Степь 3. Закат

– Теремная она, князь, – тихо, но жёстко проговорил Дунав припечатывая, – любавица она. Таких замуж не зовут. А коли сбагривают кому, то лишь на быструю погибель избранника. Она же не баба, а стрела калёная. С ней ужиться не получится. Со стрелой живут, пока она до глаза летит. За что это тебя Матерь так изощрённо изволила порешить?

Любавицы действительно были девками ох как далеко не простыми, а скорее их и девками-то называть было неправильно. Ведьмы они были, притом исключительно любовной специализации, имевшие в своём боевом арсенале колдовскую «девичью Славу».

Девичья Слава или бабье колдовство в виде поедания мужика *** (женским половым органом) – это некое ведьмино умение, представляющее собой особый морок немереной силы, при наведении которого на мужчину, тот терял голову от любви, притом на столько, что был не в состоянии на адекватное мышление и поступки.

Любавицы обладали уникальной возможностью влюблять в себя любых мужчин, несмотря на их вкусы, предпочтения, возраст, морально-этические табу и ограничения. Эдакие шамаханские царицы из сказки Пушкина. Выращивались и воспитывались подобные ведьмы в специальных Теремах культа Троицы и использовались в качестве безотказного «оружия» точечного воздействия на мужчин, занимающих определённое положение во вражеских станах.

Князь в задумчивости молчал, гоняя в голове мысли от уха до уха. Было видно, что не всё он Дунаву открыл и то что утаил, сейчас всесторонне взвешивал. Как бы не прогадать. Но дружинник, выросший столбом посреди спаленки, похоже мешал сосредоточенно мыслить, и он решил тот богатырский столб подвинуть с глаз долой:

– Да сядь ты. Что соскочил как ошпаренный. Сядь, да толком расскажи о ней. Чего ждать, чего не миновать. Ни резать же она меня будет на ремни и кровь по ночам сосать. К тому ж вся эта теремная шушара под маминой властью ходит, а смерти маменька моей ох как не хочет. Поэтому давай думать, соображать: что она задумала?

– Гвоздями к этим стенам приколотить, вот что задумала, – буркнул Дунав, возвращаясь на княжескую кровать, – как только любавица тебя Славой прибьёт, оторваться от неё уже не получится. На поводок она тебя посадит, княже. На короткий и прочный. Ни порвать, ни отстегнуть.

– А коль откажусь от княжения и подамся на вольные хлеба, со мной пойдёшь?

– Нет, князь, – равнодушно, но честно признался Дунав, – ты уж прости меня, но коль ты княжью шапку кинешь, то и я служить боле никому ни стану. Обрюзгло мне всё, Сфендослав. Заведу себе бабёнку попроще, куплю заимку в казачьей станице подальше от стольного града, да буду охотой век доживать. А ты о своих вольных хлебах задумайся. Коль без шапки останешься, по родовому обычаю лишат имени. Куда тебе деваться потом? Только разбойничать в тати. А ведь новый князь на тебя тут же откроет лютую охоту. И к нему примкнут многие, все, кого обидеть уже успел. Как ты думаешь, долго они тебя ловить будут в чистом поле?

Князь молчал, с каждым словом становясь всё черней и черней.

– То-то, – продолжил опытный дружинник, – я вижу для тебя лишь один выход, друже…

На этих словах Сфендослав встрепенулся, выправился и умоляюще уставился на дельного советчика по жизни.

– Идти в отказ от Малки и вставать на дыбы, негоже, князь, а вот поторговаться с Матерью на будущее, потребно. Тебе стоит на правах Великого Князя потолковать с главами домов и убедить большинство родов, что привязанный к Киеву князь, не есть хорошее дело. Например, предложить расширить русиновы владения. Дома растут, плодятся. Земель на прокорм уже не хватает. Надобно чтобы не ты рвался из Киева куда глаза глядят, а совет родов во главе с Матерью спроваживали тебя на ратные подвиги, да ещё и своими дружинами снабжали, обеспечивая содержанием походы. С тебя останутся лишь победы, чего ты и добиваешься. Вот тогда невыгодно будет Матери тебя к Киеву приколачивать. Да и пора перестать быть одним лицом, а становиться целой головой рода Рюрикова. Из пацанов ты уже вырос. Как думаешь?

– Дело говоришь, Дунав, дело, – оживился уже совсем упавший духом Сфендослав.

– А то, – ухмыльнулся советчик, – а опосля как с главами родов переговоришь, непременно с маменькой пообщайся, да поторгуйся. Может, сойдётесь на какой золотой серединке меж собой.

– Благодарствую тебе Дунав за совет. Почестному, маменька во главу женитьбы на Афросе поставила только одно, чтобы я непременно той заделал здорового сына. Что-то ей жрецы наговорили, напророчествовали. Я думаю, с ней можно будет на том торг вести, да и сама идея расширения, люба мне, друже. Одно дело бесцельно скакать, на кого Вседержитель послал, другое – осознано и с общей пользой. И про лицо с головой, ты тоже прав. И это дело как нельзя кстати будет, я думаю.

