Снимать штаны и бегать

Чапая такой расклад более чем устраивает, и он, задымив новой папиросой, продолжает:

– Вторую ранению я уж и вовсе ни за что получил. Платок, понимаешь, у бабки украли. Любимый. С цветами.

– А вы причем?

– Вот и я говорю – я причем? А только ты это бабке моей объясни! Я, понимаешь, в Новый год в палисаднике Снеговика слепил, и Снежную Бабу ему. Чтоб люди шли по улице, глядели и радовались. Елку поставил. Мне ребятня игрушек натаскала. Кто куклу, кто бутылку какую красивую. Наладили мы такую красоту, что рассказать не можно!

На Снеговика свой тулуп напялил. Старый. Не жалко. А для Снегурки платок этот нашел, чтобы ему ни дна, ни покрышки. В самом запропащем сундуке в дальнем углу он лежал и моли сто лет дожидался – никак дождаться не мог. Думаю, раз так далеко бабка засунула – значит, ненужная вещь. Отряхнул от нафталина, и Снегурку нарядил.

– И что ж, ушел платок? – догадываюсь я.

Дед Чапай виновато и в то же время недоуменно пожимает плечами.

– Ушел. Вместе с тулупом. Сам не пойму. Вроде, вот они, снеговики-то – стоят прямо под окнами в палисаднике… И я со двора ни ногой. И Чапка вот в будке своей на дежурстве была, тоже не гавкнула.

Да и не было б беды никакой. Но вот, поди ж ты! Бабка сто лет платок свой не надевала, а тут понадобился молодухе! В гости, значит, собралась. Тоже мне, выискалась краса неописуемая. Смерть ее до ветру сходить отпустила, а она туда же – в платки наряжаться…

Я горестно вздыхаю вместе с Чапаем. Как ни крути, а женская душа для меня – такая же загадка, как и для него. Так и молчим, думая каждый о своем. Но Чапай долго предаваться унынию не может. В его глазах снова разгораются веселые огоньки.

– А в третий раз я, Кирюха, опять через домашнюю скотину пострадал. Был тут у нас за слободой поросятник знатный. По три сотни голов свиней держали. Вон там – по-над берегом крыша торчит. Возвращался я как-то с вахты, с клуба своего. И слышу – верещат поросята, как будто митинг у них там какой, или, к примеру, производственный слет. По утреннему времени – аж возле клуба слышно! Сделал я крюк до бережка, вышел с разведкой к загону. Смотрю – а это и не свиньи визжат, а мальчишки наши слободские. Чего ведь удумали, стервецы! Сидят на заборе, как воробьи, и морковку поросятам кидают. Поросята, понятное дело, до морковки охочие – подходят к забору и фрукту эту хрумкают. А пацаны наши дождут момент – и с забора на поросят десантируются. Да так ловко – за ухи хвать, и давай по загону кататься! Поросята глупые. Носятся, верещат. А мальчишки верещат и того пуще!

Потом в другой угол перебежали, подняли свиноматку. Уселись на нее вчетвером, как на трамвай, и хохочут! Она толстая, идет не спеша. Езжай ты на ней хоть в город. Красота!

Хотел, было, я их постращать, да не стал. Уж больно занятно у них это дело выходит! Опять же, думаю, может, оно и в радость свинье-то, что у ней на спине когда-никогда детвора покатается? А чего ж? Лошадь человека возит, а свинья должна только грязь пятаком рыть? И такая меня тут задумчивость взяла, что и сказать не можно! Весь день сижу и мыслю сам себе: кто ж такой порядок завел, чтобы собаке – дом сторожить, кошке – мышей тиранить, корове – молоко давать, козе – бодаться, а поросям – в хлеву хрюкать?

На дежурство в клуб уйду. Вроде, спать положено. А не сплю. Все думаю. Свинье, конечно, думаю, мышей гонять несподручно будет. У нее, к примеру, когтей нет. А вот дом охранять или какую тележку катать – для этого занятия у ней все запчасти предусмотрены. И голос и копыта.

В общем, мучался я с неделю, а потом решил: дай спробую, на что свинья годится, кроме как на холодец. Пошел я на задний двор, где у нас хряк обитался. Здоровый уж – килограммов триста, никак не менее того. Да что там! Один пятак – на полпуда! Да только, думаю, чего мне переживать? Кто на девках натренировался, тот свинью хоть рано, хоть поздно, а поймает.

