Степь 3. Закат

Дома Рюрика, как, бывало, в развлекательную драку не лезли. Сидели судьями, болели за разные стороны в равной мере, рядили комментарии и втихаря подзуживали, подливая масла в огонь.

Хотя балагур Ватома уже раз девять со скамьи вскакивал, но его старшой брательник – Койсуг всякий раз ловил «нетерпёжника» за штаны и усаживал обратно на скамью, с пьяной напускной степенностью уже по девятому кругу читал нотацию, о недопустимости любого вмешательства домов Рюрика в непотребные дела остальных. Смотришь – смотри, а если кулаки чешутся, иди вон о стену почеши. Она каменная. Она стерпит и за «нетерпёжного» главенствующим родам встревать надобности не будет.

В общем, на боярских скамьях уже в который раз за эти три дня проходило состязания в бестолковой силе, ловкости, вколоченной в рефлексы и в пьяной удалости, с такой же нетрезвой нечувствительностью к кровоточащим наградам и синюшным вознаграждениям. Этими знаками отличия уже почитай все поголовно были украшены, кто принимал активное участие в развлечении. Никого не забыли. Всех не по разу отметили.

На купеческих скамьях, что стояли с противоположной стороны трапезной, ребятушки резвились по-другому. Одно слово – не русины боярские, а славянины, хоть и родовитые. Пить – пьют, разбираться – разбираются, но бескровно и почти без рукоприкладства. Молодые купцы тоже сынки своих родителей, разоряющие их безудержным мотовством, тягались не в рукоприкладстве, а в бахвальстве и в дальности шапкозакидательства.

Здесь ребятки мерились не тупой силой, а производили путём бахвальства замеры у кого «длинней да толще», да у кого «рука мохнатей» и «лапа волосатей». Ор меж ними шёл на самых повышенных тонах, злой, но лишь на мозолистых языках. Рукам волю не давали. Ну, почти. Так лишь кто кого за грудки помнёт и «наезжать» начнёт, но дальше запугиваний с ответными взаимными обещаниями дело не двигалось. Эдакий теоретический мордобой: «я тебя», «да я тебя», «а я всех твоих вместе взятых поперёк» и так далее и тому подобное.

А языкасты здесь были все без исключения. Один Иггивладова сын Улеб чего стоил, базарный горлопан, прости его Господи. Он князем был назначен старшим за их скамьями. Молодой купец уже с отцовскими караванами по торгам хаживал. Кой-чего в мире повидал и успел разного нахвататься. Хотя Апубексаря сынок, Ведуга, тоже за словом в мешок не лез. Как водится, Улеба пару раз уел так уел, обзавидуешься.

Пьяные были сильнее некуда, отчего мало что соображали. А до драки у них не доходило оттого, что ноги спорщиков не держали, притом до упадничества. Кто со скамьи вскакивал, тут же рядом рушился под общий гогот, на некоторое время разряжая накал страстей. Но несмотря на плохую ориентацию в пространстве со временем, и в конец заплетающиеся языки, они продолжали ими мериться, друг над другом потешаться и себя поверх всех выпячивать.

Через пару таких разрядок с громкими падениями, бестолковое купеческое «членоизмерение» как-то само собой перешло в непотребные байки, короткие и жутко пошлые. В общем, затравили пацаны анекдоты, кто во что горазд. Стало им всем весело и главное необидно.

По поводу баечных концовок с неуёмным хохотом принялись пить по новой, закусывая поросёнком, при этом еле заползая на накрытые столы и по уговору без помощи рук кусая прямо от тушки с серебряного блюда. Гогот стоял такой, что стены тряслись. Столы извозюкали, скамьи засалили и сами вымазались, ну свиньи свиньями. Эх, чем бы дитяти ни тешились, лишь бы от безделья не чесалось чего непотребного.

Кстати, что Улеб, что Ведуга на пир вроде бы как не одни прибыли, а с молодыми жёнами, которых привели напоказ перед князем и похоже забыли про них напрочь к концу третьего дня пьянки. Да и были ли они? Хотя поначалу вроде видели. По крайней мере, в первый день, точно. А вот куда потом делись? Да и хрен бы на них. Как вспомнили, так и забыли будто не было.