– Мне ехать-то, когда? – прервал Дунав его задумчивые размышления, – Матерь шибко торопила с женитьбой?

– Да не оговаривала, – возвращаясь с облачных мыслей на грешную землю, отвечал ему степенно князь, становясь тем, кем значился по статусу, – но ты не спеши пока. Подбери людей, прикинь сколь с казны на калым отгрести, табун в подарок Ерману собери от меня, чтоб конь к коню, лошадь к лошади. И вообще, готовься добротно, с честью, толком, расстановкой. Мне время надо. Обмозговать и взвесить. Ключи к отцам да матерям родов подобрать. И сам сватовской поход растяни, насколько сможешь, но в пределах разумного.

– Понял. Не первый раз штаны снимаю, да на бабу вынимаю. Только люди, князь, мне без надобности. Казачки мои только воротились из дела. Пусть отдыхают. Коль позволишь, одного Екима возьму. И казна с табуном тебе пригодиться ещё. У меня с каганом свой разговор имеется и подарки этой мрази дарить – себя не уважать. А калым по устоям не положен. Я же говорил тебе, что Малая – девка не на выданье. А за таких калым брать только грех на душу наживать.

– Ну, смотри, как знаешь, Дунав…

3. Жизнь человека – дальняя дорога. Оттого и живёт, пока двигается

В тот же день ближе к вечеру, чернавка, значившаяся в прислугах Преславы, тайком привела Дунава в терем хозяйки, сопроводив его до двери маленькой комнатки называемой в этих скромных хоромах кельей.

Встретила Матерь дружинника по-простому, сидя на лавке без платка, распоясанная, с расплетёнными седыми косами. Чесала жидкие, но длинные пряди волос, собирая в комок нацепленные гребнем отдельные волосины, сноровисто сматывая их на палец и складывая перед собой в подол.

Богатырь вошёл в низкий дверной проём согнувшись в три погибели, как бы почтенно кланяясь хозяйке, срывая соболью шапку с головы и заламывая в кулаке. Крестился иконам в красном углу размашисто с поклонами, как она учила. Закончив ритуал, мужчина поздоровался:

– Здрава будь Матерь. Звала никак?

Хозяйка маленькой кельи его приход будто и не приметила, продолжая монотонно выуживать с гребня очередные оборвыши и ловко наматывая их на палец. Сесть не предложила, да и некуда там было ему садиться. Поэтому Дунав остался стоять столбом, загораживая собой весь проход. В наступившей тишине Преслава, так и не взглянув на вошедшего тихо спросила холодным безразличным тоном, притом проделала это так тихо будто сама с собой разговаривает:

– С князем толковал?

– Как наказывала ещё перед пьянкой, – так же тихо пробасил молодец.

– И что сына? Артачился?

– Недолго, но люто, как ты и предполагала. Поначалу даже княжью шапку хотел кинуть. Но опосля моих речей о вольных хлебах одумался и заинтересованно принялся обмозговывать предложенные тобой дела. Вроде как проняло.

Тут Преслава грозно зыркнула на Дунава и уже громче потребовала ответ:

– Меня хоть к тем делам не приплёл?

– Помилуй, матушка. Всё от себя сказывал. Будто у самого семь пядей во лбу… особливо с похмелья.

– Ступай, – повелительно выгнала она приглашённого гостя, – Ерману скажешь, мол по моей воле прибыл, чтобы не взбрыкнул чего.

С этими словами она небрежно бросила Дунаву золотой кругляш, как по колдовству сверкнувший в её до этого пустой руке. Воин, изловчившись поймал, взглянул на блестящий кругляш и расцвёл в нескрываемом довольствии. Это оказался золотой ярлык. С такой особой ордынской меткой не только в стойбище к ненавистному Ерману, но и в саму преисподнюю на полном пофигизме можно было войти, вышибая там ногой все преграды.

Богатырь на это ничего в ответ не сказал, лишь расцвёл в хищной улыбке и в предвкушении предстоящей встрече со своим бывшим нанимателем, согнул спину, да тем местом что пониже спины толкнул дверь и продолжая скрючиваться в три погибели неспешно покинул маленькую комнатушку.

Чернавка, что тайком привела богатыря в терем, ждала в сенях и как безмолвствуя привела, так же молчком и вывела гостя до ворот, хотя он бы и без неё не заблудился. Но тут так было заведено: кто гостя в дом приводит, тот и за ворота выпроваживает.

Не дала Матерь Дунаву расслабиться и потянуть время, как просил Сфендослав, и уже на третий день отправила в поход за невестой. Как выяснилось, караван пошёл в те далёкие края, вот к нему и пристроила она богатыря с Екимом-помощничком.

Караваном правил некий мирза Инопаш. Он хоть и носил этот высокий степной титул, обозначающий принадлежность к высшему сословию, к сословию ордынских господ, но воином был так себе, в большей степени представляя собой проныру-торгаша без бога, отца и матери, чем лихого рубаку.