Вот и влез я, значится, к нему за забор. И свистом манил, и морковку кидал. Не идет. Ленивый. Лежит в грязи и пузыри пятаком пускает. А сам на меня глазом так хитро косится. Знаю, мол, что хомут хочешь надеть. Ищи по жаре другого дурака! Одно слово – свинья.

Тут меня такая досада взяла! Я ж ведь, думаю, добра всему вашему свинячьему племени желаю. Хочу вам судьбу новую открыть, из хлева на белый свет вывести. Нет, думаю. Не сковырнется Чапай. Любой сковырнется, а я – нет. Прыгнул к нему в загон, взлетел орлом на спину и пятками по бокам огрел.

На лице Чапая снова появляется задумчивость. Он тихо шевелит губами, покачивает головой, будто заново переживая свою корриду на свином дворе. Я напоминаю:

– А дальше?

– Дальше, Кирюха, я плохо помню. Может оно со стороны как-то по-другому смотрелось. Погероичнее малость. А только мне видится, что я даже устроится у него на спине по-человечески не успел. Вскочил тот хряк сразу на все четыре ноги, подпрыгнул выше нашей колокольни, ракетой к забору понесся и меня с разгону об него и хряпнул. Тут у меня в голове электричество и отключилось.

Сколько времени пролежал – не знаю. А только слышу крики бабьи, горькие и надрывные. Голосят бабы, как по покойнику. Я глаз приоткрыл, вижу – полный концерт собрался. Соседки воют, ребятишки стоят, рты пораззявили, мужики курют. Оно, может, и не плохо, когда столько любопытства к одному человеку. Да только обидно, что сам я при таком людском внимании оказался по уши в свинячьем дерьме измазюканный. Опять же, в забор-то я тормозил носом, и пятак у меня от этой встречи получился даже почище, чем у этого вражеского хряка. Лежу я себе, размышляю, значится, как бы мне из такого позора выкрутиться.

А мужики меня тем временем в избу тянут, уложили прямо на перину. Бабки соседские голосют, причитают. А моя – хоть бы словечко. Хоть слезинку бы! Взяла меня за руку, смотрит и молчит. Приоткрыл я снова один глаз. Гляжу – такая тоска у ней по лицу разлилась! Глаза глядят – прямо сердце вынают! Пожалел ее, аж чуть сам не заплакал. А соседки не унимаются. И «на кого ж ты нас покии-и-инул!» – голосят. И «молодой-то совсем бы-ы-ыл!». У меня от таких слов аж в носу защипало. Бабку жалко, а себя еще жальче. И впрямь – молодой ведь совсем еще. Не по?жил почти. А вот моя бабка молчит и молчит. И тут, Кирюха, такая обида меня на нее взяла!

«Что ж ты, – говорю, – старая? Чужие старухи по мне вона как убиваются, а ты и слезинки не уронишь?»

Помолчала она, в сторонку отошла. Чужие бабки кудахчут. Радуются, значит. А моя – на тебе! Разревелась в голос. Протекло хуже, чем с этой вот крыши в грозу. Ой, долго ревела… Встал я, прошелся. Вижу, окончательно живой. «Иди, – говорю, – бабка, хоть на улицу. Огород, что ли, полей, раз воды в тебе такая прорва пропадает!» Тут вот она снова за кочергу и ухватилась…

Дед Чапай горестно вздохнул, но потом снова гордо выкатил грудь колесом.

– Только знаешь, Кирюха, с той поры как подменили мне бабку. Уж она меня вечером в бане терла, и водки мне поставила, и щей с мясом наварила. Вот будто с этими слезами из нее вся вредность до конца жизни вытекла. Кочергу-то я от греха подальше ликвидировал. Да только, думаю, зря. Поняла моя бабка, что никуды ей без меня дороги нет!

Я смотрел на Чапая, и мне вдруг стало грустно – просто до отчаяния. Грустно до сих пор, и я толком не разберу, из-за чего.