А купеческие молодухи уже давно по рукам пошли в самый что ни на есть ближний княжеский круг, и там, где-то потерялись среди наложных девок Великого Князя.

По заведённой традиции, установленной ещё за долго до Сфендослава всякий князь, кроме собственных жён, имел большую когорту наложниц. Но эти княжьи девки предназначались не для личного потребления покровителя и содержателя, а для спуска пара его дружины, находящейся у него на службе и семьи, как таковых, не заводившие. Чтобы ничего не иметь за душой. Чтобы не о чём было жалеть, уходя в поход.

Князь содержал наложниц из собственной казны, и эти женщины представляли собой своеобразный публичный дом, где бесплатно обслуживались только ближники, остальное население приносило в княжескую казну доход. Частенько девонькам приходилось работать и на пирах в качестве создателей праздничного настроения, вот, например, как сейчас.

В данный момент туловищ противоположного пола на княжеской пьянке было немерено. Даже теперь, после трёх дней беспробудного веселья на дружинных лавках, стоявших по центру напротив входа, считай на каждом ближнике по две, а то и по три висело.

Имели их воины по обыкновению прямо на столах посередь снеди с выпивкой, совмещая приятное для богатырского давно немытого тела с полезным для бездонной утробы. То есть, выпивали и закусывали, предаваясь сладостным утехам в гармоничном сочетании того и другого.

Хотя утехами дело редко заканчивалось, ну может лишь в начале пира, а потом так, больше баловались, да потешались друг над дружкой. В общем, развлекались парни с девками, как умели, как хотели и на что ума хватало с фантазией.

Почти вся княжеская дружина была в чём мать родила, но обутая. Где там чья одежда за скамьями валяется, пойди теперь разберись. Девки так вообще без последнего остались ещё в первый день. На ком порвали, у кого в чашах утопили с наваристым супом, чьи превратили в рваные тряпки и коими утирали сальные руки. А что прикажете? Лапать девок жирными руками? Так это неправильно, да и не принято подобное в цивильном ордынском обществе. А княжеская дружина самое цивильное общество на всю округу и есть. И пусть только кто попробует вякнуть обратное.

Из всех дружинников только один киевский князь Сфендослав восседал в лёгких нательных штанах. Нет, он своего достоинства не стыдился. Просто особый статус не позволял расхаживать без штанов. Богатырь девок имел на столе прилюдно, не стыдясь размера молодецкого уда, но вот голый зад принародно показывать, было как-то не по-княжески.

Ингорев сын был ещё молод по годам, но до безобразия статен. Широченные плечи в отца. Мышцы на мышцы лезут, толкаются. Жилы с жилами узлами вяжутся. Ох, и нравился он девкам, аж до полной непотребности. Лёгкие матерчатые штаны при его голом мускулистом торсе только добавляли девкам страсти в их фантазиях. Хотя сам князь для себя прекрасно понимал причину своей популярности среди бабьего сословия. Девок всех как одну, возбуждал ни сколько его бойцовский вид, сколько высокий титул.

Великий Князь, в отличие от своих людей кучность при этом деле не приветствовал, но и других не одёргивал. Был он по натуре жуткий собственник, поэтому на его коленях девки голыми задами кучами не елозили, и на плечах его могучих гроздями ни висли. Он всегда пользовал лишь одну, но, по правде сказать, коль на то пошло, с завидным постоянством и скоростью меняя их, будто выпитые чарки.

Вот и в данный момент на его коленях какая-то девка пристроилась… ан нет, уже не на коленях, а перебралась на стол. Молодка без стыда и без зазрения совести распласталась между блюд и неуклюже силилась раздвинуть нижние конечности, и при этом пытаясь не упасть со стола под ноги князя на грязный пол. Видимо, собиралась показать нечто сокровенное, спрятанное между ляхами, удивить решила чем-то Киевского Князя, перепробовавшего и насмотревшегося всяких разных в своей жизни. Её пьяный и полностью лишённый разума взор был настолько загадочен, и наполнен такими обещаньями, что можно было сдуру подумать, мол у неё там такое…, такое… в общем, не вдоль у неё там, а поперёк, как минимум.

