, как мы здесь умирали! Нет подвига в глупой смерти». И он промолчал.

–Я отпустить тебя. Ты слишком молод умирать. Я уважать эту мутер, её семья наша вина. Это возместить её потеря. Теперь иди, и чтобы тебя никто не видеть, пока мы здесь. Иди.

Женщина отпрянула от Ивана так резко, что он чуть не упал.

–Спасибо, мил человек, есть же правда. А ты чего встал, как вкопанный, Ваня? Иди уже.

И она поклонилась Мюллеру так резко, что теперь уже он отпрянул так, что солдаты загоготали. Курт, чтобы выправить ситуацию, громко объявил, что отпускает этого русского к его матери, и что того насильно забрали в лес коммунисты.

–Мы не захватчики, мы освободители!

Вскормленные пропагандой молодчики дружно вскинули руки.

Идя по деревне, баба Нюра громко вещала, что сын её Ванятка жив и здоров. Что всё они напраслину на неё говорили, и видела она, когда дом их полыхнул, как он в окно успел сигануть. А теперь вызволила она его, французики напольёновцы отпустили его!

Соседи кто сочувственно качали головой, кто испуганно или виновато отводили взгляды.

Зайдя во двор, они прошли мимо обгоревшего остова бревенчатого дома к бане, теперь, видимо, единственному жилью бабы Нюры. Едва зайдя в предбанник, Иван свалился в беспамятстве.

Очнулся он уже под утро. Баба Нюра сидела у окна в свете маленькой лампадки и глядела на свой разгромленный двор. Иван начал было продумывать, как не обидеть свою спасительницу и объяснить, что произошла ошибка, как вдруг она сама заговорила, так и продолжая глядеть куда-то вдаль, так что Иван не сразу понял, обращается ли она к нему, или говорит сама с собой.