Снимать штаны и бегать

Глава 3. Ночные видения Раздайбедина

Василия разбудил ночной крик серой птицы. Он разлепил глаза и в полутьме различил незнакомый цветок на обоях. Это обстоятельство кому-то может показаться малозначительным. Но попробуйте поставить себя на место участника событий, и вы поймете, что это довольно тревожная примета. Особенно если вы не понаслышке знаете, что такое семейный очаг, слово «режим» для вас – не пустой звук, и свой день вы привыкли начинать по знакомому до ярости звонку будильника. В этом случае видеть при пробуждении незнакомые цветы на обоях – к головной боли, опозданию на работу и серьезным осложнениям на семейном фронте.

Василий не был обременен узами брака. Кочевой образ жизни, к которому обязывала профессия разъездного политконсультанта, так же дал ему определенную закалку перед приметами подобного рода. Но к незнакомым цветам на обоях Василий интуитивно относился с опаской. Он осторожно пошевелился и понял, что лежит в одежде на каком-то скрипучем ложе. Василий напряг память, но она оказалась плохой помощницей. Она подсовывала яркие виды прогулки по округу Харитона Ильича, чуть более смазанную картину знакомства с дядей Пёдыром и совместного распития чего-то относительно-спиртного в подсобке клуба, пахнущей масляными красками, старым кумачом и плесенью. Потом – густой рябинник, лестница, вымощенная могильными плитами. И растрепанная галка (совсем уж расплывчато, будто в сумерках). Ее со своего пути он прогонял, размахивая рябиновой веткой и топая по могильным плитам ногами. И все. Дальше память предательски молчала, категорически отказываясь объяснять незнакомые цветы на обоях.

Василий осторожно повернулся на другой бок. Старые пружины злорадно заскрипели, демаскируя любое его передвижение. Испуганно замерев, Василий попытался провести рекогносцировку на местности.

Комната, где он находился, была очень маленькой, но могла показаться огромной – стены и потолок терялись в неярком свете свечей. Черный гигантский комод и еще какая-то резная мебель, наполовину задернутая темными чехлами, бросали размытые тени куда-то в бесконечность. Свечей, как успел сосчитать Василий, было шесть. Они размещались в зеленом от времени канделябре и горели бесшумно, не мигая и не подрагивая пламенем, будто не горели вовсе, а застыли на картине, нарисованной очень мрачным художником. Так же молчали гигантские маятниковые часы у стены. Витые стрелки замерли, показывая без четверти полночь.

Вместе с тем, мрачная комната с ее полумраком и безмолвием, внушила Василию не ужас, а необъяснимое чувство умиротворения и даже некоторого уюта. Причиной этого неожиданного ощущения была девушка. Она неподвижно сидела в кресле-качалке, закутавшись в вязанную кружевную шаль с кистями. Ее тонкие пальцы держали какую-то переплетенную кожей книжицу. Глаза на бледном лице казались испуганными, но в то же самое время смотрели на Василия доверчиво, как будто знали – в мире не бывает зла. Девушка застенчиво улыбалась. Василий мучительно думал, с чего начать разговор.

– Здравствуйте! – наконец, произнес он, отказавшись от всяческих потуг на оригинальность.

– Здравствуйте Василий Алексеевич… – ответила девушка тихо. Как будто кто-то осторожно тронул пальцами струны гуслей. Звук ее голоса показался Василию знакомым. Но где и когда он слышал эти интонации, Василий припомнить не мог.

– Простите, я…

– Не извиняйтесь. Я понимаю.

– Да. Я тут немного эм-м-м… Словом, как я здесь очутился?

– Вы стучали, и я вас впустила.

– Я стучал? – смутился Василий.

– Да. Неоднократно. И, кажется, ногами.

– Простите! – искренне воскликнул Василий.

– Полноте! Чего уж? Я привыкшая. Наверху постоянно шумят, стучат и топают. – вздохнула девушка и с сожалением посмотрела на серый потолок. Василий проследил за ее взглядом, и вдруг почувствовал, будто по хребту кто-то повел холодными пальцами. Над собою в темноте он разглядел что-то мрачное, замшелое, до странного напоминающее могильные плиты, виденные им сегодня на пути к Беспуте. Ему вдруг начало казаться, что все происходящее он видит во сне. В голове появилась догадка, которая показалась Василию чудовищно нелепой. Но то же время, задавая свой вопрос, он уже знал, каким будет ответ:

– Елизавета Петровна? Шейнина?

– Вы запомнили? – девушка потупила глаза, и бледная улыбка тронула ее неяркие губы.

Мысли в голове Василия завертелись огненным колесом. Быстро сменяющейся чередой ярких вспышек промелькнуло: «Я?!», «В могиле?!», «С незнакомой девицей Шейниной?!», «А это прилично?», и взорвалось мощным фейерверком: «ДОПИЛСЯ, БЛИН ГОРЕЛЫЙ!!!» Пытаясь задавить зарождающуюся панику, Василий накинул на лицо развязную улыбочку и саркастически приподнял брови:

– Тесновато у вас тут!

Елизавета виновато опустила голову:

– Да уж… Хоромы нам не положены.

Василий хотел спросить, почему, но тут же осекся, решив, что вопрос прозвучит бестактно.

– И как вы тут? Ну, в смысле, не скучно?

– Скучно. Но я привычная. Со временем ко всему привыкаешь.