Девка была настолько пьяная, что у неё даже сидеть ровно не получалось. А при попытках что-то там показать с тупым упорством, заслуживающим большего, снова и снова стараясь раздвинуть ноги, то и дело норовила со стола брякнуться. Тут же спохватывалась, заваливаясь то в одну, то в другую сторону, загадочно лыбясь пьяной дурой, и опять принимаясь за начатое.

Сжалился князь над старательной девкой. Схватил молодку и махом перевернув в воздухе уложил её лицом в остатки пирога с грибами к верху задницей на краю стола, начав при этом со знанием дела оценивать её сочные выпуклости, вымазанные в снеди, представшие перед его далеко не трезвым, но в очередной раз замасленным взором.

Князь, любуясь белым, ухоженным и ещё фактурным по молодости задом незнакомой ему девки медленно развязывал завязки штанов, когда подруга принялась ни с того ни с сего в блаженстве стонать сквозь пирог, изображая неимоверное сладострастие. Видимо к этому времени уже не только ни соображая, но и ничего ни чувствуя.

Но хозяину стола, похоже, было наплевать. Подаёт тело противоположного пола признаки жизни, и ладно, сойдёт на худой конец. Только когда князь был готов, как всегда, одарить красавицу счастьем своего в ней присутствия, девка этих признаков проявлять вовсе перестала. Утомилась бедная за трое-то суток без продыху. Так на столе перед ним и уснула, потеряв сознание. Проспала своё счастье. Зато, наверное, впервые за последние дни выспалась.

Но был в этом вертепе всеобщего безобразия, рукоприкладства и горлодёрства один молодец, что ни дрался, ни мерился языком, и на девок смотрел как на пустое место. Ему всё это сумасбродное буйство вокруг было до порванного барабана. Несмотря на то что был один одинёшенек и стоял в самом центре зала на видном месте, на него уже никто внимания не обращал, воспринимая как нечто само собой разумеющееся. Да и сам богатырь к этому времени никого не примечал вокруг.

То был Дунав с дружинного ближнего круга князя. Вояка сам себе на уме и про то каждый знал. Посреди светёлки в гордом одиночестве он уже который день плясал сам с собой до самозабвения, будто нещадно загнанный конь с белой пеной, клубящейся облаком в бороде и усах. А может пена от пива была? Кто знает? Не подойдёшь, ни спросишь, ни оближешь для понимания.

Дунав был уже немолод годами, одна борода чего стоила, но это лишь в сравнении с юнцами-собутыльниками. Конечно, постарше молодого князя, но и как не примеривай в отцы ему по возрасту тоже ещё ни годился. Хотя сам князь его в шутку важил за папку-няньку, да и дружинники все как один проявляли к нему почтение и уважительность, выделяя его из всех, вроде бы равных.

Служил он при Сфендославе ещё с первого набора, с Новгородского. Князь ведь сам по себе в свете силы и власти – считай никто. Сила и власть князя в его окружении. У каждого уважающего себя правителя должны в обязательном порядке быть: личная дружина как форма силы, бояре – некий административный аппарат управления, создающий понятие власти, и княжьи казаки, что составляли основное воинство.

Казачество до Ярослава, сына Владимира, было при каждом крупном городе. Всем этим «мясом» князь обрастал именно в Новгороде, представляющем в те времена огромную вольнонаёмную ярмарку подобного «товара». Туда стекался боевой и нахрапистый люд со всего света, желающий послужить за «не задаром».