Вечер не был бедным на события. За ужином я проговорился – сказал при хозяйке, что перекладывать битый шифер – занятие непростое. Этим я спровоцировал новую семейную ссору. Без кочерги, конечно, но все же. Оказалось, что для крыши хозяйка сама несколько месяцев назад закупила десяток листов оцинкованного железа. Уложить на крышу пару листов было бы делом одного часа.

– Что ж ты, ирод, делаешь? – причитала хозяйка. – Сам без ума, так еще и парнишку на жаре весь день промучил!

Что заставило Чапая латать дыры старым шифером? Сначала я решил, что какой-то необъяснимый приступ жадности. Дед Чапай долго дулся и на супругу, и на меня. Но перед сном за вечерней папиросой сообщил по большому секрету, что листовое железо он придержал для дел, по его мнению, куда более важных.

– Ты думаешь, мне жалко? – словно оправдываясь, проговорил он. – Я, Кирюха, думаю рыцаря склепать исторического. У меня и картинка есть – из газеты вырезал. Перед клубом его поставлю – будет карусели охранять! А с остатков потом беседку грибочком сколочу и песку туда с речки натаскаю. Пусть малята играют.

Почему же так тошно на душе? Уж точно не из-за того, что я весь день потел на крыше из-за какого-то «исторического рыцаря». Наверное, потому, что я на секунду представил – вот завтра меня какой-нибудь «хряк» «стукнет об забор». И заплакать обо мне будет некому. А если кто и разрыдается, так разве что какие-нибудь «чужие бабки», которым просто нечем будет заняться в данный момент. А вот искреннюю слезу вряд ли хоть кто-то уронит. Не стриптизершам же по мне, в самом деле, плакать.

Вот так живу, перекрашиваю козлов в тигров. И даже кочергой за такие дела огреть некому…»

Глава 15. Если русский человек решил ничего не делать, его сложно остановить!

– Я гляжу, бои за трезвый образ жизни приняли тяжелый оборонительный характер? И в чьей же кровати ты сегодня проснулся? – иронично поинтересовался Кирилл, огладывая Василия утром понедельника.

– Я проснулся в городском саду! – хмуро ответил тот, восседая в председательском кресле и вдумчиво оттирая с оранжевых шорт одно из многочисленных пятен.

– Зов природы?

– Скорее, минутная слабость.

– А откуда такая шишка на лбу?

– Ты все равно не поверишь, – Раздайбедин горестно опустил плечи. – Я… Ну, я боролся с темными силами…

– Счет «один – ноль» в пользу темных сил? – хохотнул Кирилл. Василий снова тяжело вздохнул, снял очки, попробовал пальцами распрямить погнутую оправу и очень серьезно ответил:

– Этому сложно дать однозначную оценку. С одной стороны, сказочный лес на утро превратился в загаженный парк… Палица чудовища, которая оставила мне эти вот боевые шрамы, оказалась обыкновенным ржавым детским турником, в который я на бегу врезался лбом. Но зато я жив. А это значит, что я, не смотря ни на что, победил. Более того: я знаю теперь, что чувствовал Дон Кихот, когда его великаны оборачивались ветряными мельницами…

Кирилл покрутил пальцем у виска:

– Знаешь, Вася, по статистике на каждого россиянина, включая новорожденных младенцев и стариков, приходится около 18 литров чистого спирта в год. Говорят, что нация начинает деградировать и вымирать, если пьет больше четырех литров… Вот только мне кажется, что за нашу нацию можно не беспокоится, она не деградирует и не вымрет…

– Почему? – с надеждой поднял глаза Раздайбедин.

– Да потому, Васенька, что на самом деле россияне в год пьют по одному, ну, от силы по два литра. Остальное за каждого из них выпиваешь ты!

Раздайбедин сморщил нос, осторожно потрогал свежую царапину на щеке и пробурчал:

– А, может быть, я – патриот? Вот мы всегда поднимаем тост «за здоровье». А продолжительность жизни – все равно как у червяков на рыбалке. Поэтому лично я считаю, что надо пить еще больше…

Голомёдов уже набрал воздуха, чтобы разразиться воспитательной тирадой, но в это время за дверью председательского кабинета немного виновато и жалобно заскрипел паркет.

– Чу! – одухотворенно вскинул палец Кирилл, – Уж не легкую ли поступь нашей муниципальной нимфы я слышу?!