Елизавета снова грустно вздохнула. Василий попытался найти какое-нибудь логичное объяснение происходящему, но голова отказывалась работать. Он тихонько ущипнул себя за ухо. Ухо отозвалось вполне реалистичной болью.

– Но как же я? Ах, да, я уже спрашивал: я стучался, и вы меня впустили. Я не специально – ногами. Я не думал, что потревожу… А… Обратно? Я могу – обратно?

Елизавета вскинула на него взгляд и с затаенной надеждой проговорила:

– Обратно? Уже? Но… Может быть, сначала вы хотите получить то, зачем пришли?

Никаких предположений, зачем он пришел, Василий не имел. Возможные варианты вызвали все тот же неприятный холодок между лопаток. Тем не менее, Василий, как человек, к чьему воспитанию в свое время прикладывалось немало усилий, пробормотал:

– Да, я бы хотел…

Елизавета обрадовано посмотрела на Василия

– Итак, вы сказали: «Что-нибудь про Славин и 1812 год?» Что-нибудь, как вы изволили выразиться, «погероичнее»?

– Д-да…

– Это был страшный год для России. – Елизавета раскрыла книжицу, лежавшую на коленях. Ее голос зазвучал тихо и немного торжественно:

– 25 августа, император Наполеон, в большой массе штаба и генералов, сделал рекогносцировку, осмотрел положение российского стана. Неприятельских войск атакующих, как показывали потом пленные, было 170 тысяч, да в резерве в 30 верстах 20 тысяч. Российских же войск, как известно, было накануне сражения и грудью стало 100 тысяч.

Россияне начали приготовляться к падению за Отечество молитвою. Утро было проведено в церковной палатке, поставленной в центре армии, в слушании литургии и в знаменовании в чудовный образ Божией Матери Смоленской, привезенной армиею с собою из Смоленска. И почти до вечера входило к ней на поклонение все воинство.

Неприятель же с вечера почти и всю ночь провел в шумном веселии и кликах, увеличил огни и на левом их фланге выставил даже ярко пылающий маяк. Русской же стан ночь покрыла мертвою тишиною, даже огней подле их бивак видно не было.

– Простите, Елизавета! Откуда вы это знаете? – спросил Василий и тут же осекся. – А, ну в смысле, я понимаю…

– Вы ведь хотели свидетельства очевидцев? – почему-то смутилась в ответ Елизавета. – Я продолжу?

– Конечно…

– Пробуждение же в день 26 августа 1812 года пребудет надолго в памяти каждого российского воина, участвовавшего в сей кровопролитнейшей битве. С показанием на горизонте солнца, предвещавшего прекраснейший день, показались из лесу ужаснейшие колонны неприятельской кавалерии, чернеющиеся, подобно тучам, подходящим к нашему левому флангу. И неприятельских батарей, как молния за молниею, одна за другою с громом посыпались ядра градом на стан русской. Палатки, еще в некоторых местах стоявшие, как вихрем, ядрами оными были сняты, и кто в них покоился еще, тот заснул вечным сном. Вставай, Русс! – смерть подошедшая будит и враг бодрствует!

Василия гипнотизировал мелодичный голос, который скрадывал недостатки и витиеватости слога. Вслушиваясь в его мелодию, Василий увидел, как запестрили мундиры, услышал бряцание оружия. На ветру развернулись знамена и плюмажи кавалеристов. Пехотные полки ощетинились пиками и штыками. Артиллерия навела на неприятеля жерла пушек… Пороховой дым закрыл Бородинское поле.

– Пушечная канонада обоюдно начала усиливаться; батареи, выпустивши все заряды, сменялись свежими. – продолжала читать Елизавета – Наконец, и корпуса наши с правого фланга и центра в густых колоннах тихими шагами в безмолвии подвинулись к левому флангу, неприятельская пехота во множестве колонн подходит также. Становится оглушающим гром артиллерий и ружей, тучи облаков густого порохового дыму взносятся в воздух, и, казалось, солнце в сумраке.

В одиннадцать часов одно возвышенное место, где поставлена была одна значительная российская батарея, облеклось облаками густого порохового дыму, сверканием огней, блеском разного оружия. Слышны поминутные крики «Ура!» и «Виват император Наполеон!». Уже французская конница на батарее!

Поле брани уже покрылось множеством бездыханных трупов, лощины и кустарники – множеством стонущих, просящих одного – прекращения жизни – раненых. По рытвинам текла ручейками кровь человеческая, с обеих сторон еще падали мертвы герои. Гром артиллерии, действовавшей от начала и до конца до тысячи с обеих сторон орудий, визгом ядер, грохотом гранат, шумом картечи, свистом пуль возвещал желание неприятеля сбить с места россиян. Но оные мужественно противились, поражали, падали за Отечество и удивляли самих врагов.

Потеря с обеих сторон простиралась до 60 тысяч убитыми и ранеными. Так история судеб и царств человека вместила в себе битву под Бородином в число кровопролитнейших на земле. Тихо приняла земля в хладные свои недра в несколько часов десятки тысяч убитых людей. Но молния небесная, поражающая неприятеля, как ни слаба была, но уже заметна…»

Елизавета замолчала. Глаза ее, казалось, смотрели на Бородинское поле, по которому ручьями текла человеческая кровь. Василий первым стряхнул с себя оцепенение:

– Простите, Елизавета! Позвольте спросить. Что вы мне читаете? Это – ваше?

– Что вы! Это воспоминания одного подпоручика. Участника Бородинской битвы. Гавриила Петровича Мешетича. Вы интересовались, и я позволила себе сделать выборку.