Дунав был при Сфендославе уже больше двух лет. Никто богатыря в наставники к князю не ставил, но он и не напрашиваясь умудрился им стать. Нет, конечно, ещё младому поскрёбышу, будущему киевскому князю мать отрядила для защиты и воспитания целого воеводу, и тот никуда не делся. Так в наставниках и числился. А вот Дунав, как старший и опытный воин в учителя попал сам собой. Так получилось по жизни. Как-то само срослось. Учил младого князя что сам умел, не навязывая давал дельные советы. Сфендослав к дружиннику прирос как к старшему, да и как вояка Дунав был действительно знатный, опытный. Ни одну орду прошёл и ни одного князя с каганом поменял.

Так вот этот богатырь с косой саженью в плечах, не обращая внимания на разгульное окружение, самозабвенно давил пол плясом. Пьяный был, чего греха таить. И так-то он плясать не мастак, а уж под хмельное пиво и подавно коряво у него выкорчёвывалось.

Но у русинов под чарку зелена вина всегда как ни у людей. Кому медведь на ухо наступил, непременно принимается петь, корча из себя соловья доморощенного. Притом праведно пологая, что голос по тону выше, когда громче. Поэтому вопит он на одной ноте, но с разной силой остервенелости, пытаясь изобразить хоть какую-нибудь мелодию.

А у кого ноги ни из того места выросли и не теми руками вставлены, непременно пускается в пляс. Вот Дунав как раз являлся ярким представителем из последних. Руки сами по себе махались, ноги тоже с хозяином не дружили, но он упорно, сосредоточенно и даже с некой внутренней злостью, уперев мутный взгляд в заплёванный пол, выписывал кренделя с притопами и прихлопами, никогда не попадая в такт музыки, от чего при весёлом незатейливом плясе морду лица имел зверскую и собой недовольную.

Вот такая вот пёстрая картинка нарисовалась на княжеском пиру к моменту его безвременной кончины. Буйны молодцы, не видевшие белого света уже третий день, при этом неожиданно умудрились заполучить «конец этого самого света».

Распахнулись тяжёлые дубовые двери, толкаемые двумя верзилами из теремной прислуги. Попадали на пол перепуганные музыканты. И, вместо того чтобы продолжать играть и радовать людей, побросали все свои расписные игрульки и пустились по-пластунски наутёк ныкаться в щели как тараканы, забиваясь под столы и прячась под свисающей скатертью.

Боярские мордобойщики враз протрезвели и гурьбой кинулись усаживаться на скамьи, толкаясь как перепуганные бараны перед стрижкой, и наперегонки пристраивая зады на лавки. При этом натужно стараясь принять добропорядочный вид, почти думающий. Драчуны, торопясь как при пожаре, судорожно запахивали рваные рубахи и утирали кровушку с разбитых морд. У кого «украшения» рукавом с лица было уже не смахнуть, нарочито показательно прятали глаза в заляпанный пол, будто что там важного потеряли и непременно в аккурат теперь им срочно понадобившееся.

Купеческие сыны с противоположной стороны зала самую малость затормозили и среагировали не столь дружно, но всё же некоторое время погодя без согласования, приняли тем не менее единое совместное решение. Нет, они ни стали притворяться умными, ни стали корчить из себя трезвенников, уподобляясь боярам, и глаз навыкат, красных как у варёных раков прятать не стали. Они целиком как один спрятались, сползя под стол за скатерти и дружно забившись под лавки.

То же самое, но дружно, по-военному проделали нагие до безобразия ближники князя. Раз, и ни одного голого тела над столом не наблюдается. Только громкий шорох и бряцанье слышалось из-под княжеских скамей. Видно, решили служивые, что пора уже впервые за три дня одеться и разобраться, из конца в конец в горах одёжного хлама, что валялся по полам «аккуратно» раскиданным.

А вот бесстыжие голожопые девки с сиськами на перевес, прости их, Господи, наоборот, таиться и не подумали, а наигранно тяжело, с видом неимоверной усталости плюхнулись на княжеские скамьи синюшными задами, и все как одна приняли страдальческий вид, мол посмотрите на нас сиротинушек, как мы бедные за эти три дня уработались, ухомаздались и ухряпались, так что и «кыш» вымолвить не в состоянии.