Инопаш в стольном граде числился завсегдатай. Даже свой дом имел на окраине с большими складами, но дом тот стоял пустой. Лишь пяток охранников с семьями при нём держал, что жили не в самом доме, а в пристройках к складам. Знал Дунав, что жён у Инопаша имелось аж с десяток и детей не счесть, но в городских стенах мирза никого из рода никогда не показывал. А где семья обитала, держал в строгом секрете.

Богатырь его довольно хорошо знал, что по Киеву, что ещё по Ерманову стойбищу, где проныра тоже вёл свои торги, учиняя развод. Ни один пьяный бочонок вместе лобызали, не про одну жизнь по пьяни разговоров переговорили. Тем не менее, где родные края Инопаша, он Дунаву никогда не сказывал, сколь последний ни пытал и до какого свинства не упаивал.

Караванщик всегда и везде старался казаться неприметным. Одежд дорогих не носил. Сам щуплый до безобразия: что плечи, что задница одного размера, усохшего. С виду, в годах далеко постарше Дунава, к тому же рожа, обветренная всеми ветрами и постоянно жаренная на солнце, со временем превратилась в куриную жопку, поэтому сказать о его даже примерном возрасте было крайне затруднительно, а сам он о своих годах толи помалкивал, толи действительно сам не знал. Скорее всего второе.

Длинный чёрный волос с редкой проседью всегда плёл в касакскую косицу, туго утягивая лохмы на затылок, отчего голова казалась маленькой как у девки. Вместо щёчной бороды лопатой, как это было принято у людей, носил козлиную бородку без усов. Глазки мелкие, как и волос чёрные и вечно вроде как прищуренные, одним своим видом выдавая в мирзе всю его хитрожопость и пронырливость.

Инопаш, в отличие от других караванщиков впереди обоза никогда не ходил, но и в хвосте не плёлся на привязи. Так, посередь где-нибудь зачешется на своём тонконогом скакуне или неспешно рыскает неприметной тенью из конца в конец. По сторонам по пути ни озирался, вдаль ни заглядывал. Этот странный караванщик по его утверждению не верил глазам, но о его зверином чутье, что постоянно докладывало хитрой жопе о неприятностях, средь торгового и лиходейского люда складывались целые легенды.

Путь от Киева до Ермановых земель был не близок, а караванным шагом так получалось даже дольше долгого. А если учесть, что Инопаш прямыми путями никогда не ходил, а вёл обозный хоровод одному ему ведомыми закорючками, зачастую плюя на проезжие дороги и проламываясь степью через высокие травы, то становилось вообще не понятно, когда же до желанного места доберутся.

А заковыристо он вёл караван не просто так, а с умыслом. Сколько грабительских орд на него устраивали облаву, хоть на интерес, хоть на спор меж собой под денежный заклад, ни счесть, но ни разу его обоза не отлавливали, как ни старались. Он просачивался сквозь ловушки и засады словно песок между пальцев. Толи заговорён был, толи секрет какой знал, толи действительно звериное чутьё подсказывало. Кто его знает, а он секрет за зубами держал.

Хотя товары везли как положено под охраной, но воины службу несли лишь на постоях в городах и селениях, а по пути каждый знал, что рубиться с лихими татями не понадобиться. Не найдут они их. Поэтому ехали отдыхая, без особого напряга, но при этом всё же не теряя бдительности, и смотрящим по сторонам старший охранения спуска не давал. Кто его знает. Бережёного боги берегут.

Дунав к Инопашу сам ни напрашивался, а караванщик и не спросил даже с чего это богатырь к нему пристроился. Знать от Матери наказ получил, но всё же увидев в своём караване Дунава, откровенно возрадовался. Видно, о гостях был предупреждён, но не знал, кто такие. А как признал хорошо ему знакомую парочку, повеселел, но об их делах выведывать всё равно не стал. Гости тоже помалкивали. Лишь на слова богатыря, мол ему надо в Ермановы земли попасть, весело кивая уверил, что туда и держит путь, нигде не останавливаясь на торги.

Сначала гости шли верхом на конях. Скакали то вперёд, то в стороны. То бестолково убивали время охотой ни ради мяса, а в качестве развлечения. А где-то через неделю бездельного пути Дунав с Екимом тоже подражая хозяину пристроились в серёдке каравана. Привязали коней к телеге с мешками загруженными тканями и развалились на них отдыхая от ничего не делания, накидав под головы для благовонья душистой травы.

Дружинник думу в голове какую-то мучил. Смурной лежал. Толи мысли были чёрные, не радостные, толи сам процесс их обдумывания не давался, выводя богатыря из хорошего настроения. Еким видел настрой сотоварища, и не понимая его подноготных причин, решил под горячую руку с расспросами не лезть. А раз Дунав с ним не разговаривал, то напарник развалился рядом и ни то спал, ни то просто прикидывался, но вёл себя ниже травы, тише воды.