Лишь один гуляка «конца света» совсем ни приметил и никак на него не среагировал. Как плясал Дунав посреди загаженной светёлки, так и продолжал заниматься этим самоистязанием. И плевать ему было на то что игруны замолкли и вокруг наступила кладбищенская тишина. Доказал богатырь всему миру, что для настоящих танцев главное не музыка с ровной поступью, а состояние души и глубинная потребность в излиянии резких и порывистых телодвижений, коими выплёскивал из себя танцующий избыток внутреннего негатива.

Вот в этом плясовом состоянии и была застигнута душа Дунава «концом света» неуёмного пиршества. Никого и ничего он не слышал вокруг. Никого и ничего не видел, а главное – он из этого ничего и не хотел. Пьяный русин зациклился в злобе, осерчавши на самого себя. Ногами в танце себя бил, руками в песне молотил. Слеза пьяная с глаза вытекла, слеза горькая, как и жизнь непутёвая…

Меж распахнутых дубовых дверей, украшенных причудливой резьбой, молчаливо грозно стояла баба, словно морок. Стояла на пороге и смотрела, не входя в зал. Невзрачная такая с виду, казалось бы, из простых. Одета ни броско, ни ряжено словно вечная вдова, вынужденно доживающая свою опустошённую жизнь. Платье длинное в пол цвета коры мокрого дуба. Платок в цвет одеяния, лишь чуть тоном светлей покрывал её сверху полностью, скрывая голову плотным обхватом, выделяя в прорези неестественно белый лик хозяйки, как у покойницы.

Вся простая собой. Таких по базарным рядам в торговый день можно сотнями встретить, вот только лик у этой бабы был совсем непрост. Ничего на нём не было: ни красок, ни сверкающих украшений, ни одной хоть маломальской эмоции, словно выточенное из молочного камня. Только этот камень внешности вокруг такой ледяной холод рассеивал и такой страх разливал, что лишь мельком взглянув, самый храбрый обделается.

Одного взгляда на эту бабу было достаточно чтобы внятно понять – непростая она, а Матёрая. А лицо её хоть и выражало внешнее спокойствие, но любой чувствовал – от него исходит лютая злость и никакая ни будь там сама в себе безобидная, а реально действенная, та, что и прибить может за раз одним сказанным словом, а может быть даже и просто мыслью.

Эту с виду невзрачную бабу боялись не только многие, а абсолютно все, кто знал о её существовании. Что в родном Киевском княжестве, что в соседних землях, что в дальних сторонах и даже за морем. Тот, кто волей или неволей с ней сталкивался по каким делам, боялись её до смертушки, но и молиться на Матёрую начинали как на земное и всемогущее божество.

В руках она держала деревянный посох в рост себя с причудливым набалдашником. Вторую руку сжимала в кулак, и с такой остервенелостью, что кисть от сжатия сделалась белее лица. Того и гляди светиться начнёт неопалимым пламенем.

Звали Матёрую по-разному. Попы новой церкви – царицей Еленой. Ближники, что допущены были до тела в бане – Преславой. Многие для пущей уважительности величали Преславой Олеговой или просто княжной Олеговой. Но это за спиной, а в глаза обращались только титулом – Матерь. Лишь один Сфендослав её никак не называл по именам и титулам, кроме как мама, а по-другому ему не положено было.

Прервал князь своё застольное непотребство. Упрятал бесстыжее хозяйство и повязал штаны, чтобы не упали. За рубахой как дружки не кинулся, но и как девки усаживаться на скамью не спешил. Встал столбом. Сильные руки в напряге сложил на груди. Встряхнул чёрными кудрями. Хмурый пьяный взгляд уставил на появившуюся, и приняв вид ни то гордого орла, ни то упрямого барана замер в ожидании.

Переступила Матерь порог, оглядела стол ледяным взором и уставилась на сына, сверля и вымораживая его застывшими глазами. Только лишь узрев распластанную девку пред ним на столе, впервые за всё время своего пребывания в этом зале, нервно дёрнула веком. Видно, этот натюрморт среди недоеденной снеди, даже её железную выдержку перехлёстывал.